Установление привычек и знакомств миссис Маннхайм и Спроута ни к чему не привело. Поведение обоих оказалось почти безупречным, а контакты с внешним миром настолько скудны, что ими можно было пренебречь. Спроут не имел близких друзей и общался только с англичанином-камердинером с Парк-авеню и окрестными лавочниками. По природе нелюдимый, он предавался своим немногочисленным увлечениям в одиночестве. Миссис Маннхайм редко покидала особняк, с тех пор как переступила его порог после смерти мужа, и никого, кроме Гринов, в Нью-Йорке не знала.
Эти данные разбили последнюю надежду Хиса отыскать пособника убийцы среди прислуги и так раскрыть преступление. Как-то утром в кабинете Маркхэма, через несколько дней после убийства Честера Грина, он пожаловался:
– Видно, придется искать другую версию.
Присутствовавший там же Вэнс неторопливо его оглядел.
– Знаете, сержант, я бы так не сказал. К убийствам, бесспорно, причастен кто-то в доме, только иначе, чем вы думаете.
– Хотите сказать, убийца – член семьи?
– Не исключено.
Вэнс задумчиво затянулся.
– Хотя я имел в виду несколько другое. Все дело в ситуации, стечении обстоятельств, атмосфере, скажем так. Жертвы погибли от невидимого и смертельного яда, который источает особняк Гринов.
– Представляю, как я арестовываю атмосферу… или яд, если на то пошло, – фыркнул Хис.
– Ну, для ваших кандалов есть жертва из плоти и крови, своего рода представитель атмосферы.
Маркхэм, который наизусть знал все отчеты по делу, тяжело вздохнул и откинулся в кресле.
– Хорошо бы Небеса, – горько вставил он, – намекнули нам, кто это. Газетчики просто с цепи сорвались. Сегодня приходила еще одна делегация репортеров.
Немногие случаи в журналистской истории Нью-Йорка так прочно приковывали к себе внимание общественности. О первом преступлении у Гринов писали скандально, но поверхностно. После убийства Честера дух газетных статей совершенно поменялся. Здесь уже было что-то романтически зловещее, напомнившее забытые страницы криминальной хроники[115]. Истории семьи посвящались целые полосы. В поисках пикантных подробностей изучалось генеалогическое древо. Была поднята вся жизнь старого Тобиаса Грина, и приключения его молодости стали достоянием обывателей. Сенсационные заметки регулярно сопровождались снимками особняка, который фотографировали во всех возможных ракурсах.
Новость об убийствах у Гринов разлетелась по всей стране, и даже пресса Европы нашла для нее место. Высокое положение семьи и романтическая история ее предков сделали трагедию невыразимо притягательной для широкой публики.
Естественно, представители прессы осаждали Управление полиции и прокуратуру. Хис и Маркхэм так же, естественно, мучились, что все их усилия поймать преступника пропали втуне. Маркхэм провел у себя несколько совещаний, на которых снова и снова обсуждались факты, но не было предложено ни одной свежей идеи. Через две недели после убийства Честера Грина стало ясно, что дело заходит в тупик.
Вэнс, однако, провел это время с пользой. Ситуация привлекла и прочно удерживала его внимание с того самого дня, когда Честер Грин обратился к Маркхэму за помощью. Он присутствовал на всех встречах у Маркхэма, и из случайно брошенных фраз я понял, что дело его увлекало и озадачивало.
Вэнс был настолько убежден, что разгадку преступлений нужно искать в самом особняке, что несколько раз побывал там без окружного прокурора. Собственно говоря, после второго убийства Маркхэм наведался туда лишь однажды. Не то чтобы он этого избегал. В его присутствии на самом деле не было нужды, и к тому же навалилось много рутинной работы[116].
Сибелла настояла, чтобы Джулию и Честера хоронили одновременно. Отпевание назначили в часовне при похоронном бюро Мэлкома. Были приглашены лишь немногие близкие знакомые (хотя снаружи, привлеченная скандальными подробностями дела, собралась толпа зевак), и погребение на кладбище Вудлон проходило в сугубо частном порядке. Доктор Вонблон сопровождал Сибеллу и Рекса в часовню и сидел рядом с ними во время службы. Ада, хотя и стремительно шла на поправку, по-прежнему не покидала дом, и, разумеется, паралич миссис Грин сделал невозможным ее присутствие на похоронах. Впрочем, сомневаюсь, что она отправилась бы туда, даже будучи здоровой – когда предложили провести отпевание дома, она категорически это запретила.
Как раз на следующий день после похорон Вэнс и нанес свой первый неофициальный визит в особняк. Сибелла нисколько ему не удивилась.
– Чудно, что вы пришли, – приветствовала она его почти весело. – Я сразу догадалась, что вы не из полиции. Чтобы сыщик курил «Режи»?! До смерти хочется с кем-нибудь поговорить. Все мои знакомые, само собой, шарахаются от меня, как от чумы. С тех пор как Джулия рассталась со своей дурацкой жизнью, меня ни разу никуда не пригласили. Кажется, это называют уважением к мертвым. Как раз сейчас, когда мне нужно отвлечься!
Она позвонила дворецкому и потребовала чая.
– Чай у Спроута получается гораздо лучше, чем кофе, слава тебе господи! – болтала она с какой-то нервной отрешенностью. – Ну и денек был вчера! Похороны – такой жуткий фарс. Чуть не прыснула, когда его преподобие начал петь дифирамбы усопшим. А сам, бедняга, все это время потихоньку лопался от любопытства. Уверена, он получил такое удовольствие, что не станет возражать, если я вдруг забуду выслать чек за его славословия…
Подали чай. Но не успел Спроут уйти, как Сибелла капризно произнесла:
– Чай, чай, все время чай. Я хочу виски с содовой. – Она вопросительно подняла глаза на Вэнса, но тот решительно отказался, и ей пришлось пить виски в одиночестве.
– В последнее время так и тянет взбодриться, – беззаботно пояснила она. – Наша неприступная крепость действует на мои юные чувствительные нервы. И до чего же тяжело быть знаменитой. Я теперь, знаете ли, звезда. Как и все Грины. Кто бы подумал, что парочка убийств приносит такую умопомрачительную славу. Чувствую себя голливудский актрисой.
Она рассмеялась. Мне показалось – слегка натужно.
– Просто праздник какой-то! Даже мама в восторге. Велит приносить все газеты и от корки до корки читает, что про нас пишут. А это, скажу я вам, настоящая манна небесная. Она почти забыла свои придирки и вот уже несколько дней не заикается о спине. Худой мир лучше доброй ссоры… Или я хотела сказать, нет худа без добра? Вечно путаюсь в пословицах…
Сибелла еще с полчаса щебетала в той же легкомысленной манере. Я так и не понял, была ли она действительно толстокожей или просто мужественно боролась с окутавшей ее пеленой трагедии. Вэнс слушал с удивлением и интересом. Он, видимо, чувствовал, что ей необходимо выговориться, потом все же перевел беседу на посторонние темы. Когда мы поднялись уходить, Сибелла снова пригласила нас в гости.
– С вами приятно, мистер Вэнс. Вы, по-моему, не моралист и ни разу не пустились в соболезнования. Слава богу, у Гринов нет кучи родственников, которые налетают на вас и топят в слезах. Тогда я точно наложила бы на себя руки.
Мы с Вэнсом приходили на неделе еще дважды и неизменно встречали радушный прием. Боевой дух Сибелле не изменял. Если она и страдала от кошмара, который нежданно-негаданно обрушился на ее дом, она с успехом это скрывала. И только по стремлению говорить без обиняков и избегать каких бы то ни было признаков траура можно было заключить, что ужасные события последних недель не прошли для нее бесследно.
Вэнс ни разу прямо не заговорил о преступлениях и тем глубоко меня озадачил. Я был совершенно уверен, что он хочет что-то выяснить, но никак не мог понять, чем ему поможет пустая болтовня. Не будь мы так близко знакомы, я бы подумал, что он увлекся Сибеллой. После каждого визита к Гринам мой друг погружался в задумчивость, а однажды вечером, после чая в ее компании, битый час просидел в гостиной перед камином с открытым Trattato della Pittura[117] да Винчи, так и не перевернув ни одной страницы.
Во время одного из посещений особняка он разговорился с Рексом. Сначала юноша встретил нас неприветливо, но очень скоро Вэнс уже обсуждал с ним общую теорию относительности Эйнштейна, планетезимальную гипотезу Чемберлен – Мультона и теорию чисел Пуанкаре на уровне, совершенно недоступном дилетантам вроде меня. В процессе разговора Рекс почти оттаял и, прощаясь, даже протянул Вэнсу руку.
В другой раз Вэнс попросил у Сибеллы разрешения засвидетельствовать почтение миссис Грин. Извинения за беспокойство со стороны полиции, которые он принес в полуофициальной манере, немедленно расположили к нему старую даму. Он живо интересовался ее самочувствием, задавал много вопросов по поводу паралича – характера болей в спине и симптомов дискомфорта. В ответ на его сочувственное внимание миссис Грин разразилась пространной иеремиадой.
Вэнс дважды разговаривал с Адой, которая уже была на ногах, но все еще носила руку на перевязи. Однако с ним она по непонятной причине становилась почти farouche[118]. Как-то во время нашего визита пришел доктор, и Вэнс из кожи вон лез, чтобы он тоже участвовал в беседе.
Как я уже сказал, я не мог постичь смысла этого бесцельного обмена любезностями. Он ни разу не поднял тему трагедии, разве что очень косвенно, и даже намеренно ее избегал. И все же я заметил, что, несмотря на дружеский характер общения, он внимательно изучает всех обитателей дома. От него не ускользал ни один нюанс, будь то тон, каким произнесено слово, или едва заметная реакция на сказанное. Я знал, что Вэнс копит впечатления, анализирует малейшие особенности поведения и осторожно прощупывает психологические пружины своих собеседников.
Во время нашего пятого или шестого визита в особняк произошло событие, которое стоит изложить подробно, поскольку оно проясняет дальнейшие события. Тогда я не обратил на него особого внимания, но тривиальный на первый взгляд эпизод в самом недалеком будущем приобрел зловещий смысл. Если бы не он, трудно сказать, каких бы еще ужасающих масштабов достигла трагедия Гринов. Однако Вэнс, в минуту одного из своих странных озарений (которые казались абсолютно интуитивными, а на деле проистекали из длительных глубоких размышлений), вовремя вспомнил об этом инц