рая не подвергнется ничему болезненно-удушающему в будущем, а потому приобретает особый, наиболее глубокий характер. С таким человеком можно говорить совсем как со священником. И поскольку ты не сблизишься с ним в реальной жизни, то сильнее обнажаешься перед ним в моменте, ибо ваша близость здесь и сейчас свята, и вы образуете одно на двоих.
Ему до безумия хотелось, чтобы рядом сейчас оказался кто-то, с кем не нужно было притворяться, и она подходила. Случайная знакомая. Несколько лет назад она нашла на улице женщину, страдающую деменцией, и привела ее к ним в отделение полиции, чтобы отыскать родственников потеряшки. Ничего особенного тогда не произошло, это была обычная встреча, как и со многими другими. Но отчего-то он с одного раза запомнил номер ее телефона, который она дала ему так, на всякий случай. Одиннадцать цифр свободно перекатывались в голове. Его могли разбудить среди ночи, и он бы без запинки произнес их. Но он никогда не набирал эти цифры на телефоне. Касался кончиками пальцев клавиш, но не нажимал.
Они с ней иногда… нет, не встречались, это неверное слово. Пересекались. В кино, пока пробирались к своим местам на разных рядах, на рынке, на почте или в поликлинике. И всегда им удавалось в эти несколько мгновений не просто перекинуться парой фраз, а сказать что-то очень важное и глубоко волнующее.
Он всегда начинал невзначай с самой глубокой мысли, которая у него только отыскивалась в закромах мозга, а она отвечала так легко и просто, как будто с каждым встречным говорила о снах, космосе или переселении душ.
Эти разговоры были похожи на внезапный ливень, заставший прохожих прямо посреди улицы в июльскую жару. Когда от крупных разящих капель хочется не прятаться, а, наоборот, подставлять им лицо и каждой клеточкой кожи впитывать желанную живительную свежесть. Но это безумство всегда быстро проходит. Спустя секунды после последней капли никто уже не вспоминает о дожде и шагает дальше по своим делам, лихо огибая лужи и подставляя лицо теперь уже вышедшему из-за туч солнышку.
Так было и с ними. На прощание они неловко кивали друг другу и расходились. Он – к семье, жене и дочке. А она исчезала в своей жизни, о которой он ничего не знал и знать не хотел.
Петров выкрутил ключ вправо, машина завелась, осветив фарами щербинки и узлы на коре ближайших сосен. Надо поспать. До утра оставалось несколько часов.
На парковке возле дома мест не было, и он, в надежде смотаться раньше, чем проснутся соседи, заехал левой стороной своего хетчбэка на тротуар. Ему не хотелось мешаться. Он ненавидел это гадкое чувство стыда от совершенного им неблаговидного поступка.
По стеклу снова заморосило. Петров уже собирался выходить из машины, открыл дверь, взял полицейскую фуражку, ключи от дома и телефон. Но потом… Совершенно непонятно, как такое произошло, возможно, это вышло спонтанно, а может, Всевышний как-то неуклюже повернулся там на своих небесах и Петрова невольно зацепило это божественное движение, приведшее к тому, что его большой палец за несколько коротких секунд совершил красивый танец по выпуклым клавишам. Раздались гудки. Один. Два. Три. Четыре. Стук сердца оглушал автомобильный салон, и Петров уже готов был нажать отбой, но в трубке раздалось сонное:
– Алло.
– Даша, прости, но мне очень надо поговорить… Вот выслушай меня как… э-м-м… священник, я буду просто говорить… тебе даже не надо отвечать, если не хочешь…
– Блин, Олег… – ответила она сонно, с еле заметным раздражением. Потом замолчала, а в трубке что-то зашуршало.
– Даш?
– Сейчас, погоди…
Петров потянул дверь обратно на себя и откинулся на сиденье. Вдруг ему показалось, что какая-то тень прошмыгнула у подъезда. Сквозь капли на лобовом стекле он попытался всмотреться: может, кто-то из соседей спешил домой в столь поздний час, – но так никого и не увидел. Лишь темный дом с парой горящих, будто у кошки, янтарных глаз-окон уныло глядел на него. Вскоре в трубке Петров услышал уже более свежий голос, продирающийся сквозь ночную тьму:
– Да я… чайник ставила… Говори… Что случилось?
Стараясь не хлопнуть дверью, она осторожно вошла в дом. Свекровь и дочь наверняка уже спали, она не хотела их тревожить. Липкая тяжесть усталости давила на все тело. Работа, работа, работа, в голове под конец дня вздулась такая пустота, что она толком не могла вспомнить, что же такого она сегодня делала, что высосало из нее все соки. На полу в прихожей не было ботинок Олега – видимо, он сегодня снова задержался. Снова? Какое противно-шершавое слово. Она скомкала его и прошла в комнату. На широком диване слева, ближе к окну, спала Катя. От возможного падения на пол ее защищал широкий подлокотник и стенка из спинок стульев. Место у шкафа, где спал обычно Олег, пустовало. Осторожно, чтобы не разбудить дочь, она присела на краешек дивана.
Слабая, брезжащая на задворках ее сознания мысль о том, что у них с Олегом совсем ослаб контакт, вдруг отчетливо вырисовалась и, казалось, стала заполнять все пространство не только ее головы, но и комнаты, всего дома и даже мира. Ей стало грустно от осознания того, что связь между ней и мужем таяла. А любовь? Осталось ли хоть что-нибудь от нее между ними?
Полоска белого луча пробежала по потолку и исчезла где-то в темном углу за шкафом. На его глянцевой дверце вытянулся светлый прямоугольник от заглядывающего в окно фонаря. Посреди этой геометрической фигуры качалась темная, похожая на лапу чудовища, тень дерева. Лапа махала ей и будто куда-то звала. Она отвернулась от нелепой картинки, покорно принимая то, что этот образ будет ей мерещиться и в следующих жизнях.
В коридоре послышались шаги, а следом и негромкий женский голос:
– Олежа, ты?
В груди что-то заволновалось, а воздух вокруг как будто бы сделался густым и вязким. Она все же разбудила свекровь. Дверь в спальню открылась. Свекровь кинула быстрый взгляд на тихую комнату и, немного постояв, со вздохом притворила за собой дверь, оставляя маленькую щелку. Их отношения никогда не были идеальными. А точнее, были вежливо-холодными. Они просто сосуществовали с этой женщиной в одном доме, в одной семье, в одной жизни, не выказывая друг другу ни любви, ни ненависти.
Она легла на постель рядом с дочерью и закрыла глаза, но сон не шел. Чувство томительного ожидания тревожило ее и отпечатывалось на внутренней стороне век сиренево-золотистыми пятнами. Тогда она вновь открыла глаза и посмотрела на дочь – Катя лежала на ее месте, подтянув к себе худые ножки и согнутые в локтях руки. Из скрюченных кулачков торчали пальчики, рот был приоткрыт. Катя посапывала. Казалось, даже во сне из каждой клеточки малышки сочились боль и напряжение, которыми она старалась оправдать свое существование в этом мире, старалась быть лучше каждый новый день.
Катя лежала так, как будто ее держали в каком-то узком ящике настолько долго, что, высвободившись из заточения, она все еще хранила то положение, в котором была, и не могла расправить свое тело.
Она потянулась к дочери и нежно провела ладонью по ее спине: Катя тихонько застонала.
В коридоре хлопнула входная дверь, звякнули ключи, послышался голос Олега. Что-то опять стало волноваться внутри нее, расползаться и заполнять все ее существо. Она улыбнулась.
Убавленные до минимума голоса переговаривающихся мужа и свекрови наконец полностью стихли. Свекровь прошаркала по полу в свою комнату, а в ванной полилась вода. Она попыталась представить себе, как Олег подставляет свои красивые руки под кран и резко отдергивает их от ледяной воды, потом сильнее выкручивает рычаг смесителя в сторону красного кружка на заляпанном налетом металле и снова подставляет руки. Чувствует, как кожа становится теплее и теплее, и это тепло размораживает его, распаривает покровы и расслабляет сердце. Потом он смотрит на себя в зеркало и видит усталое, заросшее щетиной, но все еще красивое лицо. Мокрой рукой убирает назад взъерошенные черные волосы. Улыбается, нет, странно скалит рот, при этом глаза остаются пустыми и непроницаемыми.
Внезапно она услышала женский голос. Он шелестел мягко, почти как вода из крана или как листва на ветру перед грозой. Но голос был ей незнаком. Разве Олег мог кого-то привести к ним домой так поздно? Да еще и женщину. Узкий прямой угол света обрамлял черную дверь спальни.
– Это чувство словно пожирает меня, понимаешь? – донесся голос Олега из кухни. – Алло, Даш? Ты опять пошла чайник ставить?
Она услышала, как хлопнула дверца шкафчика и звякнули стаканы. Потом что-то гулко забулькало о стекло, и вдруг все стало заметно тише. Дверь на кухню прикрыли, но слова все равно можно было разобрать.
– И вот я постоянно в этом страхе, что больше ничего не изменится, что все так и будет и это самый настоящий конец. Конец, который я отчего-то заслужил.
– Это как перманентное чувство трясины?
– Да, наверное… Слушай, а хорошее определение ты придумала. – Олег отхлебнул из стакана.
– Брось.
– Это постоянно во мне. Варится, варится… Ведь ты же тоже не можешь прийти к своим родным и вывалить на них весь ушат мыслей о них?
– Да, наверное… не могу.
– Никто не приходит к опостылевшей жене и не говорит: «Я все время мучаюсь из-за нашей ситуации». – Олег снова отхлебнул.
– Ну кто-то так и говорит.
– Нет, я не об этом. А о том, что никто не говорит о своих чувствах. Ну да, ты права, кто-то и говорит, но какой процент этих людей?
– Не знаю.
– А я знаю. Он ничтожный. Все же в основном начинают обвинять другого в своих бедах вместо того, чтобы просто признаться, что им плохо.
– Это действительно трудно… Признаться.
– Катастрофически. Особенно когда больше всего боишься облажаться, предстать перед другим обгадившимся чмом.
– Тебе плохо?
– Да… И даже не из-за жены. И не из-за Кати.
– А из-за чего же?
– Тут даже вот этого гадкое из-за не совсем правильно.
– А как?
– Когда ты понимаешь, что они, вот это вот все, что там за пределами этой чертовой кухни, они ни хренашеньки не виноваты в том, что мне плохо. Но легче мне от этого не становится.