Сам же Гоголь понимал свое путешествие в Иерусалим как отправную точку к как можно скорейшему усовершенствованию. Вот что он писал Жуковскому в конце февраля 1850 года: «Мое путешествие в Палестину точно было совершено мною затем, чтобы узнать лично и как бы узреть собственными глазами, как велика черствость моего сердца. Друг, велика эта черствость! Я удостоился провести ночь у Гроба Спасителя, я удостоился приобщиться от Святых Тайн, стоявших на самом Гробе вместо алтаря, и при всем том я не стал лучшим, тогда как все земное должно было бы во мне сгореть и остаться одно небесное». И далее два года он сжигал не только и не столько свои рукописи, сколько сжигал в себе все земное, дабы оголить небесное. Он будто из последних сил плыл сквозь бушующее море, стремясь дотянуться до желанного берега, и этим берегом был Христос. Весь последний год своей жизни Николай Васильевич много и жадно читал изданные проповеди святителя Филарета, поскольку никто другой так не соответствовал его желанию усовершенствоваться, никто другой не уверял столь несокрушимо, что если мы христиане, то должны служить небу, а не миру, что служить Богу и одновременно мамоне нельзя. Однажды, будучи в гостях, когда предложено было вслух читать Пушкина и ожидалось, что Николай Васильевич горячо поддержит такое предложение, он неожиданно для всех воспротивился, напомнил, что идет Великий пост, и стал читать филаретовскую «Беседу о прикосновении веры ко Христу». В ней Московский Златоуст вспоминал евангельское событие, как народ толпился вокруг Спасителя, мечтая прикоснуться к нему, и не каждому удавалось, поскольку толпа была огромна, но тем, кто горячо верил, удавалось. «В чем же состоит сей особенный образ приближения ко Христу, сопровождаемый не мертвым приражением, но живым прикосновением, извлекающим из Него спасительную силу? — Сие также ясно показывает Господь в лице кровоточивой, которая из множества теснящегося к нему народа одна умела к Нему приближиться и прикоснуться, и чрез прикосновение получила исцеление. Ибо что говорит Он ей? — Дерзай, дщи, вера твоя спасе тя (Лк. VIII, 48)». И Гоголь остро ощущал себя, как та кровоточивая.
О последних днях Гоголя много написано, и не здесь пересказывать их в подробности. Смерть Екатерины Михайловны Хомяковой, супруги великого мыслителя-славянофила Алексея Степановича Хомякова, произошедшая 26 января 1852 года, как принято считать, потрясла и придавила Гоголя, стала причиной его душевной болезни. Я бы сказал иначе: эта смерть позвала его за собой. Он любил Екатерину Михайловну, но не в том обычном смысле слова «любил», то есть желал бы, пусть втайне, стать ее любовником или мужем. Любил как идеал женщины, матери семерых детей, любящей и заботливой супруги. Так мы любим солнце, но не желаем обладать им, не стремимся вписать его в перечень своего движимого имущества. Со дня панихиды, на которой Гоголь сказал Хомякову: «Все для меня кончено», Николай Васильевич ежедневно ходит в церковь, сознательно готовит себя к смерти. Это не было самоубийством.
Он понимал, что скоро его возьмут из этой жизни, и вскоре действительно был взят.
Гоголь умер не от болезни. Его душа была изъята из телесной оболочки, как созревший для райского сада плод.
Мы привыкли горевать: жаль, что Пушкин погиб на дуэли, мог бы еще жить да жить; жалко, что Гоголь отказался от решительного лечения, жил бы еще долго… А зачем? Зачем жить, если жизнь уже состоялась, если дальше могут возникнуть такие соблазны, что останется лишь пожалеть, что такой-то и такой-то не умер в свой час. И Льву Толстому, возможно, стоило покинуть сей мир до своих завихрений, да вот наказал Господь долгой жизнью, в конце которой так и не наступило покаяния, не исторглась гордыня.
Гоголь вошел в Великий пост 1852 года, с тем чтобы Пасху встречать уже не в бренном мире. В Прощеное воскресенье 10 февраля, последний предпостный день, он добровольно пытался вверить себя в руки духовной цензуры — вручил свои рукописи графу Александру Петровичу Толстому, на квартире у которого жил. Просьба такова: передать эти бумаги митрополиту Московскому, дабы тот мог определить, что нужно печатать, а что должно истребить. Толстой испугался, что Гоголь тем самым прощается и если он возьмет рукописи, то приблизит кончину любимого друга. И не принял доверенного ему поручения. Думается, что напрасно. Вообразим: он является к Филарету с таковой просьбой Гоголя. Филарет наверняка бы умилился и сам примчался бы к Николаю Васильевичу, чтобы приободрить. Вместо этого Гоголь взял бумаги, предназначенные для прочтения Филарета, и в ночь с 11 на 12 февраля сжег их в печи. В первую великопостную субботу Гоголь сначала позволил доктору Тарасенкову осмотреть его: «Я знаю, врачи добры, они всегда желают добра». Тарасенков заметил: «Он смотрел, как человек, для которого все задачи разрешены, всякое чувство замолкло, всякие слова напрасны». Затем раб Божий Николай причастился Святых Тайн.
Граф Толстой, вероятно, уже раскаялся в том, что не отвез бумаги Гоголя митрополиту и тем самым стал косвенным соучастником их сожжения. Александр Петрович поехал-таки к Филарету, был принят им, рассказал все как на духу. Митрополит посочувствовал и прослезился, услышав о христианском усердии писателя.
— Передайте ему, что сама Церковь повелевает в недугах предаться воле врача, — ответил он. — Убедите его, что спасение не в посте, а в послушании. И пожалуйста, докладывайте мне ежедневно о состоянии Николая Васильевича. Не вы, так отец Алексей, не он, так отец Иоанн.
Отец Алексей Соколов являлся приходским священником в церкви, куда в последнее время ходил Гоголь, а отец Иоанн Никольский и вовсе был духовником Николая Васильевича.
Толстой передал Гоголю слова Филарета, и тот разрешил врачам проводить курс лечения, который, однако, как доказано, не столько помог выздороветь, сколько ускорил кончину. Но дело, повторяю, было не в болезни, и исцелением Гоголя явился сам уход его из жизни, совершившийся около восьми часов утра 21 февраля 1852 года, в четверг на второй седмице Великого поста.
Здесь же важно было показать, как игла этой смерти заметным стежком прошла через судьбу нашего главного героя. Нам бы, конечно, хотелось видеть его и на отпевании Гоголя в Татьянинском университетском храме, и в траурной процессии, и при погребении на кладбище Свято-Данилова монастыря, хотелось бы прочесть проникновенные строки, посвященные этой удивительной, хотя и болезненной, но непостыдной и христианской кончине великого русского писателя. Но, увы, ничего этого нет, а придумывать и домысливать для пущей красоты — не позволяет строгий стиль документального жизнеописания.
Да и Гоголь не был духовным чадом Филарета, в отличие от ясноглазой игуменьи, смерть которой последовала в том же году, вскоре после Пасхи.
Не прекращалась дружба пастыря и Маргариты — Филарета с настоятельницей Спасо-Бородинского монастыря Марией (Тучковой). В нем она видела главную отдушину своей жизни и в письмах постоянно жаловалась на что-нибудь, а иначе сказать — плакалась. Как для Филарета был Антоний, чтобы было кому поплакаться о своих болезнях и печалях, так для Марии — Филарет. В переписке встречаются очень трогательные эпизоды. Так, в 1846 году игуменья Мария жаловалась Филарету на червя, который агрессивно истреблял монастырские посевы, а он ей отвечал: «Состражду скорби Вашей о полях Ваших. Да запретит Господь червю потреблять злак, созданный на службу человекам (Пс. 103,14) и во уготование хлеба для них. Здесь уже несколько дней морозы. Кажется, они должны убить червя. Между тем надлежало Вам прибегнуть к наказующему и милующему Господу общей молитвой. Мне сказывал один очевидец, что, когда помещику в селе донес управитель, что червь повреждает поля, помещик тотчас пригласил священника, собрал весь народ; пошли на поля, совершили освящение воды с молитвой, положенной на сей случай, окропили поля и края их, где опустошение означало след червя. На другой день управитель принес помещику с поля множество мертвых червей в доказательство, что бедствие кончилось. Это было не в нынешнем году, но Бог и Господь наш Иисус Христос вчера и днесь Тойже, и во веки (Евр. 13, 8). Взывайте ко Господу, да не до конца прогневается и не по грехам нашим воздаст нам, но да призрит на смирение наше и нищия Своя да насытит хлебы(Пс. 131, 15). Припадем Ему вкупе».
Болезни все больше преследовали игуменью Марию, и Филарет, сам постоянно болевший, утешал ее в своих письмах. В 1851 году он благословил архитектора Быковского строить на Бородинском поле Собор во имя иконы Владимирской Божьей Матери, в день празднования которой состоялось великое сражение. Монастырь к тому времени уже достаточно расширился, чтобы иметь при себе большой храм. Вдовы героев не только войны 1812 года, но и других войн приходили сюда, становились послушницами, находили утешение и приют. А вот основательница славной Бородинской обители стремительно угасала, и если совсем недавно пастырь увещевал ее в отношении смирения пред болезнями, то теперь уже в своих письмах он старался укрепить ее в преддверии смерти.
«Христос воскресе! Да утвердится сие слово и сила его в сердце рабы Божией игумении Марии! Слышите также слово святого Златоуста и стремитесь исполнять оное: «Никтоже да боится смерти, прощение бо от Гроба воссия» (из Слова на Пасху). Премудро и утешительно наставляет нас вселенский учитель. Если б он сказал только: «Не бойтесь смерти, потому что от Гроба воссияла жизнь», — мы были бы еще в сомнении, можем ли быть в общении с сею жизнью по грехам нашим. Но когда он не велит бояться смерти потому, что «прощение от Гроба воссия», то нам грешным надобно только покаянием и верою отворить души наши и видеть в них воссиявших от гроба Христова свет прощения, с тем вместе и свет жизни Господа Воскресшего. Итак, послушайтесь святого Златоуста и не предавайтесь страху смерти в уповании на прощение Христово, а если страх сей приходит, несмотря на желание Ваше удалить его, терпите его без смущения как от Господа посылаемое средство к смирению помыслов», — писал пастырь Маргарите 31 марта 1852 года.