De mandato regis носят частный характер и лишены политического содержания. Это письма, отправленные членам королевской семьи, родственникам, придворным или в религиозные учреждения; это подарки, подтверждения обменов, покупок или продаж. На этих письмах также стоит маленькая красная сургучная печать — личная печать короля. Только около десяти политических или административных актов попадают в эту категорию, и все они датируются 1302 годом: военный союз с графом Эно (1297), два письма графу Фландрии (1295), указ о восстановление эшевенства в Лаоне (1297), акт об апелляциях Лаона (1296), мандат Ногаре на проведение расследования о привилегиях Эрви, в бальяже Труа (1301), мандат сенешалю Каркассона (1289), письмо о сумме в 6.000 ливров, полученной по случаю дел в Арагоне (1301).
Что это значит? Два момента: во-первых, король, похоже, лично занимался только частными делами, оставляя политические дела Совету; во-вторых, после Кортрейка король стал меньше заниматься делами. Однако Робер-Анри Ботье считает, что нужно быть осторожным, потому что "если король не появляется в документах часто, то это потому, что важные вопросы обсуждались в Совете, в присутствии короля и канцлера: поэтому решение, принятое Советом, и отраженное в документе, скреплялось большой печатью без малейших затруднений". Все равно хорошо было бы узнать, проводил ли король в Совете свою волю!
Пойдем дальше. Историк отмечает, что начиная с 1302 года Совет все чаще заседал вне присутствия короля: в то время как король постоянно находился в разъездах, Совет оставался в Париже. В письмах упоминаются "люди короля, находящиеся в Париже для его работы"; и "с конца 1303 г. акты, касающиеся субсидий, децимов, выплат доходов в казну, денежных реформ и полицейских мер, таких как запрет турниров и запрет всех собраний в Париже, выпускаются вне королевского присутствия". Таким образом, когда мы приписываем Филиппу Красивому все эти важные решения, принятые от его имени, вполне может быть, что они исходили не от него, и что он довольствовался тем, что позволил им произойти.
Давайте продолжим. После потрясения от Кортрейка, наступило потрясение после смерти королевы в 1305 году, которое, казалось, ознаменовало новое отчуждение короля от политической жизни. Филипп IV увеличил число паломничеств, пожертвований и подношений, о чем свидетельствуют хартии с личной печатью и словами Per dominum regem, Rex precepit. Король погрузился в набожность и аскетизм, подталкиваемый Ногаре, который, казалось, монополизировал власть, вплоть до того, что назвал себя канцлером: впервые в ноябре 1309 года в королевском акте, вместо обычного упоминания per vos, указывающего на то, что он был заказан хранителем печати, было указано per cancellarium. Иностранные корреспонденты не ошиблись: в письмах от Папы, короля Арагона, Эймара Валенсийского Ногаре титулован как канцлер. А арагонский посол, сообщая о смерти Ногаре своему королю, называет его: "G. de Nogareto, cancellarius domini regis" ("Г. де Ногаре, сеньор канцлер короля").
Король, пишет Робер-Анри Ботье, был тогда "помешан на чистоте нравов", что объясняет, почему, пренебрегая политическими делами, он неистовствовал против Бонифация, против тамплиеров, против своих невесток. Но "пока король все больше и больше погружался в сон (или кошмар) мистицизма, что происходило с политическими делами?" Они были делегированы советникам. Историк опирается здесь на свидетельства послов короля Арагона, чтобы показать, что король был не в состоянии принять решение в одиночку. Ему необходимо было присутствие советников с их осведомленностью. Так, в 1304 году, когда послы встретились с ним в Асньере, чтобы обсудить предполагаемый брак между одним из его сыновей и дочерью Хайме II, важный вопрос, который волновал его в первую очередь, он сказал им, что не может обсуждать его, потому что его советники находятся в Париже; он попросил их вернуться и ждать его там, и именно с советниками далее проходило обсуждение. В 1313 году он отказывается обсуждать вопрос о правах на долину Валь-д'Аран с послами, пока не приедут советники, отвечающие за это дело. И Робер-Анри Ботье заключает: «Из всех этих свидетельств, которые подтверждают то, что донесли до нас дипломатические документы, вырисовывается очень четкий образ принципиально молчаливого человека, отрешенного от дел этого мира, все больше и больше полагающегося на своих советников и особенно на "главных" из них: какое-то время на Флота, затем Ногаре и, наконец, Мариньи». По мнению этого историка, скрытный характер короля можно объяснить его трудным детством. Филипп лишился матери в двухлетнем возрасте, вырос среди интриг двора, где соперничали кланы его мачехи Марии Брабантской и фаворита отца, Пьера де Броссе, стал наследником престола после подозрительной смерти старшего брата, презирал слабого отца и почитал святого деда, женился в шестнадцать лет на тринадцатилетней девушке, вступил на престол после неожиданной смерти отца в крестовом походе. Диагноз Робера-Анри Ботье ясен: "Филипп Красивый никогда не интересовался делами: охота занимала большое место в его жизни с самого начала и до конца; Кортрейк пробудил его, но затем, особенно после смерти жены, он был охвачен пылкой верой, которая почти закрыла от него земные заботы. Он был замкнут, не умел и не стремился выражать свои мысли и позволил подчинить себя людям, которые умели и хотели это делать: Ногаре, пользовавшегося этим, без угрызений совести, настоящего Распутина, который мог по своему желанию возбудить мистическую страсть короля во имя веры, морали, чистоты церкви и ее лидеров; затем Мариньи, искусного оратора, дипломата с неумеренными амбициями".
Мнения историков: железо, плоть или мрамор?
Однако, не является ли это суждение несколько чрезмерным? Конечно, свидетельства дипломатической переписки убедительны; конечно, искусные ораторы Ногаре и Мариньи производят впечатление. Но информации содержащейся в дипломатической переписке недостаточно для определения личности государя. С другой стороны, детство Филиппа не является чем-то исключительным: принцы Средневековья обычно воспитывались в жестоких условиях и были обременены множеством политических интриг, но в результате они не становились невротиками; что касается Ногаре-Распутина, то это сравнение, пожалуй, немного неуместное.
Проблема в том, что нам ужасно не хватает фактических и надежных источников для понимания личности Филиппа. Немногочисленные хроники царствования чрезвычайно сухи. Они сообщают о событиях очень лаконично, без какой-либо психологических окраски. У Филиппа Красивого не было своего Жуанвиля. У него также не было процесса канонизации, что является исключительным источником с точки зрения количества записанных свидетельств, даже если их следует воспринимать с крайней осторожностью. Поэтому вполне понятно, что король вызывает самые противоположные суждения историков. Если остановиться на нескольких основных именах, то есть те, кто видел в нем авторитарного государя, контролирующего ситуацию и движимого непоколебимой волей к установлению сильной королевской власти, свободной от феодальных оков и основанной на законе; и есть те, кто считает его чистым созерцателем своего правления, инструментом, которым манипулируют его легисты, не интересующимся делами, которыми он не способен руководить, и посвящающим себя охоте и молитве. И так, король железа или король плоти?
К первой группе, прежде всего, относится историк XIX века, большой специалист по Филиппу IV, Эдгар Бутарич, автор книги La France sous Philippe le Bel (Франция при Филиппе Красивом), написанной в 1861 году. Он уже задавался решающим вопросом: "Был ли Филипп Красивый государем со слабым характером?" Ответ на этот вопрос представляет большой интерес. В отрицательном смысле, это делает короля ответственным за добро и зло, совершенные от его имени, поскольку его действия должны быть результатом решительной воли. В положительном смысле, это освобождает его от ответственности и ставит его в ряд тех королей, которые царствуют, но не управляют. Ответ Эдгара Бутарича однозначен: Филипп Красивый был "железным" королем, потому что "твердая воля, настойчивость, которую ничто не могло остановить, было тем, что могло свершить такие огромные начинания […]. Поэтому необходимо отвергнуть как распространенную ошибку мнение о том, что советники Филиппа Красивого несли ответственность за его действия". И в другом месте: "Далеко не будучи слабым духом, Филипп, кажется, был одновременно очень твердым и очень хладнокровным […]. Он был очень сдержан и мало говорил; было трудно выдержать его взгляд".
Подобным образом рассуждает немецкий историк Генрих Финке в 1904 году в своем исследовании Zur Charakteristik Philipps des Schönen (К характеристике Филиппа Красивого): "Отношение главы католической церкви к королю Франции, на мой взгляд, достаточно, чтобы отвергнуть как необоснованную концепцию ленивого и слабоумного Филиппа Красивого. Это означает, что Филипп несет ответственность за то, что произошло при его правлении; он может претендовать на славу, но должен взять на себя и вину, но не в том смысле, что все, что было сказано или сделано от его имени, а тем более в его время, должно было быть сказано или сделано им самим […]. Он принимал то, что приносилось ему извне, и добавлял к этому немного своего собственного духа. Он является не творческим инициатором, а всемогущим исполнителем".
Роберт Фавтье в 1940 году в томе L'Europe occidentale de 1270 à 1328 (Западная Европа с 1270 по 1328 год) Histoire générale (Всеобщей истории) Г. Глотца подтвердил и подчеркнул направление, начатое Финке. По его мнению Филипп Красивый был лишь косвенным инициатором великих начинаний царствования, при посредничестве выбранных им людей, но он был безжалостным исполнителем: "Филиппу Красивому действительно служили люди по его выбору […]. Филипп Красивый может нести ответственность за события своего правления. Вполне вероятно, что он не был инициатором всех мер, которые были приняты в его Совете, но эти меры были приняты людьми, которых он выбрал. Он не выступал против них; нет оснований полагать, что он не понимал их духа и масштаба". Что Роберт Фавтье также ясно почувствовал, так это религиозный характер вдохновения короля, "фанатика", а не "марионетки": "Приверженец монархической идеи, приверженец христианской религии, не терпящий никаких нападок ни на одну из этих концепций […]. Филипп верил своим легистам, как верил своим богословам. Он считал себя наделенным божественной миссией, вдохновленным Богом. Этот король, скорее, не марионетка, а фанатик догмы о верховной власти королей Франции".