— Не возьмёт он меня. Деда обещал мне ратника найти, что меня обучать станет, но мне этого мало.
— Мало? Что же ты хочешь?
— Мне сейчас очень не хватает обычных человеческих силёнок, но если я буду учиться, как все, я буду развивать тело несколько лет. А я знаю, как стать сильным и ловким в течении года. Если правильно питаться и учиться. Грек-репетитор рассказал мне, какую еду надо есть и какие упражнения делать. Сказывал, что так в Спарте воинов выращивали. Зело борзо, — вставил я свою любимую «старинную» фразу.
— Не пойму я, Фёдор, к чему ты клонишь? — нахмурился царь. — Что попросить жаждешь? Проси, если чего надо!
— Мне бы двор какой, со слугами, чтобы с забором высоким, чтобы никто не видел и не сглазил. На время, не на всегда. Мы бы там с сыном твоим, государь занимались и науками, и ратной справой.
— С сыном? С Иваном? С Настасьей Иван сейчас в Александровской слободе.
Царь нахмурился.
— Умирает царица моя, — сказал он, беззвучно заплакал, но, смахнув большим пальцем правой руки слезинки, вдруг испытующе посмотрел на меня.
— Так и езжай туда. В слободу! Я сам хотел ехать. Лекари английские прибыли. Туда вчера их отправил, а сам сегодня вечером хотел. Вот вместе давай и поедем.
— А может, я сегодня поеду? Посмотрю, чем лекари английские царицу лечат? Грек-репетитор сказывал мне, что лекари злоупотребляют жидким серебром, которое называется по-латыни «ртуть», и которое зело снимает боль и огневицу, но разрушает тело.
— Злоупотребляют?! — посуровел царь. — Против кого?
— Это значит, что употребляют слишком часто и получается от этого зло. Как от много выпитого вина хлебного.
— А-а-а… Понятно. Значит, вред, говоришь, от жидкого серебра?
— Вред, государь. Смертельный.
— Так лекари и меня ртутью потчуют. И я умру, что ли?
Иван Грозный воззрился на меня широко раскрытыми глазами. Я хотел сказать, что «мы все умрём», но от «чёрного юмор» воздержался и промолчал.
— И они знают об этом? — снова посуровел Иван Васильевич.
— Скорее всего, знают.
— Так почему дают эту… ртуть?!
— Видимое излечение от простуды и нагноений, которое ты требуешь вылечить, перевешивает их страх, что пациент умрёт. Страх не угодить тебе сильнее. Когда ЭТО случится, — я выделил слово голосом, — никто не знает. Одного ртуть убивает быстро, другого медленно. Вот видишь, царица уже слегла, а ты ещё здравствуешь.
Глаза государя вспыхнули, вызверились, брови сошлись на переносице, грудь задышала глубоко из горла вырвались хрипы.
— Убью! На кол! Порежу на ремни! В масле сварю! — зарычал он.
— Ты, государь, лучше пошли кого-нибудь, чтобы остановить врачевание, пока я лекарства не посмотрю.
— Уверен что полегчает?! — царь посмотрел на меня сурово.
Я отрицательно покрутил головой.
— Я слышал про пророчество северных волхвов. Дед сказал. Что ты теряешь? Сроки определены свыше.
Царь зарычал и закричал.
— Не хочу! Не хочу, чтобы она умирала! Если этих лекарей нельзя пускать к Насте, тогда кого?
— Почему, нельзя? Может они и не ртутью её лечить будут? Может и царица не от ртути занемогла? Я же не знаю!
— Так что же ты?! — Воскликнул царь и замахнулся на меня рукой.
Вероятно по моим глазам он понял, что ударить по мне он не сможет.
— Грозен ты, государь, но всегда ли справедлив? — подумал я, но сказал: — Скажи, государь, я виновник болезни царицы?
Глава 10
— Хватит меня словесами опутывать! Зело горазд, погляжу! — почти крикнул Иван Грозный. — Ступай к царице и посмотри, что хотят дать ей лекари английские?! Не велел я ей ничего пить до моего прихода. Ступай, давай! Найди… Хотя нет!
— Василий! — крикнул он, и в открывшуюся дверь заглянул рында. — Сопроводи отрока боярина Фёдора к царице в Александровскую слободу. Дьяк!
В дверях появился мужик с коробкой побольше шахматной.
— Пиши, дьяк, подорожную на… — царь задумался. — Одну на сына боярского Григория Васильевича Баранова, де из Москвы направляется в город Слобода в кремль Елены Глинской. Сопровождает отрока — боярина Фёдора Никитича Захарьина к царице с поручением от царя и великого князя всея Руси Ивана Васильевича. Сего дня. Подпишись сам. А другую на этого же Фёдора, де направляется с моим поручением на словах… Ну, ты понял?
— Понял государь! Исполню. Точно — отрока боярина?
— Я сказал!
— Понял, государь.
— Я подпишу вторую грамоту!
Дьяк метнулся к кафедре, стоявшей в углу ближе к окну, положил и открыл свою коробку, разложил бумагу и стал быстро чиркать по ней пером. На первую грамоту вскоре он приложил к воску свою печать, другую поднёс, положив на коробку, к царю. Тот черкнул свою подпись, снял с пальца перстень и, подождав, когда на грамоте образуется лужица чёрного воска, приложил к ней печать с единорогом. Видел я её у него такой перстень на правой руке.
— Ступай! В слободе буду вечером. Там с царицей Сильвестр… Скажи ему, чтобы пристроил тебя хорошо и рядом с Иваном моим. Григорий, проследи, чтобы не обидели отрока.
— Слушаюсь и повинуюсь, государь!
Из того же ящика дьяк ловко свернул грамоты, используя деревянный шаблон, и вложил их в два кожаных пакета, типа сумок, с завязками. Баранов первым взял пакет, в след за ним к дьяку подошёл и я. Ноги мои дрожали, рука тряслась.
— Григорий Васильевич, сопроводи его до двора Головина Михаила Петровича, пусть вещи свои возьмёт, но сначала моему оружейничьему доложи и лошадей возьмите.
— Деду надо сказать, — дрогнувшим голосом сказал я.
— Я сам скажу. Вместе приедем.
Выйдя из царских палат, я едва держался на ногах. Меня так колотило, что Баранов спросил:
— Идти-то сможешь?
Я молча, ибо всё ещё не мог говорить, кивнул, стуча зубами.
— А скакать верхом? Или коляску взять?
Я покрутил головой и наконец-то выдавил:
— Коня.
— Большого или обычного? Нам бы на равных скакать. До Фёдоровского яма на малом конике разом не доедем. Придётся не доезжая десяти вёрст в сельце ночевать, — он пожал плечами. — Ни то ни сё. Да и далее, после Сергиевого посада тоже встать придётся. Две ночёвки получиться. А государь своим поездом нагонит, осерчает.
— Б-большого, — сказал я, едва сумев раскрыть рот и сожалея, что на больших лошадях ещё не ездил.
— Пошли на конюшню, седло подберём.
На конюшем дворе я слегка успокоился. Выбрав себе по совету моего сопровождающего высокую молодую лошадь с тонкими ногами и длинной шеей, мы подобрали на неё седло и съездили в усадьбу к Баранову, жившему за Неглинной, где он взял заранее приготовленные в срочную дорогу сумки. После этого мы отправились за моими вещами.
Всё это время я, хоть и отошёл от страха, нагнанного на меня царём, находился словно в тумане, и даже не заметил, как довольно ловко сидел в седле. Уже возле дедовой усадьбы я очнулся от своих мыслей, услышав голос Баранова:
— Ладно в седле сидишь, боярыч.
Увидев перед собой ворота «моей» усадьбы, я понял, что «рулил» лошадью на «автопилоте». Так же на «автопилоте» я сказал:
— Я не боярыч, а боярин. Отец мой окольничий[15].
— Как так? — удивился Баранов. — Ты же отрок…
Я так глянул на него, что он осёкся.
— Извини, Фёдор Никитич. Не понял сразу.
— Ерунда, — махнул я рукой. — Жди меня. Я скоро.
Собирать мне было почти не чего: пара портов, да пара рубах, да сапоги драные, которые думал подшить при случае. Тёплые вещи были у меня в отцовском доме, но туда мне заходить, почему-то не хотелось. Я скатал и связал одеяло, сшитое из двух кусков шерстяной ткани и сунул в мешок с вещами свою меховую подушку. Главное — не забыл два мешочка денег, которые поначалу не знал куда девать, но потом связал своей кожаной скакалкой и повесил на шею, опустив мешки ниже пояса. Повесив мешки и моё одеяло на вьючную лошадь, мы тронулись в путь.
Моей подорожной не требовалось. На всех трёх заставах Баранов доставал и показывал свою. После того, как мы выехали за последнюю заставу, Баранов остановился и, достав из притороченной к его седлу сумки не очень длинный меч, типа сабли, без гарды, в кожаных ножнах, молча вложил его мне в такую же сумку, прикреплённую к моему седлу. После этого мы снова тронулись в путь, но вскоре повстречали группу конных ратников.
Поначалу я напрягся, но когда они весело, поприветствовав Баранова, направились вслед за нами, я понял, что сражаться с разбойниками мы будем не в одиночку.
Про разбойников я подумал-подумал и спросил Баранова:
— А, что, Григорий Васильевич, лихие люди на дорогах есть?
Он посмотрел на меня изучающе.
— Есть, как не быть, — сказал он и замолчал. Он вообще мало разговаривал. Сначала мне показалось, что только с мной, но и на вопросы сопровождающих нас ратников Баранов отвечал односложно.
— И на этой?
— Бывает, что шалят. На обозы соляные наскакивают. Служилых не трогают, боятся. Однако, уши в походе надо всегда держать настороже. Потому и оружие тебе дал.
— Почему не спросил, могу ли с ним обращаться?
— А что это даст? Коли можешь, поможет, а нет, так ткнёшь татя, как в «пекаре». Играете в пекаря? Сражаетесь на палках за банк?
— Играем. Сражаемся.
— Ну так вот.
Баранов ткнул пятками своего мерина и тем самым разорвал беседу.
Ехали не в постоянном темпе, а чередуя медленную езду с быстрой. При медленной езде я вынимал ноги из стремян и подтягивал пятки вверх, опираясь бёдрами на мягкий коленный упор седла, откидывал корпус назад и таким образом давал отдохнуть позвоночнику, который на десятой версте встал колом.
Я сидел в седле с пяти лет и за три года освоил езду на лошади очень неплохо. Впрочем, как и все мои сверстники. Когда мой отец исполнял обязанности наместника в Твери, нас, малолеток, обучали выездке на малорослых лошадках, на которых передвигается основная масса русской конницы.
В Москве, куда мы перебрались всего как год назад, у отца таких лошадок в конюшне не было, и я освоил езду в других сёдлах. На малоросликах воевали легкозащищённые лучники, а на больших конях — латные воины. А потому и сёдла и посадка в них сильно отличались от привычной мне.