Через четверть часа Тарасов и Костандис были возле него. Нога распухла, пришлось разрезать сапог, чтобы его снять, но кость, к счастью, оказалась цела. Не так сильно, как могло бы быть при таком ударе, пострадали и кожные покровы. Их предохранило сапожное голенище, а еще – омозолелость на верхней части голени. Она образовалась в результате ежевечерних молитв, когда государь по часу и более простаивает на коленях. Костандис наложил на поврежденное место примочку из гуллардовой воды и прописал полный покой.
Тарасов запретил государю гулять более часа и вставать на колени при молитве. Последнее особенно его удручает. От продолжительных прогулок он воздерживается, но не поручусь, что запрет на коленопреклонение соблюдается столь же неукоснительно. Хуже всего, что после инцидента в Брест-Литовске на пострадавшей ноге началась рожа. Воспаление упорно, тем не менее государь по-прежнему озабочен предстоящей поездкой на Урал. Когда огласились его планы на осень, я сразу понял, что мысль о вмешательстве в греческие дела оставлена им окончательно.
Тарасов и Вилье настоятельно рекомендуют ему отказаться от этой поездки или отложить ее до весны, но он непреклонен. Им движет надежда, что трудности пути и смена впечатлений сделают менее мучительными мысли об умершей дочери. К началу сентября он рассчитывает быть в Оренбурге, чтобы затем через Екатеринбург, Пермь и Вятку вернуться в Москву до наступления холодов.
Двухмесячное путешествие по горам, лесам и степям на границе Европы и Азии тяжело даже здоровому человеку, но государь не слушает ничьих советов и твердо намерен проехать более четырех тысяч верст по таким местам, где нет ни шоссейных дорог, ни удобных помещений для ночевок, ни мостов через большие реки, а гать из бревен считается той вершиной, на которую взошла человеческая мысль в стремлении усовершенствовать пути сообщения.
Я, конечно, войду в состав свиты. Предвидя это, граф Аракчеев попросил меня встретиться с содержащимся на гауптвахте в Перми неким штабс-капитаном Мосцепановым.
“Он, – сказал Аракчеев, – будто бы знает какой-то секрет, но готов раскрыть его исключительно мне или государю. Уверен, тут нет ничего важного, и все-таки не пожалейте полчаса времени на этого суеслова, разузнайте его тайну. А то в Перми никак не могут ее выведать”.
Я обещал по возможности исполнить его просьбу.
Константин Костандис. Записки странствующего лекаряАвгуст 1824 г
Прошло три недели, но улучшения нет. На ушибленной голени развилось рожистое воспаление. Опухоль не уменьшается в размерах или, как предпочитает выражаться Тарасов, уменьшается медленнее, чем хотелось бы. По его мнению, справиться с рожей государю мешает вызванный смертью дочери упадок сил, но я предполагаю другое – так бывает, когда от незначительного внешнего толчка пробуждается дремавшая в организме болезнь. Без этого она могла бы проспать еще долгие годы или вообще не проснуться.
Нам кажется нормой, если недомогание влечет за собой более серьезную болезнь, а та приводит к смерти, но эта связь – иллюзия. Она нужна нам, чтобы утешиться мнимо-естественным ходом вещей – вот исток, вот продолжение, вот финал; одно вытекает из другого, всё разумно, успокойтесь, забудьте. На самом деле смерть не является последним звеном этой цепи, она – вне ее. Началом нашего к ней пути может стать даже пустяковый ушиб. Судьба часто являет себя в несоразмерности причины и следствия.
Странствие
Матвей Мосцепанов – Наталье БажинойАвгуст 1824 г
Прошение составил, прилагаю к письму. Приедешь в Пермь, скрути его в трубку, перевяжи лентой или тесьмой, но в руке не держи, спрячь на себе. Узел сильно не затягивай, завяжи так, чтобы легко развязалось. В Перми узнай, когда государь в церковь пойдет и в какую, явись загодя и встань поближе к дверям, а то потом народу на паперти будет много, не протолкаешься. Увидишь его, вались на колени и старайся прямо в руки ему отдать. Не сумеешь так сделать, чтобы тебя от него не оттащили, отдай чиновникам или офицерам, которые при нем будут, только не тем, у кого петлички и выпушки апельсиновые. Этим не отдавай ни за что.
Сам бы поехал, да не могу, ногами болен, и послать некого. Глядишь, будет тебе удача, не то мы с тобой нашего Григория Максимовича никогда больше не увидим.
Игнатий Еловский. Журнал камер-секретаря императора Александра IСентябрь 1824 г
Мы задержались при переправе через Волгу, а потом вновь сломя голову понеслись через заволжские леса. Ночевали в селах или на почтовых станциях. Фельдъегерь следит, чтобы ночлеги для государя готовили заранее, но перину на кровати камердинер заменяет его походным матрасом. Матрас этот совершенно спартанский, набит сеном; единственное удобство – ложбина по ширине тела. В головах кладется сафьянная, тоже с сеном, подушка, в ногах – валик без сена, под правую руку – такой же валик поменьше, поскольку государь привык спать на левом боку. В еде он неприхотлив, а его дорожный костюм не отличается от моего и состоит из выгоревших на солнце шинели и фуражки.
Цель поездки – Оренбургская и Пермская губернии, куда не добирался никто из его предшественников на троне. Решение их посетить он объясняет тем, что они находятся в положении захудалого поместья у богатой барыни, но есть и другие причины. Бесконечными разъездами он хочет задержать время, которое в пути течет медленнее, а еще – ищет забвения и нелицемерной дружбы спутников, только в таком путешествии и возможной. Мы, свитские, по мере сил стараемся оправдать его ожидания. Главное тут – не перейти границу между сердечностью и фамильярностью.
Во главе свиты стоит начальник Главного Штаба, генерал-адъютант граф Дибич. Вторая по значимости фигура – вагенмейстер Соломка, громадный хохол в полковничьем чине. У него хранится заветная шкатулка с наградными медалями, перстнями, табакерками и фермуарами, он же отвечает за исправность экипажей. Последнее делает его особой более важной, чем флигель-адъютанты, не говоря об офицерах фельдъегерского корпуса и горных чиновниках. Третье место по праву занимает лейб-кучер Илья Байков, под Аустерлицем избавивший государя от французского плена. Медицину представляют Тарасов и Костандис. Я заведую канцелярией и веду путевой журнал.
В Оренбурге мы провели четыре дня. Государь осмотрел присутственные места, казармы, исправительные и богоугодные заведения, побывал в мечети, а напоследок навестил прикочевавшую под город киргизскую орду, беседовал со старейшинами, пил чай с бараньим салом и одаривал табакерками ханских жен. На обратном пути киргизы толпой ехали за нами по степи и, воздевая руки вверх, что-то провозглашали нестройным хором. Переводчик объяснил, что они молят Аллаха даровать Белому Царю столько лет жизни на земле, сколько звезд на небе, а их в эту теплую сентябрьскую ночь высыпало неисчислимое множество. Небосвод над нами пылал сплошным белым огнем.
Киргизское пожелание сотворило чудо. По дороге из Оренбурга на север у государя прошло рожистое воспаление на ноге, опухоль тоже начала спадать. “На войне и в путешествии только дурак не поправится”, – цинично заметил по этому поводу Тарасов.
Мы проехали степь и сосновые рощи с мхами и папоротниками, начались тайга и горы. На одном из увалов впереди открылось безбрежное море ельника. Вид был величественный, но мрачный. Леса грядами уходили за горизонт, нигде, сколько хватало глаз, я не замечал признаков человеческого жилья, но ландшафт подавлял душу не столько даже своей дикостью, как бездушной однотонностью. Угрюмый болотный цвет без промежуточных оттенков зеленого переходил в черный, чтобы вдали слиться с предгрозовым небом. Пятна березовой желтизны подчеркивали безраздельное господство двух этих тонов, среди которых почти не мелькал даже обычный для наших осенних лесов красный. Вездесущая при ее стыдливой трепетности осина здесь редка.
“Я не бывал в Греции, – сказал государь, изумив меня тем, какие мысли пробуждает в нем вид этих суровых урочищ, – но когда думаю о ней, вижу поле, поросшее маками, а между ними – изувеченные статуи эллинских богов”.
“И море не видите?” – спросил я.
Он покачал головой: “Нет, только маки и мрамор. Алые цветы и белые изуродованные тела”.
Кровь и смерть, подумал я.
В тот же день на перевале близ Миасса мы осматривали пласты жернового камня. Государь стал восхищаться мощью возвышавшихся над нами исполинских кедров, на что один горный чиновник сказал: “Они кажутся несокрушимыми, но в действительности непрочны. Каменистая почва не дает им углублять корни, и те исторгаются”.
“В природе недостаток одного восполняется избытком другого, – ответил государь. – Взгляните, они так тесно переплелись вершинами, что это искупает слабость корней”.
Мы начали спускаться к ожидавшим внизу экипажам. Иссохшая к осени высокая трава со звоном секла нам голенища сапог.
“Как громко она шумит!” – сказал государь.
Вдвоем мы далеко опередили остальную свиту. Никто, кроме меня, его не слышал.
“Листва тоже громче шумит осенью, чем весной и летом, – добавил он. – То, чему предстоит жить долго, живет в тишине”.
“Сухое дерево дольше скрипит”, – возразил я.
Государь поморщился, и меня ожгло стыдом от совершенной бестактности. Он доверчиво раскрылся передо мной в каком-то не совсем для меня понятном, но, как видно, глубоко интимном переживании, а в ответ услышал поговорку, то есть пошлость.
На ночлеге я занес в путевой журнал обе высказанные им сентенции – о кедрах, приходящих на выручку друг другу, и о шуме листвы как знаке ее скорой смерти. Поставленные рядом, они выразительнее, чем по отдельности. Первая дает представление о том, каким хотелось бы ему видеть мир вокруг себя, вторая – каким он видит его на самом деле.
Теперь мы двигались медленнее, и не только из-за трудностей пути через горы. Остановки делались в некоторых горных заводах, на рудниках и приисках. Поездка на Урал – не просто инспекционная, государь предпринял ее, чтобы способствовать пробуждению могучих сил, дремлющих в недрах этой сказочно богатой земли и только еще начинающих выходить на поверхность. Он радовался как ребенок, когда в Сысерти крестьянин Фрол Макеев представил ему образцы 76 красок, извлеченных исключительно из уральских растений, и лег спать в превосходном настроении, но к завтраку вышел чернее тучи.