Она видела трагедию, ареной которой была душа художника, и ей было искренне жаль его; она думала, что Филонову нужна опора сейчас, и что этой опорой может быть только она одна… Алис, если будет близким ему человеком…
Молодые люди подымались по лестнице: Филонов заметил, что он смотрит на фигуру Алис с жаждой, с вожделением. На одном из поворотов лестницы он протянул к ней руки, но она, не понимая, пожала их своим ручками в замшевых перчатках и быстро побежала выше: Филонов не повторял своих попыток более, сверху спускался молодой человек, насвистывая и вертя тростью…
Алис открыла дверь в свою комнату.
– Осторожнее, Филонов, не споткнитесь о корзину, ах! Да её и нет… здесь какие-то новости… – и Алис зажгла лампу; на столе лежал листок бумаги, на котором было написано рукой Оношко; несколько строк о её отъезде и в постскриптуме Филонову девушка передавала привет.
Мальчик лет четырнадцати внёс самовар; он был острижен под скобку, подпоясан ремешком, а от рубашки из кумача падал яркий рефлекс на его щёки. Миша походил на девушку, Филонову было сладостно смотреть на него, Филонов заметил, что в нём нежность ширилась и росла, и готова была литься через край. Алис достала из шкафа масло, ветчину, хлеб, сыр, варенье, конфеты, фрукты.
Алис и Филонов смотрели друг на друга – их разделял самовар.
Филонов ожидал давно остаться с Алис наедине и теперь… так иногда вместо дождя день вдруг возьмёт и подарит прекрасной погодой…
Над правым глазом Алис свешивалась на лоб прядь волос, она несколько раз поправляла её рукой…
– Вы нехороший, – сказала Алис, – почему не рассказать обо всём, искренне; к чему считать меня чужой…
Филонов смотрел на Алис и соглашался и торжествовал в одно и то же время.
Филонов не был ловеласом, но к Алис его влекла теперь окончательно укреплённая и оправданная нежность…
Филонов и Алис обменивались взглядами, и если во взгляде последней было согласие и открытость невинной девушки, то Филонов видел, что всё его существо поглощено желанием страсти…
Они стояли у стены: Алис не сопротивлялась объятиям Филонова, как будто они были её обычной средой, в них не было ничего неожиданного, она сохраняла серьёзность и лишь глаза её были лучистыми, да щеки румянели…
Часы в коридоре пробили десять…
Филонову казалось, что он лежит в поле, и кругом стебли травы и пушистые сухие головки васильков; в лете есть своеобразная любовная ласка; в любовной ласке – нега лета. Кроткие, девические, неумелые ласки Алис не были знойным летом, а благоуханной весной, когда земля устлана опавшими лепестками цветов…
Алис и Филонов были друзьями, потом братом и сестрой, теперь их отношения подходили к той границе большого доверия, где каждый для другого – всё: и самопожертвование, и согласие…
Филонов, подобно человеку, решившему плыть через опасный пролив, отчалил…
Настоящее было прекрасным, и в нём, как в море васильков, потонуло всё прошлое…
– До свидания, милая, нежная, моя…
Тихо щёлкнул замок двери, так же тихо Филонов прошёл по коридору, в кухню дверь была открыта, там сидел зачитавшийся Миша; Филонов подошёл к нему, Алис стояла возле с улыбкой новой и светлой; Миша показал первую страницу книги: на ней стояло: «Восемьдесят тысяч лье под водой»{91}.
– Увлекательное путешествие, – целуя Алис, сказал Филонов…
Улица была пустынной и белой, а небо тёмное, синее, и оттуда тянулись стрелы звёзд.
Филонов внезапно остановился… и вдруг упал на колени, на доски обледенелого тротуара и весь сжавшись в комок молитвы прошения, если бы кто-либо и взглянул, то увидел бы на углу семиэтажный весь в лесах строящийся новый дом; у основания махины маленький дощатый забор, забитый и залепленный недавним снегом, и на досках временного вокруг него тротуара, как на эшафоте, крохотную фигурку человека, стоявшего на коленях и поднявшего руки к небу…
Ужасы ночи сворачивают свои длинные шеи…
Начался рассвет…
Глава XVIII. Критик Ростиславов
29 июня 1921 г. Иокогама
В жизни Филонова последние недели появились сдвиги, случайности… стало везти, везёт по-разному: ловеласу нет интересных интриг, встреч, а потом сразу и привалит, что дни не умещают расписаний свиданий; все часы заняты…
Сидит человек без денег, везде, где можно было одолжить, оббегал, последнюю надежду потерял, как вдруг заработок, потом знакомство, ну, смотришь, человек и вылез из жизненной проруби… голова видна, не совсем в неё человек ушёл…
Так и Филонову, не истратил он ещё денег, одолженных у Алис, заходит на выставку, ему кричат:
– Скорее идите, идите…
Филонов издали увидел перед своими картинами Ростиславова и рядом с ним человека, осанистого, со взглядом задумчивым.
Они уже присмотрели и выбрали… понравилась им небольшая картина, на которой Филонов изобразил «цветы и череп», на черепе очень реально была написана не то слеза, не то капля росы.
– Вот и прекрасно, что вы сами пришли, граф Ростовцев{92}даёт лишь половину суммы, по вашей расценке… довольны ли вы? Или, вернее, согласны ли?
– Согласен, – ответил Филонов, ему была совершенно безразлична сумма и цена… деньги значили и много и ничего… деньги были ему нужны…
– Филонов, не откажитесь провести сегодня вечер с нами, – и Ростиславов дал адрес дамы, прозванной «Китайской богородицей»{93}.
Филонов в передней встретил Федотыча.
– Господин Филонов, разрешите поздравить, – говорил старик, – господин Филонов далеко пойдёт… я всегда это мог предсказать…
– Спасибо, Федотыч, спасибо… у нас посещаемость последние дни кажется слаба?
– Какое слаба! По семидесяти человек в день проходят, – ответил Федотыч, – а вот на «фантастах и неореалистах», я там, дёрнула меня нелёгкая, тоже вешалку держу, уже третий день ни одного человека нету…
Подбежал доктор Кульбин:
– Большой успех, большой успех, поздравляю вас, Филонов, очень хорошо! Видите, я вам говорил, всё устроится, всё устроится, а вечером вы куда?
Филонов подал Кульбину адрес.
– А-а-а, «Китайская мадонна», Филонов, знаете, что, поедемте ко мне, а потом вместе туда… я давно собирался побывать у неё…
Сейчас Кульбин был нежен к Филонову, предупредителен, но Филонов находился в настолько хорошем настроении, что прощал Кульбину улыбку, вызванную филоновским успехом. Кульбин и Филонов поднялись лифтом в один из новых столичных домов, каких последнее время много строилось.
Швейцар, молодой человек, в щегольской синего сукна поддёвке.
– Барыня наверху?
– Да! – отвечал швейцар, – и многие успели уже туда проехать… сегодня у нас весело…
– Значит, только нас недостаёт, – засмеялся Кульбин…
– Как-же-с, как-же! – осклабился швейцар, показывая квадратные ровные зубы.
Лифт быстро скользил, минуя одну площадку лестницы за другой, на одном из поворотов они увидели молодого, очень красивого человека, он подымался по лестнице вверх, с ловкостью прыгая с одной ступеньки на другую.
– Вы не знаете, кто это? – спросил Кульбин, – это ведь новинка, очень жаль, что он опоздал к открытию нашей выставки…
Они не успели поговорить о нём… дверь квартиры отворилась. Хозяйка захлопала в ладоши:
– Господа, заходите, особых представлений не будет, все знакомы.
Все собравшиеся были знакомы между собой. Филонова хозяйке Кульбин представил ещё при входе, познакомили также и с Максимом{94}.
Филонову никогда ранее не приходилось видеть человека столь большой красоты.
В углу комнаты на столике, застланном шёлковой шалью, стоял тёмный, густо налакированный портрет «Китайской мадонны», который успел уже написать Максим{95}.
<Он> недавно приехал с юга, где родители его жили в провинциальном городке. Отец Максима был педагог; он отправил своего сына в столицу, дав денег на поездку более чем скромно, но Максим не унывал, он считал себя не только красавцем, пред которым падёт любая из женщин, но и великим талантом в живописи. Максим верил, что стоит ему устроить одну выставку в столице, и к его ногам падут и критики, и толпа, а о деньгах и говорить нечего, ведь его картины не могут не покупаться!
Максим приехал около месяца тому назад, и он не потерял ни своих надежд, ни прекрасного цвета лица, и всё так же был прекрасным гимнастом.
Этот вечер Максим считал для себя важным, так как должен был прийти критик Ростиславов, знакомству с которым Максим приписывал большое значение будущего успеха.
Филонов залюбовался Максимом, он был изумительно красив; в комнате было почти темно, лампочка лежала на очень низенькой скамейке и была плотно окутана в красную бумагу. Все сидели или на ковре или на восточном диванчике – единственной, кроме столиков, мебели – довольно большой комнаты; все были озарены светом, идущим снизу, и это казалось, что собрались где-то в лесу у костра, Ростиславов и заметил, что это ему напоминает «пикник на Волге»…
– Не люблю Волги, – протестовала хозяйка, – в этой реке всё ещё чересчур мало восточного…
– Да! – подхватил Кульбин, – покажите нам вашу коллекцию китайских порнографий.
– Я достала ещё несколько новых, Максим где то откопал чрезвычайно занятные, – и она протянула доктору Кульбину несколько свёрточков китайских лубков, взяв их с карниза камина.
– Странно, – сказал Максим, – многие находят неприличие в этих рисунках (все они изображали грубо набросанные сцены совокупления), я никогда не знал, – добавил Максим смело, – что значит стыд.
– Ещё бы, – раздалось несколько голосов, – при вашей красоте, чего же стыдиться!
– Да! – подхватила «Китайская мадонна», – Максим обыкновенно на наших вечерах ходит совершенно раздет.