А что такое «эффемизм»? Хрен его знает! Но если я так выругаюсь в обществе, меня точно отправят на исповедь, а поп из меня всю правду и вытрясет. А какую правду? А я её знаю? Может самому сходить исповедоваться. Не-е-е… Чистосердечное признание приближает нас к скамье подсудимых. О, как завернул! И откуда это всё берётся? Из каких глубин разума? Главное — чьего разума? Какого демона?
Но… Не искушает, вроде. Хотя, как сказать. Умения даёт всякие… Но странные какие-то умения. Те умения, что здесь в этом мире никто дать не может. В этом мире? А какой ещё есть? Потусторонний? Ад, что ли? А зачем в аду «бухгалтерия» и учёт казны? Бред. Какая казна у чертей? Учёт? Ха-ха! Смешно! И царь Кащей над златом чахнет! Ага, чахнет и пересчитывает. И всё русской цифирей. Чтобы никто не разобрался. Так откуда это? Царь-Кащей… Образно… Пушкин, епта! Александр Сергеевич! Родился в одна тысяча семьсот девяносто девятом году. А по теперешнему это? Хрена себе! Это же будущее! Так мне что, информация поступает из будущего? И за что мне такая милость? И от кого, главное?
Я сел на перине, свесил ноги с сундука и впярился в кромешную тьму «светёлки». Названия какие тупые! То ли дело — комната, кабинет. О! Ещё есть слово — лифт! И что это? Ух ты! Мне бы такой. И куда тебе лифт? О-о-о! Туалет! Ха-аха! Ватерклозет, дамы и господа! Хочу ватерклозет и мягкую бумагу для подтирки. Но это вряд ли. Хлопком если только. В казне я хлопок видел, тюками. Целлюлозу перетирать? Да ну её нахрен! И так справимся. Подрасти надо!
Подрасти… А я, значит — маленький? Да, твою мать, маленький! Тебе, если что — восемь лет пока. Восемь или восемьдесят? Если закрыть глаза, так я больше на восемьдсят тяну. Старичок — боровичок… Восемь лет мне! Восемь! А демону, значит, восемьдесят? А есть возраст у демонов? Наверное есть. Но не восемьдесят же лет? Восемьсот может? Ага!
Сабельный бой мой демон не знает, это жаль. Зато пинки разные, да руками крутит ловко. Вон как царя скрутил. А мог бы ещё и руку защемить так, что он бы на коленки бухнулся.
Да и сабелькой он, мой демон, махал когда-то. Для развлечения, но махал. Кое-какие приёмчики знает. Тело развивать надо. Ума у меня на десятерых местных хватит. Местных? А я, значит, не местный?! Странненько… Силёнки маловато. Вроде отжимаюсь, растягиваюсь, приседаю, на скакалке прыгаю, когда никто не видит. Бега не хватает. Но бегать не с кем. Салки запрещены, потому и не бегает никто.
Постепенно я успокоился и уснул. Голым. Проснулся ночью отлить и надел рубаху. Нянька за горшком утром зайдёт и обомлеет от вида моего голого «торчка».
А в восемь лет разве стоит? — подумал я снова пытаясь заснуть. — Стоит-стоит. Утром у всех мужиков стоит, и у младенцев, и у стариков. О как! Значит демон мой — старик? Зато я молодо-о-й… Хр-хр-хр…
На следующее утро я пришёл в царские палаты один. Сразу после третьих петухов. Пропустили меня без досмотра и всяких объяснений. Сказал только стражам: «Боярин Фёдор Никитич Захарьин-Юрьев по государеву делу» и всё. Врата открылись. Да. Я решил записываться «Никитичем». Это сейчас не возбранялось. Любой боярин имел право величаться по отчеству, но по-старинке бояре писались двойными фамилиями или отчество превращали в фамилию. Как, например мои дядья назывались Юрьевыми, а двоюродные родичи по имени Якова, писались Яковлевыми.
Это мне подсказывал мой «демон», а как было в действительности, я не знал, но почему-то сильно хотел узнать, и надеялся найти ответ, пролистав старые книги. А пока решил называться с отчеством. Кому надо поправят, думал я. Однако главную проверку моё прозвище выдержало. Меня, как и вчера, записали в книгу и я вошёл в царские палаты.
Царь сидел на своём кресле, насупившись, положив подбородок на кулак левой руки, уперев её локтем в подлокотник. Увидев меня, он указал взглядом на деревянный табурет с кривыми резными ножками, стоящий возле двери. Присев на краешек, я молча стал ждать «аудиенции», как вчера выругался дед.
— Надо же, вчера произошло столько событий, — подумалось мне, — что кажется, что прошел месяц. Или год.
Мне показалось, что я за одни сутки повзрослел лет на десять. Я сидел такой же серьёзный, как и хозяин палаты.
— Собаки! — произнёс он.
Я промолчал.
— Никому нельзя верить! — задумчиво сказал он.
Глава 5
Я промолчал.
— Адашева Алексея знаешь? — спросил царь.
Спросил — надо отвечать, понял я.
— Слышал я, что он за твоим, государь, архивом наблюдал. Я хотел туда попасть и почитать документы, потому узнавал, кто там старший.
— Наблюдал, да. А в мае отпросился от службы в архиве и намедни отъехал в Ливонию третьим воеводой.
— Это плохо?
— Третьим, Фёдор, третьим! Ну был он у меня в опале. Наворотил в Ливонии. Рассорился с воеводами… Ну и ладно. Что было, то прошло. Хочешь на войну — ступай, но не третьим же?! Это он для того третьим пошёл, чтобы меня обозлить! Спросил бы… Словно я не смог бы поставить его первым. Это от того, что он не верит мне!
Я молчал.
— Чего молчишь? — Посмотрел он на меня, продолжая хмуриться.
— Слушаю и пытаюсь понять, чём он обидел тебя, государь. Позволь спросить?
— Спрашивай.
— Он хулил тебя при всех?
Царь покрутил головой.
— Лаял в одного?
— Нет. Он просто уехал.
— Ты сказал, что он спросил твоего согласия на отъезд и ты отпустил.
— Он принёс готовый указ о своём назначении и я подписал, — буркнул царь.
— А как надо было сделать правильно?
Иван Васильевич поморщился.
— Он должен был просить меня назначить его первым воеводой по статусу.
— И ты согласился бы?
Царь отвернулся и посмотрел на проплывающие в небе облака.
— Не знаю. Нет, наверное. Зол я был на него.
— Спрошу ещё, государь? Про Адашева? Я только учусь понимать твою службу и…
— Спрашивай, — прервал меня царь и откинулся на подушку, положенную под спину.
— Он же старик?
— Да не особый и старик. Он на двадцать лет меня всего старше.
— Пятьдесят лет значит.
— Ух, как ты быстро сосчитал! — удивился государь. — А ты знаешь сколько мне лет?
— Ты, государь, родился в третьем летнем месяце семь тысяч тридцать восьмого года, а сейчас середина первого летнего месяца семь тысяч шестьдесят восьмого. Если отнять этот год от того, то получается, что тебе, государь, тридцать лет. Тогда Алексею Адашеву сейчас пятьдесят.
Иван Васильевич смотрел на меня восхищённо.
— Научишь меня так же считать?
— Если скажешь — научу. Это легко, если индийские цифры представлять.
— Как-то звучит некрасиво… Инди-и-и-йские… Были русские цифири, а стали индийские…
— А кто тебе, государь, запретит эту цифирь назвать «русской»? Кто эту Индию видел? Может только персы и османы знакомы с ними?
— Здраво мыслишь, Федюня. Покажи мне эту цифирь.
— Писать надо. Мелок у меня есть. Доску бы какую…
— У меня тут парсуны невест завалялись… Анна Ягелонка на большой доске написана. Я на обороте на ней мелом тоже чертил. Вон в том сундуке достань.
Я сполз с табурета и, подойдя к сундуку, попытался приподнять крышку, потянув за бронзовую ручку вверх.
— Слабак, — вздохнул царь и сошёл с трона.
Откинув крышку, он взял верхний портрет и протянул его мне. Пока сундук был открыт, я увидел, что на некоторых портретах выколоты глаза или подрисованы усы и бороды. Иван Васильевич заметил мой взгляд.
— Молод был и зол на дядьев Глинских, что мне немок подсовывали, — объяснил он. — Да и страшные они были. Хуже не стали от каверзы моей.
Я молча взял переданную мне доску и положил на подоконник обратной стороной вверх.
— Напиши сперва индийской цифирей мой год рождения и Адашева.
— Русской, государь. Русскими цифрами. Это будет вот так.
Я написал: 1530, а ниже 1510.
— Вот эти знаки, похожие на «он» — это ноль. Ставится вместо отсутствующих цифр. В данном случае они стоят на месте единиц.
— А-а-а… Одницы? Копейки?
— Точно. Вот здесь у Адашева спереди стоит одна копейка и тут. Но первая копейка — это тысяча, то есть «аз с крестом».
Объяснял я долго и терпеливо. Минут через тридцать «ученик» сумел повторить мои действия вычитания в столбик.
— Ох, Федька, утомил ты меня. Откуда ты-то про эти цифры прознал? Ладно — дед твой Головин. Тот где только за свою жизнь не был. А ты и за забор-то только выглядывал.
— Так у меня грек-репетитор! Он мне ту цифирь и показывал, но как для примера. Он и арабскую показывал, — сказал я честно. — Он сказал, что давно на Руси сии цифры известны, да не применяет их никто, кроме фряжских купцов. А те скрывают свой счёт от всех. Даже детей учат в специальных школах. Не со всеми. Так грек-репетитор рассказывал. Но сам он такого счёта тоже не знает. Или не хочет показать. Попы, говорит, наши лютуют, когда народ от старого отходит.
— Ну, а ты как же? Сам придумал, как считать?
— Тут и думать нечего. Просто пересчитал пифагорову таблицу этими цифрами и выучил. А прибавлять и отнимать как, и так понятно.
— Ничего себе! Понятно ему! Мне не понятно! Царю! А ему понятно.
— Извини, государь!
— Значит так! Напишешь «Введение в русскую арифметику», поскольку твой бухгалтерский учёт без неё бесполезен.
— Сегодня и начну. Я же обещал. Да, там делов-то… Прямо от тебя, государь, и пойду в разрядные палаты. Дед сказал, что место для меня готово. Как спина?
— Хорошо, но чувствую, что сидит там ещё боль. Рядом сидит, зараза. Давай-давай! Приступай к лечению! Я специально лёгкий кафтан сегодня надел и одну рубаху.
Иван Васильевич легко снял расстёгнутый кафтан и повесил его на спинку кресла. Потом сам задрал со спины рубаху. Я быстро вколол ему двух пчёл между двумя следующими позвонками, посчитал сорок секунд, вынул жала и одёрнул царю рубаху.
— Всё, государь! Могу быть свободен?
— Ступай, отрок. А после вечерни приходи. В шашки сыграем.