им пять лет назад был уволен с поста законоучителя великого князя Александра Николаевича и царевен Марии, Ольги и Александры. Его оставили при дворе в сане протопресвитера Таврического дворца. Получив много свободного времени, он возобновил работы над переводом книг Ветхого Завета. Преподавая в Петербургской духовной академии, отец Герасим распространял свои переводы среди студентов, те их переписывали, и вскоре образовалось большое количество списков. Лучшие из списков литографировались в Петербурге тиражом в сто пятьдесят экземпляров. То же, причем втайне от церковного начальства, случилось в Московской и Киевской академиях. Автор анонимного письма пылал гневом: «На русском языке едва ли когда являлось такое богохульство, как в литографическом переводе. Змий начал уже искушать простоту чад святой православной Церкви и, конечно, станет продолжать свое дело, если не будет уничтожен блюстителями православия, которым Господь вручил водительство Своей Церкви… Самое действенное средство воспрепятствовать распространению перевода состоит в том, чтобы удовлетворить общему чувству нужды верным переводом, обнаружить в полном свете саму истину, которая имеет довольно силы состязаться с ложью и одержать над нею победу».
Прочитав письмо, Филарет не дал ему решительно никакого ходу, поскольку вообще презирал всякие анонимки. Зачем скрывать свое имя, ежели ты уверен в собственной правоте и настроен бесстрашно бороться со всем, что способно повредить православию? А если ты боишься назваться, стало быть, таишь в себе какое-то лукавство. Филарет не знал, что точно такие же письма, слово в слово, получили двое других высших архиереев — митрополит Петербургский Серафим (Глаголевский) и митрополит Киевский Филарет (Амфитеатров). Первый по своей немощи даже не удосужился прочесть письмо или прочитал, но не имел сил решить, что с ним делать. А вот второй отправился к обер-прокурору Протасову, вручил ему письмо, один экземпляр герасимовского литографированного перевода и свою приписку: «При самом поверхностном обозрении сего нечестивого творения нельзя не видеть с глубоким прискорбием, какое важное зло для православной Церкви и Отечества нашего может произойти от распространения его в духовных учебных заведениях и в народе». Протасов тотчас начал тайное расследование с целью выяснить, не получили ли таких же анонимных писем другие архиереи. Выяснилось, что и Филарет Московский, и Серафим Петербургский также стали адресатами послания. Обер-прокурор строго потребовал объяснений с их стороны, почему они, подобно Филарету Киевскому, не донесли ему о владимирской анонимке.
Митрополит Серафим оправдался своим тяжелым болезненным состоянием и умолял в письме обер-прокурора, «чтобы никто ни под каким видом и предлогом не отваживался посягать на переложение Священного Писания, долженствующего оставаться в том виде, в каком оно принято нами от наших благочестивых предков и доныне служило залогом нашего благоденствия».
Филарет Московский ответил рапортом от 11 февраля 1842 года: «Получив в одном из трех экземпляров известный Святейшему Синоду из Владимира неподписанный донос о существовании неправильного перевода некоторых книг Ветхого Завета с примечаниями, далеко уклоняющимися от истинного разума слов Божия и толкования святых отец, немедленно почувствовал себя озабоченным в отношении ко вверенной ему епархии, чтобы не населялись плевелы…» Далее он сообщил, что отдал распоряжение провести дознание в академии, но такое, чтобы не вызывать лишнего шума. Эти распоряжения он отдавал в письмах архимандриту Антонию: «Помнится, и от Вас слышал я о литографированном переводе некоторых книг Ветхого Завета. Из Владимира прислан против него донос, и дело едва ли не откроет имена всех, к кому он из Петербурга послан. Не хорошо ли было бы, если бы имеющие сие издание не по требованию, а сами представили оное начальству, как такое, в котором оказались немаловажные неправильности? Мне еще до сих пор не случилось рассматривать сей перевод, кроме кратковременного взгляда, но погрешности, указанные в доносе, важны». И в другом письме: «Поелику открылось, что послушник Бегемотов купил незаконно литографированный и неправославный перевод некоторых книг Ветхого Завета, а из сего открывается потребность предусмотрительного внимания на братию Лавры по сему предмету, то наместнику Лавры поручается тщательно дознать, нет ли у кого из братии сей книги; и, если сие откроется, изъяснить незаконность сего и расположить, не ожидая формального изыскания, представить книгу для представления ко мне и для препровождения куда следует».
Обер-прокурор был вне себя. Николаю Александровичу, наконец, представилась возможность распекать сильного московского митрополита, выставить его виноватым в бездействии по поводу крамольного перевода Библии. Возможно, к этому-то времени и относится едкое замечание владыки Филарета по поводу гонений со стороны Протасова, уже ставшего генералом, числящимся в списках все того же лейб-гвардии Гусарского полка:
— Шпоры генерала цепляются за мою мантию.
Высказывание дошло до ушей самого Протасова, и тот в бешенстве докладывал о словах Филарета государю. Николай Павлович разделил гнев Николая Александровича, но когда обер-прокурор удалился из его кабинета, царь подошел к окну и, барабаня пальцами по стеклу, усмехнулся:
— А ведь хорошо сказано!
Остроумное выражение вмиг стало крылатым в архиерейской среде. Отныне всякий раз, чувствуя какое-либо притеснение со стороны светской власти, церковные иерархи спешили с улыбкой произнести: «Шпоры генерала цепляются за мою мантию».
Вместо того чтобы разумно и спокойно уладить дело, Протасов продолжал раздувать скандал. Филарет писал Антонию: «Трудны скорби церковные. Волны восстают, и тишины за ними не видно. Иона, своеволием виновный в буре, обличен, — но буря не хочет оставить в покое сущих в корабле. Молитвами да помолимся Тому, Кто запрещает ветрам и морю».
Наконец владыка получил литографированный перевод и мог с ним ознакомиться. Некоторым облегчением стало для него то, что труд отца Герасима и впрямь оказался заслуживающим многой критики. «И перевод нехорош, а особенно худы приделанные к нему замечания или введения, противные достоинству священных книг и уничтожающие в них пророчества о Христе», — такую оценку дал Филарет переводу. Плохо было то, что Протасов и послушные ему члены Синода продолжали травлю и Филарета Московского, и даже Филарета Киевского. «Смотря на сие дело так, как оно теперь открылось, здесь смотрят не столько как на простой недосмотр или недоумение, что делать, сколько как не прикрытие неправославного дела, на получение экземпляров сего перевода и непредставление их начальству немедленно, — писал Филарет Антонию и далее горестно сетовал на то, что теперь его мечта о продолжении перевода Библии как никогда далека от осуществления: — Для уничтожения вреда, уже сделанного, и для удовлетворения нужде, конечно, надлежало бы доставить правильное пособие чтению Ветхого Завета с разумением. Но худой перевод сделал еще более страшною мысль и о хорошем переводе, которой некоторые и прежде боялись. Даже мысль издать славянский перевод с объяснительными примечаниями встречают недоумением и опасением. Один Господь может помочь людем Своим, да не страждут гладом слышания слова Божия и да не прельщаемы будут ложною пищею».
Понимая, что нескоро теперь придется снова ставить вопрос о переводе Библии, Филарет решил в сей момент добиться хотя бы издания всей Славянской Библии с объяснительными примечаниями. Он имел разговор об этом с киевским митрополитом, и тот поддержал его. Каким-то образом их беседа дошла до сведения Протасова, и тот не постеснялся спросить Филарета Московского, был ли такой разговор.
— Да, был, — признался святитель.
— В таком случае прошу изложить суть ваших бесед на бумаге, — приказал Протасов.
28 февраля 1842 года владыка Филарет написал проект, начинавшийся словами: «Ложное, несообразное с достоинством Св. Писания и вредное понятие о пророчествах и некоторых книгах В. Завета, которое выразилось и более или менее распространилось посредством литографированного перевода, требует врачебного средства. Одни запретительные средства не довольно надежны тогда, когда любознательность, со дня надень более распространяющаяся, для своего удовлетворения бросается на все стороны, а тем усильнее прорывается на пути незаконные, где не довольно устроены законные. Посему нужно позаботиться о доставлении правильного и удобного пособия к разумению Св. Писания».
Далее он по пунктам предлагал издавать истолкование священных книг, положив в основание греческий текст семидесяти толковников, в особых случаях и еврейский текст, толкования писаний Ветхого Завета в Новом Завете, толкования Святых Отцов; «сделать издание всей Славянской Библии, приспособленное к удобнейшему употреблению и разумению», объяснить все непонятные слова и выражения, «в пророчествах кратко указать на главнейшие события», «на некоторые тексты, особенно вредным образом злоупотребляемые лжеучителями, сделать краткие предохранительные истолкования, например, текст: суть скопцы, иже скопиша себе царствия ради небесного, истолковать так, чтобы скопец, раскрыв Библию для защищения своего учения, нашел тотчас опровержение»; и, наконец, «издать Славянскую Библию с означением над каждою главою ее содержания, а на конце приложить словарь невразумительных слов, с истолкованием оных, который, впрочем, надобно признаться, трудно сделать удовлетворительным, потому что темнота не всегда состоит в слове, а часто в составе слов, которые порознь невразумительны, и потому, что читателю утомительно часто перекидываться от текста к словарю».
Получив сей документ, обер-прокурор прочитал его митрополиту Серафиму, и тот назвал намерения обоих Филаретов излишними и опасными. Протасов потребовал, чтобы Серафим письменно выразил свое суждение, после чего понес императору проект Филарета вместе с мнением Серафима. Император 7 марта высочайше одобрил резолюцию петербургского митрополита, потребовал дознания, кто именно из духовных лиц виновен в распространении переводов Библии, и приказал усилить «меры к охранению книг Священного Писания в настоящем их виде неприкосновенно».