– Плохо, – говорил доктор Кульбин, – пролетели, экий ведь седой, белый…
Mr. Нос остановился перед двумя картинами, одна принадлежала кисти Гончаровой; на ней были изображены женщины-борцы, одна была написана жёлтой краской, а другая зелёной{55}. Mr. Нос долго смотрел на эту картину:
– Не нравится, – сказал он, – крик в красках и выдержки нет.
Филоновские картины Mr. Нос рассматривал долго и со вниманием:
– Жаль, что собака нюхает мёртвую, а не живую женщину, напишите наоборот и больше будет мысли, и более заинтересуете зрителя.
Ларионов подошёл к Mr. Носу и сказал:
– Купите что-нибудь, поддержите искусство!
Нос замотал головой:
– Что вы, батюшка, я картин не покупаю, кому они нужны, теперь век практический, ещё старинную живопись, картинку чёрненькую, чтобы ничего почти не было видно, куда ни шло, можно разрешить, а новая живопись – всё неопределённо, неустойчиво, купишь художника, а он спился, дальнейшего имени не сделал и покупка ни к чему. Да, я, признаться, дорогих картин не люблю покупать, покупка – вещь коммерческая; купить интересно дёшево, по случаю, то, что дорого стоит. Вот эту картину с собачкой во сколько оцениваете? Десять тысяч!{56} Я четвёртую <часть>, конечно, дал бы, в ожидании мирового оглашения; вы знаете, с каким трудом теперь деньги достаются…
День был для приглашённых; доктор Кульбин разослал около тысячи приглашений. Пятьсот человек сдали свои пальто Федотычу; вешальщикам было много работы; шубы лежали рядами уже и на специально заготовленных столах, а публика всё прибывала.
Кульбин потирал руки:
– Успех, у нас теперь, как на «Союзе», толпа…
– Да, но на «Союзе» продажа, там бы уже на несколько десятков тысяч…
– Смотрите, вот Морозов{57} идёт, – и Ларионов направился навстречу плотному шикарному господину[11]:
– Mr. Морозов[12], я вас давно поджидаю, специально для вас поставил свой «Весенний сад», помните, о котором я вам говорил, его Дягилев в Париж возил, – и Ларионов схватил Морозова под локоть, почтительно упорно повёл временами слегка упирающегося мецената в дальнюю комнату, где и продал «Весенний сад»{58}.
Среди посетителей была и Mrs. Коровина; она купила гуашь «Павильон» Сапунова{59}[13], сказав, что следуемые деньги завезёт завтра её управляющий.
Гуашь Сапунова была наброском голубого <неба> и под ним намеченного темперой островка, на котором возвышалась белая беседка с пастушком и пастушкой.
Уткин и Судейкин продали тоже[14].
Кульбин не унывал:
– Придут, ещё купят…
Доктор был оптимистом и преувеличивал успех.
Из зрителей особенно внимательным был критик Ростиславов{60}: он не только просмотрел все картины одна за другой, но почти всех авторов расспросил, какая картина и кем написана раньше, какую каждый считает наиболее удачной, а перед вещами Филонова Ростиславов прямо забегался: он смотрел и вблизи и издали, наговорил Филонову комплиментов, осведомился, не продал ли что-нибудь Филонов меценатам.
– Кому же, не Mr. Носу ли?
– А что вы думаете, у Mr. Носа большое собрание, он третьего дня на «Союзе» юоновскую «Масленицу» приобрёл{61}.
Филонов ничего не сказал, он думал: как трудно всему новому, необычному, не вошедшему в сознание общества. Сколько сил, труда гения, а сталкивается всё это с жизнью, и жизнь отворачивает нос, жизнь говорит, что ей это не нужно, что она подождёт, пока всё станет старым хламом…
Публики всё прибывало, особенно столпилась она около половины третьего; в окна смотрел серый зимний петербургский день, переходящий в едва заметные сумерки.
В помещении выставки было душно, пахло теплотой человеческих тел, пряными запахами заграничной парфюмерии; перед картинами Филонова было не протолкаться, зрители стояли, отступив от них шеренгой на шаг, и если кто-либо хотел пройти через зал, то ему не оставалось ничего другого, как шмыгнуть по этому коридорчику, несмотря на раздражение внимательно глядящих…
Филонов с лицом разгоревшимся, не столько от духоты, сколько от переживаемого волнения, стоял перед одной из своих картин. Он спорил с молодым человеком, очень прилично одетым и высказывавшим приличные истины; молодой человек ничего не хотел доказать Филонову:
– Я чувствую, что в ваших картинах что-то есть, но хоть убейте меня, – улыбался он, – я не понимаю их, а сознайтесь, зритель должен понимать картину, то есть это нормально, при непонимании же создаётся уродливое положение.
Филонов не хотел спорить с ним, но против своей воли, незаметно для самого себя, он вступил в лес разговора об искусстве, где нет троп, где стволы понятий перепутаны цепкими лианами неизбежных противоречий и разномыслей
Тем, что Филонов говорил, он ни на йоту не делал свои картины более понятными; молодой человек слушал его весьма снисходительно, Филонов даже не заметил, как молодой человек стал говорить женским голосом, махать перед его глазами кожаным ридикюлем, называть его не «мосье Филоновым», а художником, и, перестав абсолютно понимать, несла
Спор, чем далее, тем принимал всё более и более туманные, неопределённые и вместе с тем ожесточённые формы.
Одна против другой непоколебимо стояли две спорящие стороны: осознавшая себя, своё право на существование личность творца, законодателя новых форм выражения и чувствования, с другой – ежесекундно выдвигались новые и новые бойцы, непобедимые своим численным превосходством. Спорили художник и толпа. Первый говорил: я существую, моё существование – факт, на него у меня несомненное право, и ты, толпа, не можешь не считаться с этим… Звучал определённый голос художника, личности, поднявшейся над хребтом жизни, а против вздымались бесформенные, но легко понимаемые вопли неутомимой оравы голосов толпы, тянулись руки, желающие всё принизить к одному уровню, всё нивелировать в угоду мохнатому, серому, неумолимому прожорливому существу, наполняющему площади, рынки, храмы, театры – её величеству толпе…
Напрасно доктор Кульбин несколько раз пытался протиснуться сквозь стену чёрных сюртуков, окружавших Филонова. Студент кричал:
– Вправе ли художник требовать себе, своему творчеству внимания общества, ведь тогда, – говорил студент, – каждый сотворит «что-нибудь», выйдет на перекрёсток и будет галдеть: вот, мол, я какой!? И будет обижаться, что у идущего мимо он не находит сочувствия и внимания.
Дух противоречия, его дыхание, злостные семена спора носились и множились между собравшимися, и чем больше спорили, тем меньше внимания уделялось творчеству художника, и уже никто не смотрел на картины Филонова…
Толпа пришла, многочисленно взглянула на мир по-иному, не по своему, обычному, серому, буднично-деловому; взглянула фантастически, непривычно для неё самой, взглянула, и вдруг случилось, что каждый стал мнить себя способным, здесь, под непосредственным воздействием концентрированной энергии гения – способным так же к полёту, к какому-то, хотя и в маленьком масштабе, творчеству, соревнованию.
Как ни был Филонов снисходителен, он не мог не чувствовать презрения к самому себе за то, что он терпеливо слушал «кваканье болота жизни»… И некоего ужаса перед сознанием той бездны, к которой он приблизился сейчас со своим творчеством…
Теперь, когда одиночество и затворничество были оставлены позади, когда всё для Филонова самое тайное стало открытым для всех, когда толпа своим глазом, подобным глазу мухи, любопытной, прожорливой и поспешной, отразила в тысячах хрусталиков глаз <его искусство>[15], для Филонова стало ясным, что его творчество не только сегодня никто не понял, но никто и не смотрел…
Филонову понравилось сравнение толпы с мухой: я выставил им пирог своего творчества, забегали чёрные проворные мухи, стали сгущённой шеренгой против моего пирога, и каждая любопытно тыкала своим хоботком…
Мухи любопытны, а хоботки проворны! Вот теперь пирог, уготованный с таким тщанием для утоления мира, запакощен назойливостью мух…
Федотыч поздравлял с успехом:
– Так и валят, так и валят, крючков не хватило, слава Богу, всё благополучно роздал, только калоши одни обменили, но даже буквы почти схожие оказались{62}; успех, большой успех!
– Никакого успеха, – сюсюкал Ларионов, – посмотрим, что будет завтра, сегодня на даровщинку по почётному приглашению каждый пойдёт, а вот продаж было мало, только я с Наталенькой, да Сапунов, Уткин, Судейкин и продали, кажется…{63}
Когда Филонов вышел на улицу, в окнах магазинов горел свет.
Филонов шёл через Дворцовый мост. Он нахлобучил шапку и в каком-то оцепенении см