– Ну конечно! – воскликнула Урсула. – Это же сразу видно, как ей нужна собака!
– Сдается мне, большая часть твоего времени уходит на вмешательство в дела твоих друзей, когда они этого вовсе не желают.
– Конечно, желают, – серьезно возразила Урсула. – Желают, хотя не отдают себе в этом отчета.
Я сдался.
– Ладно. Поехали в Пул.
И мы двинулись в путь. Когда мы добрались до Пула, Урсула повела меня по каким-то закоулкам, пока не остановилась перед крохотным домиком, отчужденно смотрящим на своего соседа через улицу. Бронзовая дверная ручка этого домика была тщательно отполирована, и я обратил внимание на удивительную белизну ступенек, свидетельство пристрастия хозяйки к чистоте. Урсула энергично постучала дверным молотком, наконец дверь отворилась, и я увидел маленькую, хрупкую седую старушку.
– Кого я вижу! – воскликнула она. – Мисс Урсула – это ты!
– Эмма, дорогая! – Урсула заключила в свои объятия эту пушинку. – Мы пришли навестить тебя. Это – Джерри.
– О, входите… входите же, – пригласила старушка. – Но почему вы не предупредили меня? Я не одета как следует, и в доме ужасный беспорядок.
Она провела нас в комнату, обставленную допотопной мебелью, заботливо отполированной и являющей собой образец безукоризненно дурного вкуса. С этой комнатой обращались как с дорогим музейным экспонатом. Все стояло на своих местах, все блестело и сверкало, и в воздухе слабо пахло политурой и антисептиком. На крышке пианино, которое выглядело так, словно им никогда не пользовались, выстроились фотографии. Две из них изображали стоящего очень прямо джентльмена с пышными усами, остальные – косматую собаку смешанной породы в самых различных позах. Большинство снимков – неясные, расплывчатые, однако было совершенно очевидно, что джентльмен играл второстепенную роль, главная отводилась собаке. Я предположил, что это и есть Бов-вов.
– Садитесь же, садитесь, – уговаривала старушка. – Сейчас я приготовлю чай. И у меня еще есть торт. К счастью, я испекла торт на днях. Вы не откажетесь от куска торта и чашки чая?
Мне в эту минуту больше всего на свете хотелось выпить несколько добрых кружек пива, но я ответил, что с удовольствием выпью чая.
За чаем и куском торта, таким же легким и воздушным, как слиток свинца, Урсула говорила без умолку. Я понял, что Эмма Голайтли одно время служила в доме ее отца и явно чтила его очень высоко. Было интересно наблюдать, как бурлящая энергия Урсулы воздействует на Эмму. Когда хозяйка открыла нам дверь, лицо ее казалось серым и изможденным, теперь же она порозовела и улыбалась, явно зараженная энтузиазмом гостьи.
– Да-да, – приговаривала она. – А помнишь…
– Конечно! – подхватывала Урсула.
– А помнишь еще тот раз…
Казалось, этому не будет конца. Право, старушка выглядела так, словно ей сделали переливание крови. Я был готов воочию убедиться, что Урсула, в свою очередь, совершенно обескровлена.
В конце концов она искусно перевела речь на Бов-вов.
– Понимаешь, Джерри совсем ничего не знает про Бов-вов, – Урсула сочувственно поглядела на Эмму. – Расскажи ему.
Глаза Эммы наполнились слезами.
– Такая была чудесная собака, – заговорила она. – Чудная. Право, он разве что не говорил, да-да. И вот однажды я выпустила его погулять и какой-то тип на машине задавил его. Задавил и даже не остановился… не остановился. Я отвезла Бов-вов к ветеринару… он был весь в крови. И я сказала ветеринару, я сказала… я заплачу, сколько скажете, только спасите его. Понимаете, после смерти моего мужа у меня только он и остался. Такая милая собака, такая славная. Уверена, вы сразу полюбили бы его. Он был весь в крови и как будто не очень страдал, но они сказали, что ничего не могут сделать. Сказали, лучше всего для Бов-вов будет умертвить его. А ведь он был моим товарищем с тех самых пор, как умер муж. Много… много лет… он жил здесь… почти двенадцать лет. Можете себе представить, какой это был удар для меня. И когда они сказали, что другого выхода нет, я ответила: «Ладно, давайте делайте, как говорите». И они… они умертвили его.
Она помолчала, энергично высморкалась.
– Конечно, это был для вас страшный удар, – сказал я.
– О, да-да. Ужасный удар. Это было все равно что потерять часть моей собственной жизни, ведь он, как я уже сказала, был моим единственным товарищем после смерти мужа.
Я не очень представлял себе, как продолжать беседу, ведь если Эмма и дальше будет вспоминать Бов-вов, это кончится рыданиями. И в этот миг, когда я совсем растерялся, Урсула рассекретила свое боевое средство.
– МилаяЭмма, – вступила она, – потому что ты так заботилась о Бов-вов… так старалась, чтобы ему было хорошо… да, именно поэтому я хочу… хочу попросить тебя сделать мне великоеодолжение. Конечно, ты можешь отказаться, но мне хотелось бы, чтобы ты подумала.
– Одолжение, мисс Урсула? – сказала Эмма. – Конечно, сделаю тебе одолжение. И чего же ты хочешь?
– Понимаешь, – принялась Урсула лихо сочинять, – этот мой друг завел щеночка, и, на беду, у них в семье сейчас серьезное заболевание, его жена больна, тяжело больна,а потому он не может следить за щеночком так, как тот заслуживает, и они ищут кого-нибудь, кто мог бы присмотреть за ним недельку. Человека, который обращался бы ласково с щеночком, заботился о нем. И я сразу подумала о тебе.
– Как, – сказала Эмма, – щеночек? Право… не знаю даже. Понимаешь, после Бов-вов… ну, к другой собаке как-то сердце не лежит.
– Но это всего лишь щеночек,– твердила Урсула со слезами на глазах. – Маленький, совсем крохотный щеночек. И ведь всего-то на какую-то неделю. И я уверена, что ты смогла бы замечательно заботиться о нем.
– Ну, я даже не знаю, мисс Урсула, – повторила Эмма. – Я… я не хотела бы заводитьдругую собаку.
– Но я и не прошу тебя заводить другую собаку. Прошу только присмотреть за щенком для этого несчастного человека, жена которого болеет, тяжело болеет. Он разрывается между женой и щенком.
– Да-да, – подхватила Эмма. – В точности как я, когда Билл болел. Помню, помню. Как я иной раз не знала, то ли идти гулять с Бов-вов, то ли оставаться дома с Биллом, он так сильно болел. А что это за собака, мисс Урсула?
– Я покажу тебе. – Урсула нагнулась и открыла корзинку.
Мопс крепко спал, свернувшись калачиком, утомленный культурным мероприятием на концерте. Урсула бесцеремонно схватила его за шиворот и предъявила оторопелому взору Эммы.
– Посмотри, – сказала она. – Погляди на бедного крошку.
– О, – произнесла Эмма, машинально повторяя за Урсулой, – бедный крошка.
Урсула сделала попытку покачать щенка на руках, и он крепко тяпнул ее за указательный палец, чем доставил мне немалое удовольствие.
– Ты только посмотри на него, – дрожащим голосом твердила Урсула, с трудом удерживая вырывающегося мопсика. – Маленькое глупое создание, бедняжка, который еще ничего не смыслит. Вырванный из семьи, из обстановки, к которой только начал привыкать. Неужели, Эмма, ты не сжалишься над ним?
Чем– то вся эта сцена стала напоминать мне «Джен Эйр», однако я был так восхищен искусной игрой Урсулы, что не стал вмешиваться.
– Бедный сиротка, – продолжала она, силясь высвободить палец из острых зубиков щенка, – бедный сиротка нуждается в малой толике тепла, в малой толике помощи в трудную минуту… и мой друг тоже нуждается.
– Что ж, должна признать, что он очень, очень милый, – сказала явно тронутая Эмма.
– Конечно, – подхватила Урсула, сжимая мордочку мопса, чтобы не дать ему укусить ее снова. – Просто очаровательный, и, по-моему… я не уверена, но кажется, он хорошо воспитан… Всего только на неделю, Эмма, дорогая. Может он… можешь ты принять его как… как платного постояльца, так сказать, или что-то в этом роде?
– Ну, для кого-нибудь другого я бы этого не сделала, – ответила Эмма, глядя как загипнотизированная на извивающийся пушистый комочек с круглым розовым животиком и большими черными глазами. – Но он, похоже, славный маленький песик, и раз уж ты так просишь… я… я согласна подержать его недельку у себя.
– Дорогая, да благословит тебя Бог, – выдохнула Урсула.
Поспешно вернув отчаянно вырывающегося щенка в корзину, она бросилась к Эмме, обняла ее и расцеловала.
– Я всегда знала, – сказала она, устремив на Эмму взгляд своих ярких синих прожекторов, чье всесильное действие я испытал на себе, – я знала, что кто-кто, но только не тыотвернешься от крохотного щеночка в трудную для него минуту.
Что всего удивительнее – она произнесла это так убежденно, что я сам едва не прослезился.
Наконец, отказавшись от второй чашки чая и второго куска неудобоваримого торта, мы откланялись. По пути к станции Урсула вдруг крепко-крепко обняла меня.
– Огромное спасибо, дорогой, – сказала она. – Ты меня здорово выручил.
– Как это – выручил? Я ничего не делал.
– Но ты был там со мной. Помогал… помогал своим воздействием, так сказать, своим присутствием, понимаешь?
– А теперь объясни мне, – спросил я, – зачем ты навязала бедной женщине этого своенравного щенка, который ей совсем не нужен?
– О; да ты ничего не знаешь про Эмму, – ответила Урсула.
И была совершенно права.
– Расскажи.
– Так вот, – начала она. – Во-первых, ее муж заболел, а тут они завели Бов-вов, и она разрывалась между мужем и Бов-вов, а когда муж умер, она перенесла весь своей рецидив, или как это там называется, на Бов-вов. А тут Бов-вов сбила машина, и с тех пор ей все хуже и хуже. Дорогой, это было видно по ней. Каждый раз, когда я навещала ее, мне бросалось в глаза, как она все больше дряхлеет и… как это сказать, походит на ведьму.
– И ты считаешь, что щенок ей поможет?
– Конечно, поможет. Он самый злобный изо всего помета. Он станет бросаться на почтальона или на зеленщика, вообще на всякого, кто занимается доставкой чего-либо, и у него очень длинная шерсть для мопса, так что все будет осыпано его волосами, и он совсем невоспитанный, будет гадить на каждом шагу, дорогой.