«Вам следует учить тому, – сказал Джек, – как нам…»
«Да, Крошка Джеки, – Добрый Папа прервал его, – так должно быть». […]
«Ты завис, – сказал Джек. – Добрый Папа, у тебя изношен зубец в передаче».
«Да, Крошка Джеки, – ответил Добрый Папа, – так должно быть».
Когда Фил поступил в Среднюю школу Беркли, линии фронта были уже начертаны: либо поглощение, либо бегство в создаваемое воображением царство искусства. Фил пришел для того, чтобы увидеть – он не мог с этим справиться, но мог увидеть, – что его «уникальная индивидуальность» не собиралась становиться покорной или логически опровергнутой.
Глава 31944–1950
Подлинная борьба за освобождение от моей матери (после окончания школы) была моментом/ситуацией/действием, в результате которого и благодаря которому я утвердил наконец свою независимость и идентичность как взрослый человек и как мужчина. […] Чем сильнее боль, тем достойней победа. […] Годы, после ухода от матери, были самыми счастливыми в моей жизни.
Я никогда не целовал девушку, я еще не брился. Я читал Astounding Stories[54] для развлечения. В 21 год я женился и развелся, брился каждый день, читал Джеймса Джойса, «Персидские войны» Геродота и «Анабасис» Ксенофонта для развлечения. […] В 15 лет я знал, чего я хочу от жизни, сейчас – не знаю. В 15 лет я был сгустком психологических проблем. Я остаюсь таким же, но по-другому.
Еще не зная об этом в те годы, когда я писал, мои размышления и писания были долгим путем к просветлению. Впервые я понял иллюзорную природу космоса, когда учился в старших классах. В конце сороковых годов я понял, что причинность – это иллюзия.
Вперед, в «реальный» мир, или Фил и Космос начинают всерьез сравнивать свои записи
В 1944 году Дороти и Фил переехали по новому адресу в Беркли – Олстон-уэй, 1171. Это был узкий двухэтажный дом, стоявший близко к улице, с остроконечной крышей. Спальня Дороти была на верхнем этаже, спальня Фила – на нижнем. Они не так часто совместно занимались домашними делами или питались. Их отношения были столь взрослыми по своей манере, что нередко поражало друзей Фила, – он высказывал свои суждения более резко, чем они могли бы позволить себе в общении со своими родителями. Дороти, чьи темные волосы уже были тронуты сединой, вела себя отчужденно и необщительно. Но напряженность между ними была заметна. Фил никогда не жаловался на нее друзьям – эта тема не обсуждалась.
Джеральд Акерман, друг Фила в старших классах, вспоминает, что тот дом «представлялся необычным и временным жильем». Его попытки поговорить с Дороти о книгах категорически отвергались: «она была либо раздражена, либо ей претила всякая болтовня – поверхностная, претенциозная и отвратительная. Ее спальня была похожа на сцену: она была пустой; ее кровать стояла у стены напротив двери; она сидела посередине кровати, когда я стоя разговаривал с ней. Вид у нее был довольно угрожающий».
Фил поступил в Среднюю школу Беркли в феврале 1944 года. Дик Дэниэлс, который познакомился с Филом на втором году обучения на занятиях по немецкому языку, называет его «дотошным» в приготовлении школьных заданий. «Он постоянно искал возможность избежать любой сложной ситуации. Он не любил оказываться в том положении, когда он в чем-то нуждался, и пытался избегать незащищенности». Фил приобрел рабочие познания в немецком языке, которые сослужат ему добрую службу – его независимое исследование нацистских военных архивов, хранящихся в Калифорнийском университете в Беркли, создало необходимый живой фон в его романе «Человек в Высоком замке».
Филу также доставляли удовольствие уроки продвинутого английского языка Маргарет Вулфсон, к которой он испытывал сильное мальчишеское влечение. Даже будучи взрослым, он сохранил большое уважение к мисс Вулфсон. В дневниковой записи 1970 года Фил говорил о его тогдашней любви как о «столь изысканной, что пленила меня, как ни одна другая женщина до нее, за исключением Маргарет».
Вулфсон подтверждает, что Фил был высокоинтеллектуальным учеником, который оставался «вещью в себе» и редко разговаривал в классе. Фил обладал «интуитивным воображением» и во время работы в классе «никогда не был удовлетворен импровизированными трактовками». Однажды вместо заданного литературного анализа она получила от него научно-фантастический рассказ, содержание которого она не может вспомнить. «Я бы предпочла, чтобы он выполнил задание, но, когда я прочитала то, что он написал, я прекрасно поняла, что получила нечто исключительное и что мне лучше не придираться к этому». Она предложила Филу послать этот рассказ в один из НФ-журналов, и если он принял это предложение, то никогда не говорил о нем, и ни одного рассказа Фила Дика не появлялось в журналах вплоть до 1952 года. Однако один неопубликованный рассказ – Stability – сохранился с его старших школьных лет. В нем изображена антиутопия XXV века, где властвует удушающий принцип Стабилизации, который не допускает никаких политических и технологических перемен. Подобные же статичные антиутопии появятся в двух научно-фантастических романах Фила пятидесятых годов: «Мир, который построил Джонс» и «Человек, который умел шутить».
В то время как друзья и мисс Вулфсон вспоминали Фила как блестящего ученика, сам Фил часто ретроспективно изображал себя измученным мятежником, который не мог «врубиться» даже в базовые курсовые задания. В письме 1974 года к дочери Лоре – в ответ на ее жалобы на школу – он пытался поддержать ее, изображая себя как полного раздолбая: «В старших классах мне было очень трудно. За тест по геометрии я получил «F-». Я проваливался по латыни и физкультуре. Я ненавидел каждую минуту занятий этими предметами. Я ничего не учил. Наконец, я отстал от своего класса, и меня перевели в самую слабую группу предыдущего класса, включая даже английский язык». По правде говоря, Фил никогда не проваливал занятий. По гимнастике у него были преимущественно «B»; по академическим предметам – «A» и «B». Он участвовал в литературном журнале и шахматном клубе. Что делало среднюю школу «сверхтяжелой», так это головокружения. С мая по сентябрь 1944 года Фила донимали повторяющиеся приступы, и он вынужден был пропускать некоторые занятия, что задерживало его продвижение к выпуску из школы.
В то же лето Джордж Колер заразился полиомиелитом. Фил вполне вылечился от своих приступов, чтобы наносить частые визиты своему другу. Колер вспоминает его доброту, но также и беспокойство, владевшее сознанием Фила: «Интересно, нет ли у меня легкой формы полиомиелита?» Этой болезни у него не было, но приступы астмы, тахикардии, а теперь еще и головокружения привили ему на всю жизнь ощущение слабого здоровья и страх перед болезнями.
Но Фил мог всегда компенсировать свои страхи кипучими страстями. Джеральд Акерман и Дик Дэниэлс разделяли его всепоглощающий интерес к классической музыке. Позднее Фил писал: «Я начал изучать и осваивать огромные территории на музыкальной карте; к четырнадцати годам я фактически мог распознать любую симфонию или оперу, определить любую классическую мелодию, которую при мне напевали или насвистывали». Акерман вспоминает нескончаемые беседы перед «Магнавоксом»[55] Фила на темы, включающие не только музыку, но и любимые фантастические рассказы Фила из последних выпусков журналов. Фил еще не обращался к традиционной классике, и Акерман сожалел об этом недостатке его вкуса. Но Фил всегда с подозрением относился к культурной претенциозности. Он, бывало, убеждал Дэниэлса, что запись музыки Чайковского (которого, насколько Филу было известно, Дэниэлс не любил) заставляет его возмущаться, когда кто-то смеет называть композитором Берлиоза. «Фил постоянно придумывал разные шутки и ситуации, которые приводили его друзей в замешательство. Это просто было частью его стиля и делало жизнь веселой». Но у Фила была своя, довольно «колючая» гордость. «У него была amour propre[56], свойственная испанскому идальго».
Дэниэлс, который сопровождал Фила на концерт Симфонического оркестра Сан-Франциско в тот вечер, когда у него случился ужасный приступ, не предъявляет никаких свидетельств о трудностях у Фила. Но ни Дэниэлс, ни Акерман не могли убедить Фила снова пересечь Залив. Дэниэлс вспоминает: «Он захотел вернуться из-за ужасного страха застрять посередине зрительного ряда, обмочиться и выйти, опозорившись. Те же страхи он испытывал, когда ехал на поезде в Сан-Франциско и обратно. Это спорный вопрос: я не склонен принимать всерьез его реакции, связанные с фобиями, и что это было бы оскорбительным для него».
Страхи Фила перед общественным туалетом были неподдельными – они продолжались и когда ему было за двадцать. Но Дэниэлс чувствовал себя в замешательстве не только из-за фобий Фила, но и из-за его склонности легко обижаться: «У него могло быть поразительное множество жалоб на тебя. Он также нередко считал, что в том, что с ним происходит, виноваты другие, преимущественно злоумышленники; Фил начал отвечать за себя еще в раннем возрасте, но у него был свой способ толкования мира, он, бывало, создавал проблемы из воздуха, считая, что люди норовят причинить ему вред».
Если у Фила и были его страхи, то он также обладал большим обаянием. Оно, однако, не включало в себя элегантную внешность. Фил утратил свою детскую пухлость, но уделял мало внимания одежде («ходячий мусорный бак», подшучивал Дэниэлс), и часто, когда он только начинал бриться, он оставлял редкие «кустики» на месте бакенбард. Но у него были приятные, интеллигентные черты лица и проницательные голубые глаза. И еще он говорил быстро и весело, умея сразу же заинтриговать слушателя, когда был в хорошем настроении. Круг же друзей Фила был довольно узким. Увлечения приходили и уходили, но он редко ходил на свидания и не находил себе постоянную девушку.