скопом Камчатским, Курильским и Алеутским.
10 января 1841 года Филарет благословил Иннокентия, и тот отправился из Петербурга на другой конец бескрайней Российской империи. По пути он заехал в Москву, потом в Троице-Сергиеву лавру, передал от Филарета письмо архимандриту Антонию: «Примите, отец наместник, подобающим образом преосвященного Иннокентия Камчатско-Алеутского и образом от обители благословите. Он уполномочен брать с собою потребных ему людей и желающих служить при нем. Если у нас найдется желающий и ему угодный, не будем скупы. И не останавливайтесь за перепискою со мною. На многое не отвечаю еще Вам, потому что простуда не позволяет долго держать на земле ноги, а лежащий писать еще не выучился.
Мир Вам и братии.
СПб. Января 10. 1841».
11 марта епископ Иннокентий приехал в Иркутск, а 27 сентября сошел на берег своей епархии. В 1842 году епископ Иннокентий начал на Ситке сооружение Миссионерского дома с Благовещенской часовней. Сейчас это здание — старейшая постройка на Аляске.
Так по слову Филарета начался новый этап апостольского служения замечательного светильника православной веры, коему суждено будет после смерти Московского Златоуста занять его место на московской кафедре! Но до этого события впереди было еще четверть века. Разделенные друг с другом немыслимыми расстояниями, Филарет и Иннокентий продолжали дружить, постоянно переписываясь. В трудные минуты жизни Иннокентий всегда искал у Филарета духовной поддержки и получал ее.
Находясь зимой 1840/41 года в Петербурге, московский митрополит присутствовал при переходе в православие невесты цесаревича. Принцесса Максимилиана-Вильгельмина-Августа-София-Мария Гессен-Дармштадтская, помолвленная с наследником Александром Николаевичем еще в апреле, приехала в Петербург и 5 декабря 1840 года была миропомазана и наречена великою княжною Марией Александровной. На другой день праздновались именины Николая I, и в сей день Мария Александровна и Александр Николаевич торжественно обручились. В письме архимандриту Антонию Филарет так описал это событие:
«Вчера и сегодня мы были свидетелями важных и радостных событий Августейшего Дома: вчера миропомазания высоконареченной невесты государя наследника цесаревича, а сегодня обручения их высочеств. Благоверная княжна произнесла исповедание веры с величественною скромностию и благоговением и таким чистым словом, какого нельзя было ожидать от ее недавнего знакомства с Россией. Нынешний праздник исполнен был тихо-светлой радости».
А вот из Москвы к Филарету приходили тревожные известия о том, что его дорогой друг князь Сергей Михайлович Голицын склоняется к тому, чтобы помириться со своей нагулявшейся супругой Евдокией Ивановной. Владыка опасался, что, поселившись в доме у Сергея Михайловича, «ночная принцесса» устроит там свой порядок, все пойдет кувырком, и уже не будет у него в Москве такого родного уголка, куда можно всякий час приехать и получить уют.
Еще шесть лет назад осенью 1834 года Сергей Михайлович давал у себя в доме роскошный бал, на который соизволила прилететь перелетная птица Евдокия Ивановна. Она пыталась уговорить мужа простить ее и восстановить брак, но Голицын остался непреклонным.
И вот она снова пожаловала в Москву, пытаясь восстановить супружество с Сергеем Михайловичем. Филарет узнал об этом из письма наместника Троице-Сергиевой лавры и ответил: «Вы писали мне о желаемом примирении К.С.М. (князя Сергея Михайловича. — А. С.) с супругою. Мир благое дело, и миротворцы ублажаются. При всем том я недоумеваю, что тут можно сделать. Время исполнения всех обязанностей супружества для них, думаю, прошло. Нрав и образ жизни княгини таков, что если они и будут под одним кровом, мало будут видеть друг друга. Об одном можно позаботиться, чтоб испытали себя каждый, не имеют ли немирного расположения, и чтобы восприяли и изъявили друг другу расположения мирные».
Голицыну было уже шестьдесят шесть лет, Евдокии — шестьдесят. Супружеские отношения возможны и в этом возрасте. В письме видно, что Филарет в некоторой панике и очень не хочет примирения супругов. Но да этому примирению и не суждено было произойти. Голицыны до конца дней своих останутся «в разъезде». Евдокия Ивановна на закате жизни увлеклась писательством, но русской госпожи де Сталь из нее не вышло, сочинения ее не пользовались спросом, а после смерти «принцессы ночи» и вовсе были забыты. Проявила она себя и как математик, оставив некоторые математические сочинения. Но запомнилась прекрасная Авдотья конечно же своей вольной жизнью в начале XIX столетия, и слава ее была славой изящной, изысканной, обольстительной, великосветской блудницы. Для Петербурга тех лет такая слава была почти почетная. Падение нравов вновь беспокоило Отцов Церкви. Доходило до того, что в открытую сожительствовали друг с другом содомиты, как, например, барон Геккерен и Дантес, сделавшийся его приемным сыном ради того, чтобы было оправдание их совместного проживания. И в начале сороковых годов положение не улучшалось. Петербуржцев в большом количестве можно было увидеть в каких угодно увеселениях, включая сомнительного толка, а храмы пустовали. Филарет как о чем-то невероятном сообщал о богослужении, на котором присутствовало четыреста человек. А в письме наместнику Троице-Сергиевой лавры от 19 марта 1841 года московский митрополит жаловался: «Надежда корысти в Невской Лавре на сих днях немало потрясена. За одну покойницу взяли в Лавре 13 000 рублей; ропот на сие дошел до государя императора; велено сделать постановление для кладбищ обеих столиц, чтобы похороны не стоили дорого. Закон преступлений ради прилагается (Гал. 3.19), и для Москвы за преступления Петербурга. Впрочем, на долю Москвы достанется только неприятность, что дело свободы и усердия подвержено закону; а убыток будет Петербургу, и особенно Невской Лавре и ее монахам, для которых главный и почти единственный источник дохода в покойниках. Богомольцев слишком мало».
В Петербурге по-прежнему Филарету было куда хуже, чем в Москве, и болел он здесь постоянно, и верующих было куда меньше, чем в Первопрестольной, и допекал обер-прокурор Протасов со своей жаждой подавлять архиереев, властвовать над ними, и чтобы все видели эту власть. И, тем не менее, приходилось иной раз чуть ли не пол года проводить на берегах Невы, как, например, зимой 1840/41 года. Приехал осенью, а в Москву вернулся лишь в конце апреля, после Пасхи! Застал похороны своего недруга — адмирала Шишкова, скончавшегося в Петербурге 9 апреля. В последние годы жизни Александр Семенович ослеп, у него прорезался дар предвидения, несколько раз он впадал в летаргический сон, который однажды продлился четыре месяца, и уж государю сообщили, что Шишков скончался, Николай приехал, а покойник возьми да и воскресни! Но 11 апреля 1841 года император присутствовал на похоронах бравого адмирала и великого радетеля о русском слове.
Кстати сказать, Шишков всегда оставался непреклонным противником перевода Библии на современный язык, утверждая, что старославянский и есть язык россиян. А сам все-таки перевел «Слово о полку Игореве» со старинного языка на новый! Но — мир его праху!..
Дождавшись торжественного бракосочетания наследника престола Александра Николаевича и великой княжны Марии Александровны, совершившегося 16 апреля, святитель Филарет к маю вернулся в Москву. Можно только себе представить, с каким выдохом облегчения он всякий раз покидал Северную столицу и с какой радостью въезжал в Первопрестольную!
А вскоре встречал в своей епархии императорскую семью, вновь прибывшую к лету в Москву в полном составе, теперь уже и с цесаревной. Царь Николай гораздо чаще, нежели его предшественник, приезжал в Москву, почти каждый год. Отношения с Филаретом у него были сложные. Порой его раздражала излишняя независимость владыки, стремление доказать, что власть церковная выше власти государственной. Но нельзя было не признавать, что к сороковым годам Филарет стал самым важным архиереем Русской православной церкви, петербургский Серафим состарился и одряхлел, а Филарет, хотя и страдал частыми простудами, оставался в целом здоров, бодр, дееспособен, полон жизни.
В мае 1841 года в Москве Филарет встречал и одногодовольно необычного гостя — англичанина Уильяма Палмера. Известный богослов, архидиакон Англиканской церкви, он был одним из деятельных участников «Оксфордского движения», стремившегося к унии с Русской православной церковью. Он дважды приезжал в Россию и просил Синод принять его в православие, но так, чтобы одновременно оставаться и в лоне Англиканской церкви. Такого никогда не бывало и быть не могло, о чем Филарет, безусловно, разъяснял Палмеру, но при этом очень гостеприимно встречал его и отправлял в Троице-Сергиеву лавру с письмом: «Хотя ненадежно, чтобы лучшая мысль одержала решительную победу, однако надобно оказать внимание и начатку доброй мысли. Он желает быть в Лавре в праздник Пресвятыя Троицы и в продолжении нескольких дней потом, для усмотрения чина богослужения. Примите его и, по удобности, дайте ему помещение в Лавре или в гостинице; и познакомьте его с о. ректором Академии или с о. протоиереем Голубинским, которым удобнее будет с ним беседовать. Господь да устроит, чтобы небесполезно было ему увидеть святыню и ее служителей». Движение к православию свидетельствовало, скорее всего, об упадке англиканства да и всего протестантизма. Если в России, в Петербурге, в Александро-Невской лавре мало было прихожан и лишь приносили отпевать покойников, то можно себе представить, что творилось в Европе. Уильям Палмер так и не получил согласия сделать его православным при сохранении в англиканстве. Не получил он такового и в Константинополе и лишь в 1855 году вместе с группой Ньюмена добился такого униатского перехода в римское католичество.
Промчалось лето, осень принесла дожди и ветры, и новые простуды… А в конце октября, о-хо-хо! — опять в Петербург ехать. А там бог весть какие опять неприятности. Находясь в конце 1841 года в Северной столице, Филарет получил анонимное письмо, пришедшее из Владимира. Некто, не поставивший своей подписи, оповещал: «Высокопреосвященнейший владыко! Мысль, что Господь поставил Вас стражем Своей Церкви, дает смелость мне, последнему служителю Его…» — и далее шла суровая критика переводов Священного Писания, выполненных протоиереем Герасимом Павским. Отец Герас