Более всего Отцов Церкви возмущала внезапность превращения Гоголя. Еще недавно он был звездой в суетном свете и вдруг хочет встать вровень с духовными писателями. Из сатириков — в богословы! Тот же Игнатий (Брянчанинов) советовал Гоголю обратить внимание на опыт Святых Отцов, которые долгими годами, десятилетиями совершали духовное очищение и лишь после этого брались писать книги. Именно здесь крылась главная причина неприятия книги Гоголя большинством представителей Церкви.
Наиболее же радикальным оказался в своих суждениях ржевский протоиерей отец Матфей (Константиновский), в ближайшем будущем ставший духовным наставником Николая Васильевича. Он славился как яркий представитель воинствующей Церкви. Ближайший друг и покровитель Гоголя граф Александр Петрович Толстой посоветовал писателю отослать книгу отцу Матфею, что он скажет. Отец Матфей написал, что книга эта вредная, что Гоголь даст за нее ответ Богу, что с именем Христа на устах нельзя идти в театр, что быть светским и духовным писателем одновременно невозможно, что нужно отречься от всей прошлой жизни, от всех своих книг.
Отца Матфея впоследствии представили как изувера, иезуита, вершившего суд над Гоголем и доведшего его до изнурения и смерти. Гоголь считал его своим главным благодетелем. «Отец Матфей был искреннейший христианин, — писал много лет спустя замечательный публицист, писатель, историк Евгений Николаевич Поселянин. — Чрез всю жизнь его проходит красною нитью убеждение, что «нельзя служить Богу и мамоне», что «желающий быть другом миру — бывает врагом Богу».
Об этом же, кстати, нередко твердил святитель Филарет, иной раз навлекая на себя недовольство со стороны сильных мира сего, как раз желающих служить и Богу, и миру одновременно. Под служением миру понималась, разумеется, не любовь к ближнему, а разделение с миром его грехов. Любовь к ближнему как раз и считается в христианстве одной из главных составляющих служения Богу.
«И Гоголям, и Достоевским оставьте их ненасытную тоску по Боге, их порывы туда, в светлую даль небес; предоставьте им, отравленным дыханием вашего мира, изнемогающим среди ваших хваленых радостей, предоставьте хоть в последнюю пору их жизни им, отдавшим всю, каплю за каплей, кровь свою на служение обществу — право искать и стремиться к той в ваших глазах презренной, ненужной и не могущей уже служить источником ваших художественных наслаждений, ваших развлечений, вашей забавы — праведности и святости, в которой опытом и размышлением всей жизни нашли они, наконец, единственный путь к счастью. Вы не поймете их души!» — писал тот же Поселянин спустя пятьдесят лет после кончины Гоголя.
И, наконец, для нас важно, как же отнесся к «Выбранным местам из переписки с друзьями» митрополит Московский и Коломенский Филарет. Не переставая внимательнейшим образом следить за всеми заметными явлениями русской литературы, он конечно же одним из первых прочитал и новую книгу Гоголя. До нас дошло одно-единственное суждение Филарета, пересказанное в письме Сергея Тимофеевича Аксакова сыну Ивану, датированном январем 1847 года. Старший Аксаков, встретившись с митрополитом, по-видимому, принялся резко критиковать Гоголя в том же духе, в каком он высказался самому Николаю Васильевичу. И святитель Филарет в свойственной ему мягкой, добросердечной манере и в то же время решительно ответил:
— Хотя Гоголь во многом заблуждается, но надобно радоваться его христианскому направлению.
И с годами именно это суждение Филарета стало приниматься Церковью как главное в отношении последних лет жизни Гоголя и в отношении его духовной прозы.
Филарет не мог не видеть, что многое из того, о чем написал Гоголь, созвучно его проповедям, многое, возможно, и написано под влиянием проповедей Филарета. Оба они, и великий проповедник, и великий писатель, взывали к своим слушателям и читателям: «Опомнитесь!»
— Тысячи христианского народа бегут по следам языческого легкомыслия; и находятся люди, которые о делах легкомыслия, как о достопамятностях, повествуют с торжеством и похвалами, — говорил Филарет в те же дни, когда общество с возмущением читало «Выбранные места из переписки с друзьями», в котором как раз и осуждалось все это языческое легкомыслие.
— Плоть хочет веселиться, рассыпаться в смехе, даже, может быть, скакать и произносить или с удовольствием слушать бесчинны кличи, и подобное сим; порази ее ударами не ножа или бича, но духовного слова, — взывал Филарет в то время, когда Гоголь ужаснулся тому, что заставлял людей «рассыпаться в смехе». — Плоть раздражается на оскорбившего и порывается на взаимное оскорбление: свяжи ее не узами вервяными или железными, но узами духовного рассуждения, и страха Божия… Плоть, не довольствуясь необходимым, жаждет приятного, ищет наслаждения и готова поставить оное целью жизни: укажи ей иной предмет и цель, — крест, водруженный на Голгофе для того, чтобы лишениями и страданиями очистить землю от нечистых наслаждений… — так Филарет утверждал закон о том, что невозможно служить одновременно и Богу, и мамоне.
Гоголя и Филарета роднило то, что оба много болели. Филарет часто жаловался, что из-за недугов своих не может успеть сделать все задуманное. Но не мог он не оценить и рассуждений Гоголя о благодати болезней: «О! Как нужны нам недуги!.. Не говорю уже о том, что самое здоровье, которое непрестанно подталкивает русского человека на какие-то прыжки и желание порисоваться своими качествами перед другими, заставило бы меня наделать уже тысячу глупостей… Не будь таких болезненных страданий, куда б я теперь не занесся! Каким бы значительным человеком вообразил себя!.. Принимайте же и вы покорно всякий недуг, веря вперед, что он нужен. Молитесь Богу только о том, чтобы открылось перед вами его чудное значение и вся глубина его высокого смысла».
В целом не получив благодарности от России за написание и публикацию «Выбранных мест», Гоголь стремился к святым местам. Впереди у него было паломничество в Иерусалим. В ближайшие годы он мог бы стать таким же православным писателем и паломником, каковым являлся друг митрополита Филарета Андрей Николаевич Муравьев. Другое дело, что на этом поприще они могли бы стать непримиримыми соперниками. Властный Муравьев, полный сил и здоровья, едва ли потерпел такого соперника, к тому же обладающего значительно большим литературным дарованием. Нередко Андрей Николаевич и самому Филарету высказывал замечания, и тому приходилось покорно их выслушивать. Представим себе, что теперь бы появился еще и Николай Васильевич!
Но история не терпит этого «бы»…
Гоголь снова уехал из России, и смерть его нам еще предстоит пережить. А вот в том 1847 году Филарет оплакал утрату своего любимого ученика. 18 мая скончался архимандрит Макарий (Глухарев). Три года назад его отстранили от миссионерской работы и направили в Троицкий монастырь Орловской епархии. Он не смирился с запретом на перевод Библии, где-то раздобыл перевод протоиерея Герасима Павского и сличал с ним свои новые переводы. Исправленный текст он снова послал в Синод. Одну за другой архимандрит Макарий переводил книги Ветхого Завета, завершил свой труд и намеревался издать его за границей. Они, кстати, могли с Гоголем оказаться вместе в Иерусалиме — двое непонятых и освистанных! В 1846 году с большим трудом Макарий выхлопотал себе поездку в Святую землю, в 1847 году намеревался отправиться туда, но внезапно занемог, слег и умер, в последние мгновения перед смертью произнеся:
— Свет Христов просвещает всех.
После него не осталось никакого иного имущества, кроме книг, бумаг и чернил. Сожалея о кончине пятидесятипятилетнего просветителя алтайских народов, московский митрополит распорядился о том, чтобы портрет Макария поместили в Гефсиманском скиту в личной его Филаретовой келье.
«Постигшая некоторые места Отечества нашего и, может быть, угрожающая и нам губительная болезнь по справедливости дает особенное побуждение к принесению Господу Богу молитв о помиловании. Хорошо приступить к сим молитвам свободно, по чистому человеколюбию, о бедствующих братиях, прежде близкой опасности собственной, а не поневоле, при близкой опасности, стесняющей сердце», — писал в конце августа 1847 года Филарет наместнику Антонию о новой эпидемии холеры, поразившей Россию. Начавшись в апреле, к осени холера добралась до Поволжья и центральных областей России.
— Итак, если угрожает нам скорбное посещение Божие, признаем в оном правосудие Божие, частию наказующее грехи, частию побуждающее к исправлению; и побудим себя к улучшению нашей жизни, в отношении к благочестию, благонравию, воздержанию, человеколюбию, — взывал митрополит Московский уже в середине сентября. — Да не медлим прибегать к Богу с молитвою, частию о избавлении братий наших, чад единыя Церкви и единого отечества, которых уже постигло скорбное посещение, частию о себе самих, да не приближится к нам ангел смерти, или да не отягчит руку свою; ангелы же хранители наши да не преминут нас своим охранением, подкреплением и вразумлением, да повинуемся всегда Отцу Духов, и да творим волю Его, и да обретаем у Него милость и благодать.
В той же проповеди призывал он не только молиться, но и «помогать Богу», принимая врачебные средства:
— Не леностны будем и в употреблении естественных средств и предосторожностей к сохранению здравия, и к недопущению вредоносных влияний. Как можем требовать, чтобы хранил нас Бог, если мы сами не бережем себя, и предаем действию разрушительных сил, малодушием и недостатком надежды на Бога, неумеренностию и невоздержанием и другими небрежностями? Внимательно храни себя малым возможным для тебя хранением, и Бог будет хранить тебя великим, всеблагим и всемощным хранением.
Тем временем продолжалось обустройство Гефсиманского скита, и Филарету очень нравилось, как все делает наместник Антоний: «Гефсиманского скита не было бы, если бы на Вашем месте был другой, даже из пользующихся моею доверенностию; потому что, не доверяя себе, не имел бы я довольно доверенности к тому, что дело сделается порядочно, не будет затруднения в способах и можно надеяться некоторого духовного плода».