Он снова кашлянул.
— Как мне вчера… Я-то знаю, что есть — «паразит», ты пояснил, а Данила не знает.
Фёдор хмыкнул, вспомнив вчерашний вечер.
— Паразит, дядька Данила, это — человек, питающийся за счёт еды другого человека. И заметь, паразиту всё равно, хватит ли самому кормильцу еды для прокорма.
— Ха! Ну, так и правильно! Мы и есть все паразиты, ибо живём за счёт крестьян. Они же работают на нас. Полбу-овёс сеют, овощи выращивают… Так Богом положено. Мы их от супостатов щитим, а они нам кормом за то платят.
Фёдор хмыкнул.
— Ты, дядька, на Бога не кивай. Что там Богом положено, одному Богу известно. Но ты сам сказал, «щитим», значит ты должен защищать крестьянина, а не доводить его и его детей до голодной смерти.
Данила Романович понял, что сболтнул не то, что надо было и нахмурился.
— Э-э-э… Мы власть великокняжескую щитим, а князь, то бишь — царь, — поправил себя Данила, — Богом ставленный.
— Давай не будем судить о власти царской. Не нашего то ума дело… Но без крестьян, что тебя кормят и царя с боярами, одними набегами на соседей не проживёшь. А значит что?
Фёдор, выпучив глаза, посмотрел на дядьку.
— Что? — испуганно спросил тот.
— А то, что считать надо потребность войск во всём, чтобы тяглом не обременять крестьян и мастеров чрезмерно, чтобы казну зря не транжирить. Ты бы видел, сколько в казне прелой рухляди: и пушнины, и тканей, и одежды. Зерна сколько портится?
— Рыбы, мяса… А ведь везут и везут ежедневно. Оно портится, а его везут и везут. Дьякам то что? Написали цифирь, чтобы не дай Бог бояре, да и дьяки, чего греха таить, голодными не остались, а как крестьянин, рыбарь или охотник справится с тяглом, и дела нет. Вот чем царь-государь озадачился, дядька Данила, пройдя по казённым казематам.
— Ты, небось, и озадачил его, — недовольно буркнул Данила Романович. — Михайло Петрович жалился, что всё ты перевернул в казначействе своим новым «учётом» и счётом. Где он сейчас, кстати? Не видать что-то.
— В Александровскую слободу отъехал. Царский казённый двор ставит, запасы готовит. Туда скоро переедем. Там царь жить и судить будет.
— Да-а-а… Расстраивается, бают, Слобода. Прослышали многие про царский переезд. Тут, значится, Володимир Старицкий рулить останется?
— С чего взял? — спросил Фёдор.
— Кому ещё, то? Не Шуйским же?
Данила Романович посмотрел на племянника с особым прищуром. Он не слегка взопрел от трудного разговора и по его вытянутому лицу с высокого лба стекали ручьи пота. Он постоянно обтирался рукавом просторной, шитой цветной нитью, рубахой. Перед ним на столе стоял давно опустошённые кувшин и кружка, в которые он то и дело поглядывал, может быть надеясь, что там появится живительная влага.
Двоюродный дядька Фёдора — Василий Михайлович Яковлев, молча поглядывал на племянника и чему-то улыбался, а улыбаясь попивал из своей кружки сбитень. Данила увидел в руках брата кружку, с трудом сглотнул, и нахмурился.
— Ты-то чего молчишь? — спросил он Василия. — Сам затеял разговор, а сам молчит. Тоже ведь не преуспел в счёте и письме!
Данила снова с трудом протолкнул слюну и крикнул, пристукнув ладонью по крытому скатертью столу, в закрытую дверь кухни:
— Принесите, мать вашу, пойла!
— Ты зря по матери ругаешься, Данила Романович! Бесы всё слышат!
— Да, взбесил меня Федюня, мать его…
— Ты, это… Данила, — встрепенулся Никита Романович, прервав брата. — Действительно, того… Попридержи язык. Хоть ты и в своём доме, но супружницу мою не хай. Бо вдарю…
Данила поперхнулся сухим горлом и снова гаркнул:
— Где пойло? — мат хотел сорваться с его пересохших уст, но так и застрял сразу на выходе.
В трапезную — довольно обширное помещение с высоким сводчатым потолком — быстро вбежали сразу четыре девки с большими полуведёрными кувшинами.
— Клюковки мне плесни, — приказал Данила сурово. — И другим налейте.
Девки заметались вокруг большого стола, заставленного почти не тронутыми: мясом, рыбой, квашенными овощами и мочёными яблоками и грушами.
— А мне мёда хмельного, — попросил Никита Романович.
— Не много тебе хмельного? — вскинув бровь, спросил старший брат.
— Жалко?
— Пустое сказал, — поморщился Данила и, отмахнувшись, впился губами в свою кружку.
Его седеющая борода задвигалась вверх-вниз синхронно характерным глотательным звукам. По ней потекли капли красной, как кровь клюковки.
Фёдор тоже показал себе на пустую кружку, подозвав девку с клюковкой. Потом отпил из кружки и, поставив её на стол, сказал:
— Государь требует строгий учёт казны и контроль за распределением. И такие людишки, которые сразу поняли, что от них требуется уже есть. За зиму двадцать дьяков и подьячих прошли обучение в «грамотной избе» и получили одобрение государя. Иван Васильевич сам принимал зачёты.
— Как сам⁈ — удивился Данила Романович. — Не уж-то государь сам освоил сию грамоту?
— Освоил, — кивнул головой Фёдор. — И хорошо освоил, скажу я тебе, дядька Данила. А ты кочевряжишься. Больше, чем уверен, что если бы ты захотел, то освоил бы счёт в лёгкую. А ведь ты даже на занятия не ходил. Как тебе что-то освоить?
Данила Романович сидел насупившись, почти соединив кустистые брови с пышными усами. Василий Михайлович был расслаблен и смотрел в небольшое слюдяное окошко, сквозь которое пробивалось апрельское солнышко. Данила снова посмотрел на молчащего Василия и проводив его взгляд к окну, вдруг, ни к «селу ни к городу» сказал:
— Вон, хоть бы стёкол оконных дядьке сладил. У самого-то хоромы с двойными рамами стеклом светятся, а у нас всё слюдяные… Эх… Не уважаешь ты родню, Федюня. Не уважаешь…
— Ха! — удивился Фёдор, разведя руками и посмотрев на отца. — Покупайте, кто вам мешает? Ты хочешь, чтобы я за свой кошт всей родне стёкла вставил? Да ты не охренел ли, дядька⁈
Данила Романович взъерепенился было, но вздохнул и плечами обмяк.
— Отцу так поставил… — хмуро буркнул дядька.
Фёдор покрутил головой и снова развёл, изумляясь необоснованной претензии, руками.
— Так, то — отец. И то мой отчий дом. Хоть и достанется он точно не мне, но сие и есть моё родовое гнездо. Твой дом, дядька, меня не касается. Да и не видел я от вас, откровенно говоря, ни слова доброго, ни даже подзатыльника назидательного. Ведь сторонились вы меня сызмальства, не замечали, будто меня и не было. А я должен на вас надеяться в настоящем и будущем? На помощь рода?
— Сторонились, говоришь? — спросил дядька Данила и, хмыкнув, продолжил: — А ты себя в зерцало видел?
Фёдор насупился.
— А что во мне особого? Уши ослиные, или рога коровьи? А может копыта? Или клыки?
— На счёт клыков не знаю, может ты и оборачиваешься в полную луну, но и того, что я перед собой вижу с первого для твоего рождения — не совсем человеческое.
Тут встрепенулся Никита Романович.
— Ты, Данила, говори, да не заговаривайся! — одёрнул он брата. — Мне ли не знать, что Фёдор — нормальный человек1.
— Нормальный⁈ — изумился дядька. — То, что умом превзошёл даже Макария — митрополита нашего, то ладно. Но ты же не по годам зрел, Федюня! Смотрю на тебя и вижу не дитя малолетнего, а юношу. Тебя, девятилетнего, царь воеводой назначил! И все приняли сие безропотно, ибо выглядишь ты, как зрелый муж. А лет-то тебе только девять. Я-то точно это знаю. И не надо мне базлать, что, де, в метриках перепутали. Или подменили его, Никитка. Может и не Федюня это твой, а тать? Вот я и спрашиваю: кто ты такой и сколько тебе лет, что ты с нами, мужами старыми, на равных говорить смеешь и перечить нам? Если демон, так и скажи. Даже это я приму, как должное, но не могу я принять, что тебе всего девять лет и ты не только меня поучаешь, но и царя, бояр и дьяков.
Под конец своей затянувшейся речи дядька Данила даже несколько сник и на его глаза навернулись слёзы. Было видно, что он, действительно, сильно переживал то, о чём говорил. И ждал сейчас от Фёдора чего-то большего, чем ответ, откровения, что ли.
Фёдор помолчал немного, мысленно чертыхаясь, но на просьбу открыться сразу отверг.
— Значит так, родственники. Слушайте и не говорите потом, что не слышали. Что вы там себе думаете обо мне, мне лично совершенно безразлично. Попы и даже митрополит Макарий бесноватым меня не считают. На все церковные службы я ходу, обряды соблюдаю и молюсь не меньше вашего. Касательно того, чем одарил меня Бог, обращайтесь с вопросами напрямую к дарителю. Тут пояснить я вам ничего не могу, не хочу и не буду. Принимайте, меня такого как я есть. Или не принимайте. Как хотите. Так же и про советы мои вам. Хотите принимайте, не хотите — идите лесом. Но точно знаю, что к двору Ивана Ивановича вас и близко не допустят без сдачи царю зачёта.
Фёдор усмехнулся.
— Всё, «родные» вы мои, разговор окончен. Предложение обучить вас грамоте остаётся в силе. Меня не будет, обращайтесь к отцу. Он уже слегка поднаторел в счёте. Поможет.
Все посмотрели на Никиту Романовича, а тот залился краской. Данила удивлённо развёл руками, а Василий улыбнулся.
— Яковлевы, кстати, умнее вас Романовых оказались. Дядька Василий не даст соврать. Почти все освоили простой счёт. Дело за малым осталось.
Все посмотрели на Василия и тот тоже растеряно зарделся.
1 Человек — мужчина (старорусский).
1 — Хламида — у древних греков мужская верхняя одежда, изготовлявшаяся из шерстяной ткани. Хламида представляла собой продолговатую мантию. Здесь — простой плащ-накидка странников.
Глава 24
Царь на время забыл Федюню, и попаданец погрузился в собственную жизнь. К своей усадьбе на Немецкой слободе Фёдор за счёт казны прикупил три соседские и прилегающий к ним заболоченный кусок земли, аж до старицы Москва-реки. Он помнил, что южные пригороды столицы подвергнутся разграблению и сожжению крымским ханом Гиреем в 1571 году, но не опасался этого, так как рассчитывал к нашествию крымчаков подготовиться.