ом шестеркой, а то и восьмеркой лошадей, с кучером, двумя форейторами и двумя гайдуками. Все сие стало вызывать недовольство, и очень скоро у митрополита Антония возникла вражда с обер-прокурором Протасовым. Николая Александровича хоть и обвиняли в неискренней религиозности, но он все же имел и много достоинств, к примеру, боролся с излишествами, терпеть не мог чрезмерного богатства, особенно когда оно выставлялось напоказ и особенно когда этим грешили лица духовного звания. И уже к середине 1843 года митрополит Антоний со своей невоздержанностью в роскоши и пиршествах перетянул на себя нелюбовь Протасова, которую тот испытывал к непокорному Филарету.
А Филарет, к счастью, был далек от всего этого, наслаждаясь московским житьем-бытьем. По пути из Варшавы в Северную столицу новый петербургский владыка проезжал через Москву и на Масленице гостил у московского архиерея, а как он уехал, так вскоре пришла радость Великого поста. В церквях перестали возжигать свечи, служба проходила в темных храмах — лишь пред иконами горели лампады. В те дни Филарет писал: «Духовный мир не легко входит в обычный снаряд наших земных понятий… После служения при свечах служение при иконах, кажется, есть некоторое восхождение, но что значат там сии здешние образы? То ли, что душа сперва засвечала себе свет, а потом при нем получила возможность созерцать образы небесные?» В храмах читался Великий канон Андрея Критского, после которого многажды становились на колени, произнося молитву, столь дивно переложенную в стихи Пушкиным в последний год его жизни:
Владыко дней моих! дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей.
Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи.
В праздник Благовещения в Чудовом монастыре звучало полное поэзии божественное слово Московского Златоуста:
— Дивны дела Твоя, Господи! Дивны Твоя тайны, Богородице! Кто слышит Твой тихий глагол в Твоей затворенной молитвенной храмине? Кто провидит, какие огромные дела ведет за собою Твое малое слово? Мир ощущает ли сию минуту, в которую делается перелом всецелой судьбы его, в которую изменяются отношения между землею и небом? Знает ли мечтающий о всемирном владычестве Рим, что в одной из дальних областей его, некая дщерь царей, называющая себя рабою Господнею, изрекла приговор, который готовит миру нового, лучшего, высочайшего Владыку, а Риму разрушение гордого и своенравного владычества?
А в день пасхальной радости в Успенском соборе Филарет призывал не превращать Пасху в удобный повод для чрезмерных увеселений и неистовых пиршеств:
— Советую и молю, благоговейно чтимую в начале радость не посрамлять в последствии. Прилично ли обращать в игру и забаву такую радость, которая нам приобретена жертвою и страданием?
Вновь и вновь приходилось ему бороться и с пышностью в церковном обиходе. Храм должен быть украшен и опрятен, но не подавлять верующего изобилием золота и драгоценностей. Французский писатель, историк литературы, переводчик и путешественник Ксавье Мармье, побывав в России, опубликовал критические заметки, на которые Филарет откликнулся в письме наместнику Антонию: «Послушали бы Вы, что написал один француз, бывший у Вас в Лавре в десятую пятницу, о нашем духовенстве и монашестве. В церквах, говорит, слишком много богатств. Белое духовенство необразованное и неблагонравное. Лаврские монахи сыты; послушники красиво убирают волосы. В пении мало благоговейного внимания. — Правительству искушение видеть сие читаемым в Европе; и может прийти мысль, не подлинно ли так. Для меня одно замечание француза кажется стоящим внимания: недостаток благоговейного внимания в пении. Едва ли не бывает сего греха, особенно в праздники, когда, стараясь петь хорошо, сим внешним вниманием вредят внутреннему. Надобно поговаривать поющим, что пение искусное приятно людям на краткое время, а пение благоговейное угодно Богу и людям полезно, вводя в них дух, которым оно дышит».
Антоний с обидой отвечал, что заезжий француз, как недавний маркиз де Кюстин, нагло врет, и Филарету пришлось оправдываться: «На француза Вы, отец наместник, кажется, довольно прогневались, да и меня едва ли не подозреваете в том, что я сложился с помыслами француза», и далее он признал, что Мармье «написал на русских многое невежественно или несовестно», но кое к чему все-таки следует прислушаться, ведь дыма без огня не бывает. А чтобы загладить сердитость Антония, летом владыка приехал в лавру и заговорил с Антонием про их задушевный секрет — Гефсиманский скит. Наместник предложил устроить его как общежитное отделение лавры, и митрополит одобрил это предложение.
Пробыв в лавре несколько дней, Московский Златоуст прочитал вдень обретения мощей преподобного Сергия проповедь о молитвенном общении человека с Богом. В ней он говорил:
— Молитва есть одна из высших потребностей души человеческой, одна из существенных принадлежностей богопочтения. Душа, погруженная в чувственность, рассеянная в мире, омраченная грехом, не чувствует, что, по своему началу, она есть дыхание из уст Божиих: но сила сего чувства, без ее ведома, возникает из ее глубины и движет сердце к Богу, хотя бы то было к неведомому, или только погрешительно знаемому. Потому во всяком богослужении, от духовного до чувственного, от просвещенного до невежественного, сущность и душу обыкновенно составляет призывание Божества, и следственно — молитва. Хотя в учреждениях ветхозаветных важнейшую торжественность богослужения составляли жертвы; но жертва была всегда или посредницею, или представительницею молитвы, и восходящий дым сожигаемой жертвы представлялся колесницею, на которой молитва хотела достигнуть до неба… Подлинно, есть в природе человеческой странная двоякость и противоречие направлений: с одной стороны, чувство нужды в божественном и желание общения с Богом, с другой — какая-то тайная неохота заниматься божественным и наклонность убегать от собеседования с Богом. И не трудно понять, от чего это так. Первое из сих направлений принадлежит природе первозданной, а последнее — природе, поврежденной грехом. Это есть продолжение доныне того движения, которое оказалось в прародителях по первом нарушении заповеди Божией… Почудимся, братия, Божиим щедротам и долготерпению. Устыдимся нашей лености и невнимания. Воздвигнем себя к духовному деланию, возбуждая ум от невнимания, собирая от рассеяния, очищая от помыслов лукавых и суетных, и сердце от страстей и порочных желаний. В молитве терпите, бодрствующе в ней со благодарением.
В то же лето Филарет еще не раз приезжал в лавру и всякий раз беседовал о будущем ските. Антоний сообщил, что хочет купить для скита деревянную церковь в соседнем селе Подсосенье, разобрать ее там, привезти сюда и здесь собрать. Жители села согласны, поскольку собираются ставить у себя каменный храм. А церковка славная. И древняя — она являлась памятником некогда существовавшего Богородицкого Успенского женского монастыря, уничтоженного литовцами в Смутное время. На месте сожженной дотла обители преподобный Дионисий Радонежский в 1616 году и поставил эту церковь Успения Богородицы, а в 1619 году Авраамий Палицын устроил при ней придел во имя Господа Иисуса Христа.
На перевоз этого памятника старины в Гефсиманский скит Филарет также ответил согласием. Выбрал для церкви место. И все же он опасался, как бы ввиду опалы на него Синод не выразил какого-либо неожиданного неудовольствия по поводу скита. В сентябре владыка писал Антонию: «Добре было бы, если бы Матерь Божия благословила быть Гефсиманскому скиту. Но можно ли успеть нынешнею же осенью положить начало? Если сего не можно, безопасно ли подождет деревянная церковь до весны? Есть и еще вопрос: просить ли разрешения на перенесение деревянной церкви? По применению к закону, не излишне было бы, но не безопасно, чтобы не запутали дела. Не лучше ли просто делать дело невинное, с намерением не гневаться после, если сделают выговор?» Шагу нельзя было сделать архиереям без согласия Святейшего синода!
Жителям Подсосенья за Успенскую церковь лавра выплатила две тысячи рублей. Очень этот деревянный храм приглянулся Филарету, он попросил сделать ее теплой, чтобы можно было и в зимнее время служить, а рядом захотел иметь свою келью: «Малые келлии для меня иметь желаю; нельзя ли привязать их близким и удобным сообщением к Успенской церкви, если другой не будет? Каменную кладку под моими келлиями нельзя ли сделать немного выше, нежели просто для фундамента, и устроить в ней нижнее жилье для келейника и для приготовления пищи?» Вероятно, владыка после прошлогодних петербургских неурядиц опасался дальнейших гонений со стороны Синода, предвидел возможность ухода с московской кафедры и вселения в Троице-Сергиевой лавре, о чем он когда-то в юности и мечтал. Гефсиманский скит, таким образом, он готовил как будущее место своего молитвенного подвига. В письмах постоянно оговаривал всевозможные подробности, каким деревом нужно подновлять Успенскую церковь, какой пол постелить, каким образом соединить ее с будущим его жилищем. Об Успенской церкви он волновался, право слово, как о невесте!
Осенью владыку опять стали преследовать опостылевшие простуды. А тут еще всполошила его юродивая в Серпуховском Владычном монастыре, предсказала долгую поездку в Петербург. Блаженная Евфросинья в миру была княжной Евдокией Григорьевной Вяземской, окончила Смольный институт благородных девиц, стала фрейлиной Екатерины II, но вдруг исчезла, странствовала по монастырям, с благословения митрополита Платона (Левшина) приняла подвиг юродства. Когда в 1843 году Филарет посетил ее в Серпухове, ей было уже восемьдесят пять лет. Увидев его, блаженная попросила благословения. Он благословил.
— А теперь еще раз благослови, владыко!
Он еще раз благословил.
— Еще раз!
Он опять благословил. Но когда она вновь попросила благословения, протоиерей, видевший это, стал ей прекословить. Филарет же спросил: