– Вот это да! Вы хотите убедить меня, что сами верите в то, что сообщили для печати?
Маркхэм с удивлением поднял на него глаза.
– Конечно!
Ванс лениво улыбнулся.
– Я думал, что ваша речь, обращенная к репортерам, была рассчитана на то, чтобы успокоить и обмануть настоящего преступника и расчистить себе поле деятельности.
Маркхэм пристально посмотрел на него.
– Послушайте-ка, Ванс, к чему вы клоните?
– Да ни к чему, старина, – добродушно успокоил его Ванс. – Я, правда, знал, что Хэс непоколебимо уверен в виновности Скила, но никогда не мог подумать, что вы считаете это преступление делом рук профессионального взломщика. Я допустил дурацкую мысль, что вы отпустили Скила на свободу, надеясь по его следам выйти к настоящему преступнику. Я даже предположил, что вы обманываете доверчивого сержанта, притворяясь, что верите в его глупейшие домыслы.
– Ага, понимаю. Вы все еще цепляетесь за свою немыслимую теорию! Пара злодеев притаилась в разных шкафах или еще что-нибудь в этом роде. – Маркхэм даже не пытался скрыть сарказм. – Мудрая мысль – настолько более блестящая, чем идея Хэса.
– Я знаю, что она не глупее, чем теория вашего одинокого каторжника.
– А почему, скажите, ради бога, – настаивал Маркхэм, – почему вы находите мысль об одиноком каторжнике нелепой?
– По той простой причине, что это не было преступлением, совершенным профессиональным вором, а было намеренно приготовленным убийством, и тот человек, который его совершил, провел не одну неделю, подготавливаясь к нему.
Маркхэм откинулся в кресле и от души захохотал.
– Ванс, вы пролили единственный луч света на это мрачное, удручающее дело. Без вас оно бы пропало.
Ванс поклонился с шутливой покорностью.
– Я счастлив внести в эту удручающую обстановку хоть какое-то облегчение.
Наступило краткое молчание. Затем Маркхэм спросил.
– А что, ваше поразительное заключение о высокой интеллектуальности убийцы Оделл основано на новом и оригинальном психологическом методе? – В его голосе явно звучала насмешка.
– Я пришел к этому заключению, – мягко пояснил Ванс, – при помощи такого же логического процесса, который помог мне установить виновность убийцы Олвина Бенсона.
Маркхэм улыбнулся.
– Не думайте, что я настолько неблагодарен, чтобы преуменьшить вашу роль в том деле. Но боюсь, что на этот раз вы позволили вашим теориям сбить себя с толку. Этот случай представляет из себя то, что полиция называет «явно-тайным» делом.
– Гораздо более тайным, чем явным, – сухо дополнил Ванс. – И вы, и полиция будете в грустном положении бездейственного ожидания, пока ваша подозреваемая жертва не проболтается о чем-нибудь.
– Я согласен, что положение трудное, – угрюмо признал Маркхэм. – Но даже если это так, я все же не считаю возможным применить к нему ваши психологические методы. Вся беда в том, что тут все слишком ясно. Нам сейчас нужны не теории, а улики. Если бы не постоянные романтические измышления газетчиков, интерес к этому случаю давно бы угас.
– Маркхэм, – тихо, но с неожиданной серьезностью сказал Ванс, – если вы действительно так думаете, вам лучше сразу оставить это дело. Вы все равно обречены на неудачу. Вам кажется, что тут все ясно – обычное преступление. Так позвольте мне сказать вам, что это преступление изощренное, умное, невероятно утонченное. Поверьте мне, его совершил не обычный преступник. Его совершил человек высокого интеллекта и поразительной изобретательности.
Уверенный голос Ванса звучал очень убедительно, и Маркхэм, отказавшись от желания посмеяться, принял вид снисходительной иронии.
– Но объясните же мне, – сказал он, – в результате какого загадочного умственного процесса вы пришли к такому фантастическому выводу?
– С удовольствием, – Ванс несколько раз затянулся сигаретой и лениво посмотрел вслед завиткам дыма, подымавшимся к потолку. – Понимаете, – начал он, по привычке растягивая слова, – в каждой подлинно творческой работе должно быть то, что критики называют энтузиазм и желание работать, а также свобода творческой мысли. Копия с произведения искусства или подражение ему утрачивает эту творческую печать – они слишком тщательно сделаны, слишком приглажены, слишком рабски соблюдены в них все правила. Я думаю, что даже просвещенным жрецам закона известно, что Боттичелли страдал плохим рисунком, а у Рубенса часто не соблюдены пропорции. Но в оригинале эти изъяны совершенно не имеют значения. И все же имитатор никогда не воспроизводит их: он не осмеливается, он слишком старательно все делает. Имитатор работает с мелочной тщательностью, которую истинный художник в порыве созидательного труда никогда не соблюдает. И вот вам: невозможно воспроизвести то чувство, ту самобытность, которыми обладает оригинал. Как бы ни приблизилась копия к оригиналу, между ними всегда остается огромное психологическое различие. Копия дышит неискренностью, сверхзаконченностью… Вы следите за моей мыслью?
– Очень внимательно, дорогой мой психолог.
Ванс слегка поклонился и продолжал:
– Теперь рассмотрим с этой точки зрения убийство Оделл. Вы с Хэсом убеждены, что это обычное грязное убийство. Но я не последовал вашему примеру, не уподобился ищейке, идущей по следу, а проанализировал различные факторы преступления – так сказать, взглянул на него с психологической точки зрения. И я убежден в том, что это не открытое откровенное преступление – не оригинал, скажем, – а подделка, сознательная умная имитация, выполненная искусным копиистом. Все детали верны и типичны. Но тут и обнаруживается фальшь. Слишком хороша техника, слишком все закончено, слишком ремесленно. Короче говоря, это фальшивка.
Он замолк и очаровательно улыбнулся Маркхэму.
– Надеюсь, это прорицательство не очень утомило вас?
– Продолжайте, умоляю вас, – ответил Маркхэм с шутливой вежливостью, но несмотря на это, в его голосе было что-то, за ставившее меня поверить, что он серьезно заинтересован.
– То же, что можно сказать о правде в искусстве, относится и к правде жизни, – продолжал Ванс. – Каждый человеческий поступок, понимаете ли, непременно оставляет одно из двух впечатлений – искренности или расчетливости, подлинности или подделки. Например, два человека за столом едят совершенно одинаково, одинаково держат свои ножи и вилки и как будто бы делают одно и то же. И хотя чувствительный наблюдатель не может указать, в чем именно разница, он сразу почувствует, кто из них делает это непринужденно, не задумываясь, а кто искусственно, с напряжением.
Он выпустил к потолку клуб дыма и поудобнее устроился в кресле.
– А теперь, Маркхэм, скажите, какими чертами характеризуется обычное убийство и грабеж квартиры?… Жестокость, торопливость, беспорядочность сквозят во всех этих разгромленных шкафах, обшаренных ящиках, взломанных шкатулках, кольцах, сорванных с пальцев жертвы, разорванной одежде, перевернутых стульях, опрокинутых вазах, разбитых лампах и так далее. Таковы бессчетные указания на то, что произошло в квартире. Но подождите-ка минутку, старина. Попытайтесь вспомнить, находим ли мы все эти доказательства – все до единого, ничего не упущено, чтобы не расстроить общего впечатления? Другими словами, сколько действительных преступлений так совершены и закончены в своих деталях, в своей типичности? Ни одного! А почему? Да потому, что явления жизни, если они самобытны, никогда не бывают такими. Они никогда не совершаются по всем правилам. Неизбежно вступает в действие закон случайности.
Он сделал легкий указательный жест.
– Давайте обратимся к нашему преступлению: рассмотрим его поближе. Что мы видим? Что вся драма была разыграна вплоть до мельчайших деталей, точь в точь, как в романе Золя. Она чуть ли не математически рассчитана. А отсюда, видите ли, вытекает неизбежный вывод о том, что для этого ее надо было обдумать и подготовить заранее. Это был не случайный замысел. Понимаете, я не могу обнаружить в нем ни малейшего промаха, но главный-то его промах и заключается в этом абсолютном отсутствии какого бы то ни было изъяна. Это доказывает его искусственность.
Маркхэм некоторое время молчал.
– Вы отрицаете даже малейшую возможность того, что девушку убил обыкновенный грабитель? – спросил он наконец, и на этот раз и его голосе не слышалось ни малейшей насмешки.
– Если это сделал обыкновенный грабитель, – заявил Ванс, – то на свете не существует такой науки, как психология, не существует философских истин и законов искусства. Если это было обыкновенное преступление, то, значит, нет никакой разницы между творчеством мастера и копией умелого ремесленника.
– Насколько я понимаю, вы полностью отбрасываете ограбление как одну из причин преступления.
– Ограбление, – сказал Ванс, – было только задуманной деталью. Тот факт, что преступление совершил чрезвычайно ловкий и хитрый человек, неопровержимо доказывает, что мотивы его были гораздо более серьезными. Человек, способный на такой изобретательный и умный обман, несомненно обладает и образованием, и воображением; и он, конечно, не стал бы принимать на себя громадный риск, связанный с убийством женщины, если бы ему не грозило что-то еще более страшное; если бы она, оставаясь в живых, не представляла для него еще большую опасность, чем совершенное преступление… Из двух угрожающих ему бед он выбрал убийство, как меньшую.
Маркхэм заговорил не сразу; он, казалось, был слишком погружен в размышления. Наконец он повернулся и, с сожалением взглянув на Ванса, сказал:
– А как же быть со стальным ларцем, вскрытым при помощи отмычки? Инструмент профессионального взломщика, направленный опытной рукой, никак не укладывается в эстетическую гипотезу – больше того, он ей противоречит.
– Я слишком хорошо знаю это, – Ванс медленно кивнул. – И стальная отмычка волнует и тревожит меня с того самого утра, как только я воочию увидел следы ее работы… Маркхэм, эта отмычка – единственная верная, жизненная нота во всем спектакле. Это похоже на то, как будто настоящий мастер вошел в момент, когда копировщик заканчивал свою подделку, и внес в картину свой маленький штрих искусной рукой.