“Ты ведь знал, как звали того жеребца? Знал и не сказал?” – укорил он меня.
Я сразу понял, о чем речь, и ответил, что нет, никто не называл мне его имени.
“Костандис менял повязку, и нечаянно проговорился, – сказал государь. – Им с Тарасовым сообщили еще в Брест-Литовске, но они от меня скрывали. Его имя – Арматол”.
Арматолы – греки, служившие прежде в турецкой жандармерии. Османы сформировали ее для защиты жителей равнин от горных разбойников-клефтов. С началом мятежа эти стражи закона побратались с теми, кого ловили или делали вид, что ловят, и вместе воюют против бывших начальников. А заодно грабят бывших подзащитных.
Видно было, как взволнован государь этим известием. Я нашел Костандиса и узнал от него, что они с Тарасовым и не думали ничего скрывать, просто государь их не спрашивал, а сегодня пришлось к слову. Он не понимал или притворялся, будто не понимает моей тревоги, но беспокоился я не напрасно – на другой день рожистое воспаление возобновилось, государю снова пришлось надеть на правую голень повязку с мазью. Вернулся из багажа и водворился у него на ноге пошитый в Москве непарный сапог с более широким, чем у левого, голенищем.
В Екатеринбурге мы рассчитывали узнать, насколько высоко нынче осенью холера из Астрахани поднялась по Волге и Каме. От этого зависел дальнейший маршрут, но достоверных сведений не поступило, а имевшиеся были скудны и разноречивы. За ужином Дибич попросил государя не подвергать себя риску и объехать Пермь стороной. Все дружно поддержали его, Тарасов – первый, один Костандис высказал особое мнение.
Греческие изгнанники подобны евреям – из слов строят себе родину, живут в словах, сеют их и урожай снимают словами. Костандис говорил минуты три, но по существу дела сказано было не более того, что при мерах предосторожности опасность заболеть невелика.
Знает желание государя побывать в Перми и решил ему угодить – так я это расценил, но потом подумал, что грек, переживший стамбульскую резню и не ставший радикалом, – или святой, или мошенник. Первое исключается, рассуждал я, остается второе, а этот человеческий тип имеет много подвидов, от афериста до шпиона. Место лейб-медика стоит того, чтобы ради него утаивать подлинные чувства, но не слишком ли хорошо Костандис научился их скрывать? С такими талантами можно утаить подлинную причину опухоли и рожи у государя на голени. Они подозрительно упорны для последствий простого ушиба, а едва наметилось улучшение, Костандис назвал ему кличку этого жеребца. Учитывая, что мазь для компресса приготовлена им же, можно прогнозировать дальнейшее ухудшение. Что, если близость этого человека грозит государю новыми болезнями, столь же загадочными, но более опасными? Холера – удобная ширма, всего-то и требуется подобрать такой яд, чтобы симптомы от воздействия его на внутренние органы совпали бы с холерными. Да и это не обязательно! Не Бог сотворил лекарства, их борьба с болезнью – не война добра со злом, а уничтожение одного зла другим. Врач может увеличить число атакующих до такой степени, чтобы после победы у них остались силы продолжить дело побежденных. Для еврейского выученика это труда не составит.
Я слышал, капитаны и матросы приходящих в Петербург греческих судов усиленно интересуются здоровьем государя. Этим якобы доказывается любовь к нему греков. Как бы не так! Его здоровье интересует их в том смысле, что они желают ему смерти. Надежды на перемену нашей политики в греческом вопросе они возлагают на Константина Павловича и с нетерпением ждут, когда он сменит на троне старшего брата. Им известно, что он владеет их языком, но они даже вообразить не могут, насколько безразличны ему их страдания.
Сожги все мои письма к тебе, если не сделал этого раньше. Мне диктовал их помраченный рассудок. Узнав, к примеру, что константинопольский патриарх Григорий был повешен на Пасху 1821 года, и тогда же на Святой Елене скончался корсиканец, я, сопоставив одно с другим, без всяких на то оснований вообразила, будто по смерти Бонапарта темный ангел покинул его тело, перенесся в Стамбул и вселился в султана Махмуда. В Ибрагим-паше я усмотрела провозвещенного пророком Исайей дракона – и подобным вздором досаждала не только тебе, но и государю. Недавно написала ему, умоляя забыть это как дурной сон. От долгих молитв у меня мозоли на верхней части голеней, такие же, как у него. Этот телесный залог нашего с ним родства в духе дает мне надежду, что он простит больной женщине ее глупости.
Я призывала его к войне с султаном, не вникая в препятствующие этому обстоятельства. Ни расстроенные финансы, ни происки англичан, ни положение государя как основателя Священного Союза не брались мною в расчет, я видела только страдания греков и поругание креста от полумесяца. Одно может меня извинить: в то время я неделями ни с кем не разговаривала, сутками не покидала мою комнату с занавешенными окнами, питалась сухими хлебцами, а по пятницам не брала в рот ничего, кроме воды, наконец, отлучила от себя любящую дочь, – и всё для того, чтобы в молитве духа открыть способ спасти Грецию. Я воображала себя Кассандрой и желала быть советчицей государя, когда персты безумия уже касались моей души.
Мне грозила смерть от истощения, лишь самоотверженность моей Софи вернула меня к жизни. Дочь ходила за мной как за ребенком, которого у нее нет, а затем уговорила поехать в Крым с князем и княгиней Голицыными. После того, как их любимое детище, Библейское общество, попало в немилость к государю, они решили основать в Крыму евангелическую колонию из немцев и швейцарцев. Мы с Софи и ее мужем, бароном Беркхаймом, а также с его сестрой, присоединились к ним.
В Кореизе у Голицыных имение, там и поселились. Чистый воздух, фрукты, морские купания должны поправить мое телесное здоровье, а духовное я обретаю в проповеди Евангелия здешним татарам. Князь занят хозяйственными делами будущей колонии, но Софи и княгиню я вовлекла в свое безнадежное, как считает мой зять и другие колонисты, предприятие. Они согласились со мной, что если нам будет сопутствовать успех, а война с Портой все-таки начнется, люди более энергичные и владеющие восточными языками под защитой русского оружия смогут применить наш опыт в Османской империи.
Я не столь наивна, чтобы рассчитывать на безраздельное обращение татар ко Христу; для начала они должны принять новое, не порывая со старым. Сумел же когда-то еврей Саббатай Цви соединить магометанство с иудейской верой! Его последователи поныне живут в Салониках, турки презрительно именуют их донмэ, то есть “отступники”, но тут сказывается общее, без различия наций и религий, свойство низких душ – принимать двоеверие за вероотступничество. Я довольно от этого настрадалась.
По моему мнению, сильному религиозному чувству крымских татар тесно в узких рамках исламского вероучения. Я убедила княгиню, что коли ты хотел дать коми-зырянам Евангелие на их родном языке, надо дать его и татарам. Их язык проще, чем коми-зырянский, зато отвлеченные понятия в нем развиты лучше, они всё же не язычники. Я собираюсь открыть им Евангелие, а не отнять у них Коран, и тогда, имея возможность сравнивать, когда-нибудь они сделают верный выбор. Разумеется, для этого понадобятся годы, а то и десятилетия, но и босняки, и албанцы, и сами турки, если удастся повторить на них опробованный нами метод, не смогут не измениться в душе, пусть даже внешне и останутся магометанами. Зароненные семена дадут всходы, милосердие проникнет в их сердца, и в руке, сжимающей ятаган, мы увидим ветвь оливы. В итоге греческий вопрос разрешится сам собой.
Предвижу твой скептицизм. Многие сомневались в осуществимости нашей затеи, но, как теперь выяснилось, мы, три слабые женщины, оказались правы, а заблуждались те, кто убеждал нас в бессмысленности христианской проповеди среди мусульман. Комендант Алушты дал нам двух солдат, с ними мы объезжаем окрестные селения. Солдаты собирают жителей на площади и следят, чтобы не расходились, но скоро я замечаю, что меня слушают с неподдельным интересом. Я говорю на французском или на немецком, благо для таких предметов родной язык предпочтительнее, княгиня переводит на русский, а нанятый нами татарин – с русского на татарский. Пройдя через двойной перевод, моя речь не может не потерять в выразительности, но и в таком виде производит сильный эффект. Я сужу об этом по лицам слушателей, а переводчик подтверждает мои наблюдения. Вечерами учу с ним татарский и через пару месяцев смогу на нем говорить.
Вчера, усталые, мы под вечер вернулись в Кореиз. После ужина Софи с княгиней остались дома, а я спустилась к морю и в одиночестве долго молилась на берегу. Начало темнеть, но жаль было расставаться с блаженным состоянием, которое дает мне молитва духа. Вокруг – ни души, прибой еле-еле угадывался по шороху тревожимой им гальки. Я слышала дыхание моря и старалась дышать ему в такт, пока не ощутила, что мы с ним – одно, я могу ступить в него и не шевелить ни руками, ни ногами, но не утону: оно примет меня как часть себя, ибо и в нем, и во мне живет часть Того, кто больше нас обоих.
За ужином я не выпила ни капли вина. Мигрень меня не мучила, радужные зигзаги не плясали за глазами. Голова не кружилась, всё было совершенно не так, как перед началом прежних моих видений, которым обычно предшествовали приступы дурноты, а нередко – и рвота. В таких случаях я мнила себя парящей над землей и озирала ее как бы с высоты орлиного полета, а здесь тьма просто раздвинулась, как раздвигается занавес в театре, и там, где минуту назад царил мрак, на фоне светлеющего неба очертился всем знакомый контур скалистого холма с крепостью на вершине. Я узнала афинский Акрополь, но почему-то не удивилась, что вижу его и, следовательно, нахожусь от него вблизи. Удивительно было лишь то, что в Афинах сейчас не лето, как Крыму, а поздняя осень или зима. Похолодало, задул ледяной ветер.
Затем я поняла, что море исчезло. Вместо него передо мной расстилалась травяная пустошь, рассеченная дорогой из неровных, затянутых по краям песком плит белого известняка. То, что я принимала за плеск прибоя, оказалось шумом стелющейся под ветром сухой травы. Дорога вела к гребню холма и была светлее окружающего ее поля. Я с опаской ступила на нее, но с каждым шагом шла всё увереннее. Идти было необыкновенно легко, ослабевшее после болезни тело слушалось меня, как в молодости. Впереди, над скалой Акрополя, я видела Парфенон, но не в том виде, в каком мы знаем его по гравюрам и литографиям. Скелет дополнился недостающими частями. Храм Афины чудесным образом восстал из руин, прекрасный, как при Перикле, со всеми барельефами и статуями, разбитыми взрывом хранимого в нем турками пороха или увезенными в Лондон лордом Элгином, а над ним, вобрав его в себя как свое подножье, вырастал увенчанный куполом величественный храм. Я не могла сказать, принадлежит ли он православным, католикам или еще какой-то ветви христианства, в нем было нечто объединяющее нас всех, к какому бы исповеданию мы себя ни относили. От него исходил свет, в котором я истаивала до полного забвения себя самой, тем не менее краем сознания понимала: Господь подает мне весть, что здесь, в Афинах, осуществится наиглавнейший идеал моей жизни – братство народов через воссоединение всех христианских церквей. Греция своими муками искупит грех наших раздоров пред ликом Христа.