— Ветра попутного, моря безбурного! — крикнула Настенька вслед кораблю. А потом не удержалась и заплакала. Заплакала с ней вместе и Любава.
— Носы распухнут! — свысока промолвила Гордея. — Когда-то еще батюшка гостинцы привезет? И особливо зеркальце, — она взглянула на Любаву, прищурилась и прошипела: — чтоб краса твоя неописуемая не терялася!
— Ах, змея, подслушала-таки?! — разгневалась Любава, и слезы ее тотчас высохли. Вконец рассорившись друг с другом, красавицы ушли, и только Настенька по прежнему стояла на песке, у самого прибоя. Все дальше, дальше улетал отцовский парус и, наконец, исчез, растаял в светлой дымке…
Шалуньи волны набегали на песок, шептали, шелестели… «Не бойся, Настя, не тревожься, милая, мы никого не обижаем, мы тихие, мы голубые, ласковые!..» Над волнами летали чайки и смеялись: «Знаем мы вас, обманщицы-разбойницы, знаем мы вас, какие вы тихие! Не верь им, Настенька, не верь!»
Но Настенька и без того волнам не верила, речей их ласковых не слушала, недаром она была дочерью морского кормчего Степана Емельяныча.
Корабль все плыл да плыл, — не день, не два, а дней, пожалуй, двадцать, может быть, и пятьдесят, — сперва по морю синему, потом по морю голубому и, наконец, по светло-изумрудному, светлее, чем апрельская зеленая трава.
— Хрустальный город! — закричали с мачты.
И вот в зеленом море мигом объявился долгожданный город, засверкал, зазолотился, словно поднялся с морского дна. Город был построен из цветного мрамора, однако же ни стен, ни башен и в помине не было: охраняло его море и пять тысяч кораблей. И улиц тоже не было, потому что город тот стоял не на земле, а посреди залива, на гранитных плоских островах, соединенных меж собой высокими мостами.
Под этими мостами и поплыл корабль…
Проплыл по главной улице…
Дома, дворцы тянулись вровень с берегами, нарядные балконы висели над водой, из окон можно было ловить рыбу. Ходить по городу не полагалось, да и нельзя было: ступил с крылечка — да и бултыхнулся в воду!
Поэтому по улицам, по переулочкам скользили стаи востроносых лодочек… Остановился корабль у площади торговой, у единственного места, где хоть ноги можно поразмять, ну, поплясать, что ли, на радостях!
Покуда разгружались трюмы, подозвал Степан одну из быстрых лодок, прихватил с собой рыжебородого Кондрата и поехал навестить своих друзей- великих мастеров хрустальных и зеркальных дел. Искусство их давало городу мировую славу.
Скользила лодка по извилистым каналам, неслась по узким переулкам, мимо высоких каменных домов и причалила у неказистого крылечка.
Поднялись Степан с Кондратом по ступенькам и не успели постучать, как распахнулась дверь и выбежал навстречу к ним старинный друг Степана Емельяныча — веселый мастер Джованни. Маленький, худощавый, совсем седой, в кожаном прожженном фартуке, в больших очках, он готов был прыгать от восторга, и никто бы не поверил, что великому Джованни было далеко за семьдесят… Расцеловались, обнялись. Провел их мастер в мастерскую, усадил в кресла… Поглядел вокруг Кондрат — и замер в изумлении: за стеклянною стеной пыхтели наглухо закрытые котлы, поблескивали медные реторты, что-то в них шипело, булькало, таинственно вздыхало. А в мастерской, — чего- чего тут только не было: прозрачные часы, стаканы, вазы, фонари, цветы, фигуры, фрукты, — и все из хрусталя, все из узорного стекла, все дело рук Джованни, его учеников и подмастерьев. А уж зеркал, зеркал — не перечесть! О них и будет разговор.
— Давненько не видались, друг старинный! Сколько лет прошло, а ты все тот же! — говорил Степан, с улыбкой глядя на седого Джованни.
— Тому, кто весел, старость не страшна! — смеялся мастер. — Взгляни, милейший друг Стефанио, на эти зеркала: в одном я толстый, будто бочка, а в другом худой, как спичка! В одном я бледный, будто мелом вымазан, в другом горю, как маков цвет! Иной-то раз и сам не знаю, кому верить: глазам иль зеркалам! Но эти стекла-пустяки, игрушки, чтоб смешить на ярмарках детей! Есть у меня кой-что и похитрее! — Мастер оглянулся, подмигнул Степану и понизил голос: — Может, слышал про мое сквозное зеркальце? Ну, сознавайся, слышал? А?
— Слыхал кое-что, — признался кормчий. — Слух о тебе летит быстрее ветра. А интересно бы взглянуть!
Рассмеялся старый Джованни, притворил все окна, запер двери и достал из потайного шкафа деревянный ящичек. В нем на синем бархате лежало зеркальце, простое с виду и не очень уж большое по размерам. Осторожно вынул его мастер, показал Степану. Ничего не скажешь: зеркало как зеркало! Но как только заслонил он им свое лицо… ах, батюшки мои, куда ж девался дедушка Джованни, где ж его морщины, где усы седые, где же его милые, немного близорукие глаза?..
Обомлел Степан… Сквозь зеркало смотрел, подмигивал веселый молодой красавец — черноусый, чернобровый, черноглазый, озорной!.. Лет на пятьдесят помолодел Джованни! Вот так зеркало! Попробовали на другом: взглянули на башмак дырявый — его бы за окошко в море выбросить. Ан нет, пожалуй, и нельзя: башмак новешенький, нет ни царапины, ни дырочки, блестящий, черный, пряжка золотая, словно месяц темной ночью… Отвели в сторонку зеркало — и по прежнему как был башмак дырявый, так башмаком дырявым и остался!.. Ай чудеса веселые!..
Вот тут и рассказал Степан своему другу про наказ Любавы. Призадумался старик, глаза прищурил, серебристые усы свои разгладил.
— Никому другому ни за что б не уступил! Королева приезжала — мешок золота сулила. А что мне золото? Мы старые друзья, Стефанио! Бери игрушку! Пусть твоя Любавушка смеется. Это хорошо! А я для развлеченья сочиню себе другое зеркальце, не этому чета! Для того-то ведь и существует наше ремесло-искусство, чтобы людям была радость!
Взволновался кормчий, крепко обнял друга и по русскому старинному обычаю отдарил его подарком драгоценным — преподнес ему соболью шубу, да такую, что и королям во сне не снилась.
— Хоть страна твоя и теплая, — смеялся кормчий, укутывая старого Джованни в редкостную шубу, — а все ж зимой-то, верно, сквозняки бывают и туманы? Дровишек, поди, тоже не всегда достанешь?
Простившись за полночь с великим мастером хрустальных дел, Степан с Кондратом сели в лодку и уплыли, увозя с собой бесценное «сквозное зеркальце».
А наутро корабль, закончив все торговые дела, покинул город и ушел прямехонько на юг, к таинственным и жарким африканским берегам.
Великая пустыня лежала за прибрежными холмами, дыша томительно палящим зноем. Огромнейший базар на берегу залива шумел, сверкал, переливался всеми красками. Здесь корабли пустыни встречались с кораблями моря. Верблюжьи караваны доставляли груз из самых отдаленных стран материка. Торговали золотом и драгоценными камнями, шелками, страусовыми перьями, шкурами зверей, а также попугаями, мартышками, а иногда живыми тиграми и львами.
Степан и его верный друг Кондрат протискивались сквозь толпу, чтоб поскорее пробиться к крытому базару, где в полумраке и прохладе расположились самые знатнейшие купцы.
В пути Кондрата восхищало все: верблюды, кони, черные бурнусы берберийцев, пестрые халаты, белые чалмы и фески, гортанный говор, спор и грохот барабанов и острый запах незнакомых блюд, которые приготовлялись здесь же, на открытом воздухе.
Неистово орали попугаи, противно верещали обезьяны. Вдруг над самым ухом у Кондрата раздался грозный рев. Огромный лев, «король Сахары» сидел в надежной клетке, но и в неволе он был страшен. Кондрат, махнув рукой на солнце и жару, готов был простоять здесь целый день, но кормчий торопил, и несколько минут спустя друзья сидели в каменной лавчонке купца Гассана эль Кэбира.
Купец Гассан — ленивый, смуглый, очень толстый человек — отлично знал Степана Емельяныча — они встречались много раз. Но по обычаю жарких стран никто не начинает говорить о деле сразу. Поэтому беседа шла о чем угодно: Гассан заботливо справлялся о здоровье дочерей Степана, Степан был искренно встревожен тем, что бабушка Гассана во второй раз вывихнула ногу, поговорили о погоде, о верблюдах, поговорили о стальных кольчугах русских, которым не страшны ни стрелы, ни мечи, о ценах на товары и, наконец, как будто невзначай, о жемчугах и изумрудах.
Кондрат, напившись кофе, сладко спал на шелковых подушках. Но вот все церемонии окончены. Гассан эль Кэбир с уважением взглянул на собеседника, умевшего ценить учтивость.
— Я знаю, что ты ищешь, храбрый мой эмир-уль-ма! — сказал купец Степану и, затянувшись дымом из кальяна, на несколько секунд умолк.
«Эмир-уль-ма»! В устах араба это слово было высшей похвалой: эмир-уль-ма обозначает «повелитель моря», адмирал.
Тем временем Гассан опять открыл свои ленивые глаза.
— Ты ищешь, — продолжал он, — жемчуга, рубины и сапфиры, причем такие, что сияют в темноте светлей, чем звезды ночью! Твоя высокоуважаемая дочь — источник чистой красоты — просила привезти ей золотой венец. Ты добрый друг, и я тебя обманывать не стану. Действительно, как будто были у меня такого рода камешки… Как будто был и золотой венец… Сперва мы их посмотрим… ночью!
Он дважды хлопнул в ладоши, и в комнату вбежали два кудрявых негритенка. Они были темны, как черный бархат, но зубы и белки их глаз сверкали белизною снега. Один держал в руках зажженную свечу, другой — парчовую подушечку, прикрытую платком. В одно мгновенье дверь была закрыта, и в лавке наступила темнота.
Гассан сорвал с подушки шелковый платок, сверкнули разноцветные огни, — Степан увидел золотой венец, унизанный волшебными камнями. Купец надел его на голову кудрявого мальчишки и погасил свечу.
— Пожар! — проснувшись закричал Кондрат.
Шурша босыми пятками, мальчишка танцевал по комнате. Он был невидим, но в глубокой тьме над головой его сверкали зеленые, голубовато-синие лучи камней, и лишь рубины пылали огненными розами.
Опять открыли дверь, но и при свете дня венец был превосходен! Купец Гассан эль Кэбир назначил сверхъестественную цену. Кондрат в негодовании вскочил, ударив шапкой об пол, однако же Степан, отлично знавший все обычаи страны, уменьшил цену ровно в двадцать восемь раз. Торг продолжался несколько часов. Покупатели вставали, уходили,