– А-а-а! – зарычал сидевший на снегу комиссар. – Не сдамся тебе, бесово отродье!
Он попытался встать, но упал на четвереньки, заваливаясь на правую, раненую сторону. Фуражка слетела с его головы, обнажая вздыбленные редкие волосенки. Зверь уже подошел к комиссару почти вплотную. Пронзительный рык оглушил все вокруг.
– Не сдамся… – повторил Рябов, поднял голову и протянул вперед раскрытую ладонь, словно заслоняясь от мучительной смерти и одновременно взывая к Господу.
Зверь приготовился для финального прыжка и тут же взмыл вверх.
«Успеть выстрелить в голову».
Раздался выстрел. Волки взвизгнули.
Котков упал на колени рядом с Рябовым. Комиссар лежал на снегу, голова его была неестественно вывернута в противоположную от тела сторону, из круглой дырки во лбу ползла вниз черная тонкая струйка.
– Прости, комиссар! – прошептал Котков. – Теперь не будет больно.
Алешка уронил голову на колени и закрыл глаза. Молиться он не умел, но знал, что ему осталось совсем недолго. Рядом раздавалось чавканье вперемежку с сопением и хруст перемалываемых, словно в жерновах, костей комиссара.
«Не мог я иначе, Митрий Макарыч, не мог! Отдать тебя живым этим тварям на растерзание? Пришлось грех на душу взять. Да не серчай на меня! Совсем скоро свидимся. Совсем скоро. И не придется мне жить грехом, каждый день по кусочку душу теряя. Прямо сейчас-то за грех и расплачусь перед Богом. Жизнь свою за грех волкам отдам».
В нос Алешке пробрался едкий волчий дух. Рядом с ухом раздался утробный рык. Казалось, он проникает под кожу, в самое нутро.
– Коли время мое пришло, принимаю то, – прошептал губами Котков и сильнее зажмурился.
Клацнули челюсти, но тут же все стихло. Через какое-то время, опомнившись, Алешка поднял голову и открыл глаза: вокруг никого не было, ни зверья, ни трупа комиссара, ни даже кровавого места расправы. Метель закончилась. Среди укрытых снегом голых осинок и высоченных темных сосен виднелся домик знахаря Филимона. Ворота так же были приоткрыты. В крохотных оконцах избушки маняще теплился свет.
– Не дрейфь, сержант! – Алешка вдруг услышал знакомый бас.
Он обернулся. Комиссар Рябов выходил к нему из-за деревьев. Рослый бородатый офицер шел, пошатываясь и держась за раненую руку. На голове его парадно возвышалась фуражка. Откуда-то с озера донесся далекий волчий вой. Рябов глухо, но довольно бодро кинул Коткову:
– Вставай давай, лучше бы и правда поторопиться. Волки могут достать, чего не хотелось бы…
– Но Митрий Макарыч, а как же… – Котков смотрел на комиссара вытаращенными глазами.
– Что как же? Я тебя должен был с собой отлить взять?
Котков пожал плечами. Губы сами собой расползлись в широкой смущенной улыбке.
– Оставил тебя здесь подождать. Достал ты со своим бубнежом про волков. Тьфу, накликаешь ведь! – Рябов сплюнул.
– Готов выдвигаться, товарищ комиссар! – Котков подскочил к командиру и подхватил его под плечо. Кирзовые сапоги захрустели по свежему снегу. Желтый рог луны плыл между деревьев, еле поспевая за ними. Котков и Рябов миновали Филькину кручу и вошли в урман, через пару километров их ждала деревня.
Комиссар был на редкость молчаливым, но его рука обхватывала Алешкину шею крепко и уверенно, словно Рябов помогал ему тащить самого себя. Коткову вдруг показалось, что все теперь будет хорошо и он непременно выполнит свою задачу и доставит командира к врачу. От этой мысли ему стало так тепло и радостно, что в легкие сам собой набрался глубокий вдох. Котков с шумом выдохнул. Но где же облачко морозного пара? Сердце Алешки подскочило, разорвавшись от ужаса. Он сделал еще несколько выдохов ртом, но пара от дыхания так и не было. В испуге Алешка глянул на комиссара: из-под фуражки Рябова, рядом с белесым месяцем шрама виднелась тонкая черная струйка.
6. Исаак Багратион
Больше всего на свете Исаак Багратион ненавидел новую школу. Что там делать, кроме как смотреть в окно на пролетающих птиц, он не понимал. Особого рвения к учебе Исаак не проявлял, а друзья с начала учебного года у него так и не появились. Более того, почти каждую перемену его задирали свои же одноклассники.
– Ися-пися! Брысь, Багрыся! – орали ему вслед мальчишки в коридоре, не стесняясь ни девочек, ни учителей.
– А ну, иди сюда! – орал в ответ коротышка Исаак и бросался с кулаками на обидчиков, но они, как цыплята, кидались врассыпную и гоготали как сумасшедшие.
Нет, он не ненавидел свое имя, а даже гордился им. Так назвала его мама, а маму он любил больше всего на свете.
Он не уставал спрашивать ее про то, как она выбрала ему имя. Услышав вопрос Исаака, мама всегда мечтательно произносила: «М-м», садилась рядышком и в тысячный, а может, и в миллионный раз рассказывала, как он толкнул ее в живот ровно в тот самый момент, когда она подняла голову на сверкающий на солнце золотой купол Исаакиевского собора и ахнула от поразившей ее красоты. Большой живот, натянувший мамину футболку, торчал острым огурцом вверх и, будто за компанию со своей хозяйкой, любовался роскошным видом.
Мама обернулась тогда на папу и сказала ему, жмурясь из-под козырька ладони, что это знак. Папа рассмеялся, но мама настаивала, что грех отказывать сыну, когда он сам выбрал себе имя. Папа был не против, Исаак так Исаак, ведь, в конце концов, как он ответил маме, фамилия сыну достанется все же от него. К слову, это было единственным, что досталось Исааку от отца. Почти сразу после рождения крикливого узкоглазого мальчика Яков Багратион оставил свою жену Мадину и больше никогда не появлялся.
Мама говорила, что при рождении Исаак так сильно мучил ее, что она была готова поверить, что дает жизнь не ангелочку, пришедшему с небес, а самому настоящему чертенку. Но как только он закричал, мама услышала самую красивую в мире песню и в ту же секунду его навсегда полюбила. Она знала, что его голос будет спасать людей, а иногда и поселять в их души мир и благодать.
В новую школу Исаак ходил всего несколько месяцев. Они переехали в этот серый, продуваемый всеми ветрами уральский городок из теплого Шымкента около года назад.
Мадина не была из той категории женщин, которые после ухода мужа падают духом. Она верила, что все у них будет хорошо. Энергичная и смелая, она хваталась за любую работу. Исаака она сначала отдавала своей матери, а потом пристроила в детский сад. Вечерами они вдвоем слушали кассеты Стинга, «Ред Хот Чили Пепперз» и «Аэросмит». А еще Мадина часто сидела в наушниках и повторяла вслух за диктором непонятные Исааку фразы, например: «Йес, ай хэв гот сам мани. Энд ю?»
Под это монотонное говорение Исаак спокойно засыпал в своей кроватке.
Когда ему стукнуло десять, на день рождения мама принесла большой торт с двумя желтыми пухлыми курочками из белкового крема. Они не стали марать посуду и кусали торт прямо из коробки. А потом хохотали, вытирая друг у друга кремовые усы.
Тот день рождения Исаак мог бы назвать самым лучшим в жизни. Они с мамой вдвоем. Открытая дверь балкона. Колыхающиеся игривым ветерком занавески впускают бархатную прохладу в раскаленный на дневном солнцепеке дом. Заливается встревоженный самкой соловей. Сухая усталая степь делает глубокий выдох. Гулко отскакивает от пыльной земли во дворе тугой баскетбольный мяч. От соседей сверху тянет терпким табачным дымом, который, забираясь под кожу, выталкивает наружу мурашки. Да, это был бы идеальный день рождения, если бы в самом конце вечера, когда он уже лежал в постели, мама бы не присела к нему на кровать и не произнесла, печально вздохнув:
– Тэйк ит изи, Ися…
– Что такое, мам? – ответил ей Исаак. На его лице все еще сияла улыбка. Так бывает, когда человек настолько погружен в свое счастье, что не сразу понимает, что что-то случилось, и по инерции продолжает светиться радостью. Мама теребила пуговицы на своей блузке. Исаак вдруг почувствовал, как его медленно накрывает тревогой. Наконец жуткий страх выбил из него счастье таким увесистым подзатыльником, что улыбка буквально слетела с его лица.
– Исаак… – начала мама. Он напрягся: мама называла его полным именем только однажды, когда осмелилась рассказать в его пять лет, что папа не погиб, а просто сбежал от них. Неужели что-то случилось? Ну пожалуйста, только не сегодня.
Мама потупила взгляд.
– У тебя этой осенью родится сестренка.
– Что?! – Исаак резко сел на кровати. Сердце подскочило куда-то вверх и заколотило так, что, казалось, разорвет сейчас ему горло. На глазах навернулись слезы. – Я не хочу!
– Она будет славная, ты полюбишь ее! – Мама притянула к себе Исаака, но он оттолкнул ее.
– Нет!
– А вот и да!
– Ты снова с папой?
– Нет, у малышки другой отец.
Он упал назад на подушку и закрыл лицо ладонями. Грудь его содрогалась от рыданий. Чуть погодя, немного успокоившись, Исаак тихо прошептал:
– Я не хочу никакого другого отца.
– Его и не будет, – спокойно произнесла мама, как будто говорила о чем-то совершенно обыденном.
– Почему?
– Так бывает, Ися, главное, у нас будет новая девочка. Уверена, она будет чудесненькой!
– Откуда ты знаешь… – спросил Исаак. – Что это девочка, а не мальчик?
– Мамы всегда это чувствуют.
– Ты будешь больше любить ее! – голос Исаака сорвался, и он вновь заплакал.
– Ну конечно же нет, Ися!
– Да! Да! Да! – Он брыкнул ногой под одеялом, старясь столкнуть маму с кровати.
– Ладно. – Мама встала с постели. Она пошла к двери, но на пороге обернулась. – Ись, тут еще кое-что.
Исаак прервал свои рыдания.
– Мы уезжаем из Шымкента в Россию. Через две недели.
Исаака словно прибило чем-то тяжелым по голове. Ничего не отвечая маме, он тихонько заскулил.
Когда они погрузили чемоданы в багажное отделение и сели в салон автобуса, Исаак почувствовал, как его кто-то зовет. Слабый приглушенный голосок звал его по имени. И Исаак узнал его. Это был голос бабушки Камили.
Мадина почувствовала, что потеряла близость со своей матерью, Камилей, ровно в тот момент, когда та, узнав, что Яков Багратион не собирается жениться на ее обрюхаченной дочери, огрела будущего зятя чугунным казаном по голове. Яков Багратион выжил и даже женился на Мадине, а вот отношения между ней и родственниками окончательно разладились. Один лишь отец Мадины продолжал с ней общаться. Игнат Тулиев был русским и оказался совсем не тем мужчиной мечты, которого в нем сначала видела Камиля. Ей хот