Больше всего Исааку нравилось гулять на Филькиной круче. Среди тонких серых осинок, толстых лип и высоченных сосен невыносимый словесный шорох в голове прекращался, и Исаак мог просто слушать скрип качающихся на ветру деревьев. Он задирал голову и следил, как плывут по синему небу слепяще-белые облака, то и дело цепляясь своими ватными боками за колючие верхушки почти черных сосен.
Исаак смотрел на круглый домик и видел в нем юрту, дрожащую в раскаленном воздухе степи. Исаак скучал по Шымкенту, скучал по той маме, которая была только его, по тем вечерам, когда они слушали музыку и пели. Но мама стала совсем другой. Каждый вечер она приходила с работы все более уставшей, а взгляд ее становился все более потухшим. Она швыряла сумку на пол, быстро обнимала его и спешила к малышке. Когда же Исаак пошел в сентябре в четвертый класс, все мамино участие в его жизни и вовсе сузилось до единственного вопроса: «Ну как там в школе?» Казалось, ей вполне было достаточно ответа: «Нормально». Она кивала, расслабленно выдыхала и, даже не заглянув ему в глаза, снова бежала заниматься делами.
Исаак втайне желал, чтобы он мог гулять с мамой в скверике. Не с коляской, в которой спала сестренка Дина, не в компании бабы Зины или неизвестного дяди, рядом с которым мама особенно звонко смеялась, а только с ним одним! Именно так гуляла одна женщина со своим сыном. Он часто видел их во время своих шатаний по району. Мальчик чуть старше него с висящими вдоль тела руками. Его взгляд всегда был направлен прямо, даже когда мама что-то спрашивала, он отвечал ей легким кивком и плавно шел дальше. Исааку было любопытно, как мальчик вообще мог слышать вопрос матери, если из ушей его всегда торчали белоснежные кончики наушников. Мама при этом мягко придерживала сына за руку. В том, что эта женщина была его мамой, у Исаака не было никакого сомнения. Она часто что-то поправляла в его одежде или заправляла за ухо выбившуюся прядь волос. А еще ее глаза были всегда измученно-печальными, несмотря на неизменно легкую улыбку, светившуюся на лице. Между женщиной и мальчиком была какая-то неведомая ему связь. Исаак ощущал ее кожей. И это была связь не безусловной любви, а чего-то гораздо большего, чего он пока не понимал, но страстно жаждал постигнуть. Жаль, что в последнее время он совсем перестал видеть их. Мама с сыном больше не появлялись ни в сквере, ни возле школы, ни где-либо еще.
– Ися-пися, брысь, Багрыся! – услышал как-то Исаак, гуляя после уроков возле школы. Тут же ему в затылок прилетела коробочка из-под сока. За шиворот неприятно покатились холодные капли. Исаак заорал. Он намотал на кулак мешок со сменкой и, размахивая им, как ковбой лассо, хотел было побежать на своих обидчиков, но моментально остолбенел, а потом и вовсе рухнул на колени прямо на асфальт. В голове его зазвенело.
– Вовчик, ты убил Исю! – хохотал, срываясь на визг, Ромка Краснов. Его друг Вовка стоял рядом с ним, как истукан, в глазах его полыхала смесь страха и озорного любопытства. Он во все глаза таращился на Исаака. Багратион сидел, склонив голову к коленям, и тяжело дышал.
– Убийца! – продолжать покатываться со смеху Ромка Краснов и пихать локтем одноклассника в бок. Но улыбка с лица того ползла все ниже и ниже, пока физиономию Вовки не перекосило от ужаса:
– Валим, Ромыч!
Мальчишки схватили свои рюкзаки и с диким ором понеслись в сторону перекрестка.
Исаак прижал ладони к ушам. Звон перешел в скребущее по барабанным перепонкам шипение, словно в голове у него кто-то пытался настроить радиоволну. Исаак застонал. Он подумал, еще чуть-чуть – и голова его лопнет, как яйцо, но шум внутри постепенно стал угасать. Вскоре он услышал тихий детский плач и еле слышное: «Помогите!»
Исаак приподнял голову – вокруг никого не было, но плач продолжался. Исаак быстро поднялся и пошел вниз по улице. Впервые он не только слышал голос, но и чувствовал непреодолимую тягу идти на этот зов. Ноги сами несли его вперед. Затылок кололо от мурашек. Волоски на руках торчали, как наэлектризованные. Сердце гулко бухало, нос втягивал огромные порции воздуха, перебирая все оттенки встречающихся запахов. В такт шагам Исаак мычал простенькую мелодию, напоминающую детскую колыбельную, которая сама собой появилась у него в голове.
Исаак миновал Филькину кручу, пивнушку, почту и наконец оказался в совершенно незнакомом ему дворе с двухэтажными домишками, выкрашенными в ярко-зеленый и мышино-серый цвета. Но его тянуло дальше, за дома, к деревянным сарайкам, прятавшимся за высоким бурьяном. Исаак обошел весь пустырь вдоль и поперек, но никого там не нашел. Но в голове его снова и невыносимо отчетливо раздалось: «Помогите!» Он развернулся. За большой трубой, обшитой бледно-желтой стекловатой, у ржавой решетки, отделявшей пустырь от улицы, чернела дыра старого канализационного люка. Исаак подошел к нему и заглянул внутрь.
– Эй! Ты чего тут делаешь? – спросил он у лежащего в горе мусора мальчика в синей ветровке и коричневой шапочке.
Если бы мальчонка лет трех был в сознании, он бы точно увидел в голубоватом кружке выходного отверстия из канализации лучащуюся благостью голову Исаака Багратиона.
Вечером Исаак рассказал маме о пьяных родителях мальчика, забывших запереть входную дверь, о крутых, как Рэмбо, эмчеэсовцах, о скорой помощи с мигалками и о великой радости, которую он испытал, когда кто-то из врачей крикнул, словно самому себе: «Фух, есть пульс».
Мама слушала Исаака с немного отрешенным видом, но все же улыбалась. О том, как он нашел мальчика, Исаак сказать не осмелился. Теперь к голосам мертвых присоединились голоса живых. И это пугало его еще больше. Он не хотел пугать еще и маму, но она, подозрительно зыркнув на него исподлобья своими зелеными глазами, вдруг спросила:
– Слушай, Ись, а как же ты нашел этого мальчика, если он не звал на помощь?
Исаак почувствовал, что время откровения настало. Он зевнул и, будто сдаваясь, ответил:
– Он звал, мама, и я услышал его зов о помощи еще у школы.
Мама вытаращилась на него. Брови взметнулись наверх.
– Я услышал его голос в своей голове, – спокойно продолжил Исаак.
– Ох, Ися! – мама цокнула, помотала головой и, потрепав его по волосам, пошла к раскапризничавшейся в другой комнате Дине.
Сначала голоса живых появлялись редко, потом чаще. Исаак стал слышать голоса всегда, когда кто-то поблизости был в опасности или кому-то было больно. Дома, в школе, на улице. Он слышал их и, как заведенная каким-то жестоким мастером кукла, беспрекословно шел на зов. И он не мог с этим ничего поделать. Одно лишь давало успокоение Исааку: как только он что-то произносил рядом с человеком, которого находил в беде, плохое в тот же миг улетучивалось, и Исаак знал, что теперь этот человек будет в безопасности.
Но иногда шелест мертвых и живых в голове Исаака переплетался и набирал такую силу, что ему хотелось рыдать от боли. Он хотел, чтобы это все прекратилось, и однажды, ранним воскресным утром, когда мама, обняв Дину, все еще сладко спала на сереньком диванчике, он сказал бабе Зине, собиравшейся на утреннюю службу:
– Возьмите меня с собой!
Скрюченная, в платке и с клюкой, как у бабы-яги, Зинаида Григорьевна долго смотрела на Исаака, а потом без слов подала ему с крючка куртку.
Под сентябрьским накрапывающим дождиком бабье лето совсем растаяло. Тоску нагоняли мокнущие на земле грязно-желтые и коричневые листья. Вдалеке, у трамвайной остановки, в сером мутном небе тускло поблескивал купол храма.
Перед калиткой бабушка Зина три раза размашисто перекрестилась, низко поклонилась и вошла внутрь дворика. Догадавшись, что он должен сделать то же самое, Исаак, как запомнил, соединил пальцы правой руки и торопливо прочертил две воображаемые линии: ото лба к груди и с правого плеча на левое. В ту же секунду Исаак почувствовал себя нестерпимо неловко. Жгучий стыд залил его щеки, ему хотелось провалиться сквозь землю. Однако, когда Исаак оказался внутри храма, ему стало гораздо лучше. С белых стен на него смотрели серьезные и печальные лица, обрамленные золотыми полукругами. Повсюду празднично горели желтые головки свечей и было очень тихо. Служба еще не началась, но Исаак слышал легкий шелест. И это были не голоса в голове, а будто что-то легкое и невидимое витало среди всех этих людей. Он посмотрел по сторонам. Мужчины и женщины спокойно ждали. Бабушка Зина стояла у большой иконы, висевшей самой первой при входе в храм, и держалась за ножку младенца Иисуса, сидящего на руках Богородицы. Губы ее при этом неслышно двигались.
В груди Исаака стало так спокойно, он почувствовал, будто его сердце кто-то заботливо умыл и отер нежным шелковым полотенчиком. Рука Исаака сама поднялась к голове и стянула шапку.
– Ты на службу? – вдруг услышал Исаак. Он обернулся. У входа в храм, почти за самой дверью, сидел седой мужичок. На его толстом сером свитере с высоким воротом висел бейдж с надписью: «Охрана».
Исаак пожал плечами.
– Я хотел найти святого отца.
– Батюшку Алексия-то? Сейчас на службе будет. Но ждать долго-то придется.
Исаак заметил, как в светлых добрых глазах охранника сверкнула лукавая смешинка. В ту же секунду он почувствовал, что можно совсем расслабиться. Плечи его опустились. Совершенно не стесняясь охранника, Исаак присел рядом с ним на лавку.
Когда началась служба и запел хор, Исаак вздрогнул, но продолжал как завороженный слушать вливающееся в уши медом песнопение и смотреть на происходящее. Позже откуда-то из-за красивых золотых ворот показались несколько священников. Все они были в расшитых золотыми крестами белых облачениях, сверкающих в свете горящих свечей. Один размахивал дымящей чашечкой на цепочках, а потом высоко держал ленту, спускающуюся с левого плеча его накидки, и громко и напевно молился. Другой выносил большую золотую книгу и покрытую белой салфеткой чашу. Самый главный, как подумал Исаак, был в одеждах, расшитых богаче других. На голове его высилась фиолетовая бархатная шапочка. Наверное, это и был отец Алексий. Лицо его казалось строгим, но смиренным. Когда он читал молитвы, Исаак видел, как на лбу и щеках его блестела еле заметная испарина. Вот кто, наверное, сильнее всех любит здесь Бога. Исааку стало страшно делиться своей тайной. Ему показалось, что, если он расскажет отцу Алексию о своей беде, земля тотчас же под ним разверзнется, ка