ишь один. Ситуация была тем более неловкой, что, в то время как один теолог доказывал мне, что у св. Фомы не было никакой четкой выраженной философии, другой, напротив, убеждал меня в том, что, если в средние века и существовала какая-либо философия, то ею была философия св. Фомы. Тем не менее, оба теолога очень сильно заблуждались. Я не сомневался в том, что св. Фома создал подлинно философское учение, но как согласиться с тем, что настоящей философии не было ни у св. Августина, ни у Иоанна Скота Эриугены, ни у св. Ансельма? Не будет ли правильнее заподозрить отца Мандонне в том, что его доминиканская лояльность, которую он неоднократно проявлял, вывела его за границы исторической науки?
Разобраться в этой путанице было довольно сложно; кроме того, положение становилось немного смешным, так как не следует забывать, что я отправлялся на поиски философов в надежде залатать брешь, пробитую средневековьем в истории философии. В начале работы я не предвидел возможности противодействия со стороны представителей схоластической традиции. Напротив, я хотел доставить им удовольствие; однако,я ошибся в расчетах и заметил ошибку лишь тогда, когда отец Мандонне оставил мне для заполнения пробела размером в тринадцать или четырнадцать веков одного св. Фому Аквинского.
В это же время еще один доминиканец решил довести до конца разгром моих гипотез. Будучи таким же поклонником интеллекта и рассудочности, как и его учитель, отец Мандонне, отец Тери, принадлежавший к доминиканскому ордену, к этим качествам добавил полное пренебрежение к общепринятым взглядам и мнениям. Ему также не очень-то нравился этот несчастный Роджер Бэкон, одно имя которого вызывало гнев у отца Мандонне, но в добавление к этому он, не в пример интеллектуалам, мало заботился о том, что скажут другие люди, даже внутри его Ордена. В конце концов именно ему было суждено открыть мне глаза. Говоря о новом издании «Томизма», отец Тери отметил, что в действительности доктрина св. Бонавентуры принадлежит теологии; то же самое можно сказать и о доктрине св. Фомы Аквинского. В обоих случаях из их теологических систем извлекают некоторое число положений, упорядочивают их таким образом, чтобы они походили на философию и увенчивают авторов званием философов. В действительности же их произведения относятся к теологии и сами они не что иное, как теологи. Таким образом, заключает он с воодушевлением, в результате получается урезанная теология.
В этих словах заключалась сама истина во всей ее простоте и очевидности, и как только она была мне показана, мой ум с жадностью за нее ухватился. Я совершил чисто ученическую ошибку молодого преподавателя философии, который, заметив, что в истории философии существует непонятный пробел, взялся, надеясь довести работу до конца. Сначала я уверился в том, что существует один средневековый философ, затем, что есть и еще один, однако, отец Мандонне отнял у меня одного из них, и вот теперь отец Тери лишал меня и второго. Виктор Кузен был прав: передо мной не было ничего, кроме теологии.
Единственное, что я мог предпринять после случившегося — вновь взяться за тщательное изучение проблемы, однако,теперь уже учитывая все известные мне данные. Прежде всего ряд положений о природе Бога, мира и человека, которые могли применяться в равной степени как современными философами, так и средневековыми теологами; затем, тот поразительный факт, что совокупность этих положений в ясно выраженном виде присутствует только в теологических произведениях св. Фомы, св. Бонавентуры и других схоластов; наконец то, вызывающее еще большее удивление, обстоятельство, что ни один из этих теологов никогда не пытался изложить эти положения в собственно философском порядке, переходя от творений к Богу, напротив, в своих Комментариях на «Изречения» и «Суммы теологии» они всегда располагали эти положения согласно чисто теологическому принципу, то есть начиная с бытия Божия и затем уже переходя к рассмотрению Его творений. Возникает вопрос: какое название подошло бы к учению такого рода со всеми характерными особенностями, отличающими его от прочих учений? Похоже, существует только одно название — теология. Главная причина того, что так много историков, философов и теологов не решаются называть теологией то, чему они предпочитают давать имя «философия», заключается в том, что, в их представлении, понятия «теология» и «философия» взаимно исключают друг друга. Если поверить им, то чисто философским истинам, зависящим только от разума, нет места в теологии, где все выводы согласуются с верой. Действительно, все умозаключения теолога зависят от веры, однако,не все выводятся из веры. Поэтому сначала следовало бы отыскать подлинный смысл слова «теология», включая сюда вполне определенную концепцию отношения разума и веры, которой обязан придерживаться христианский философ.
Я не думаю, что читатель будет рассержен, если я опущу подробный отчет о всех интеллектуальных приключениях, которые в конечном счете позволили мне разобраться в этой путанице. Хочу, однако, обратить внимание на тот факт, что именно история завела меня в заблуждение и она же помогла мне от него избавиться. Мое первоначальное решение приложить к изучению Фомы Аквинского, св. Бонавентуры и других теологов те же методы, которые Люсьен Леви-Брюль и Виктор Дельбо использовали при изучении Декарта, Юма и Канта, не было свободно от известной доли наивности. Это означало бы, что мы воспринимаем этих теологов, как философов, предрешая, тем самым, конечный результат. Однако и эта ошибка в перспективе была по-своему полезна. Я всегда с уважением относился к принципу, выработанному моими учителями в Сорбонне, который заключается в том, что при изучении истории философии не следует самому выдумывать учение, чтобы затем приписать его тому философу, о котором идет речь, но, напротив, следует говорить только о том, что без сомнения является мыслью и словом изучаемого философа. Отказаться от выдумок, чтобы лучше понять — этим великим правилом следует руководствоваться тем, кто занимается историей идей. Именно вследствие того, что я начал рассматривать св. Фому Аквинского, как философа, в конечном счете мне пришлось признать, что он не был таким же философом, как другие. Поэтому меня очень радует то обстоятельство, что я не уступил тем критикам, которые единодушно упрекали меня за то, что я изложил философию св. Фомы в теологическом порядке. Я не мог поступить иначе, поскольку в противном случае потребовалось бы, за отсутствием необходимого образца у самого св. Фомы, выдумать порядок изложения его учения, чтобы затем приписать его св. Фоме Аквинскому. Те, кто гордится умением делать это, начинают обычно с того, что сводят учение св. Фомы к учению Аристотеля, после чего можно без особого труда изложить ее в той очередности, которую придал своей философии сам Аристотель; в этом, кстати, заключается еще одна причина того, что столь многочисленные «томисты» не заметили самого глубокого смысла доктрины своего учителя. Впрочем, как бы ни были велики заслуги схоластики, она никогда не достигала блестящих успехов в историческом отношении. В глубине души схоласты немного презирают историю и не доверяют ей. В Сорбонне ей уделяют больше внимания, и это способствует правильному пониманию учения св. Фомы. Нельзя истолковывать теологию так, как если бы это была философия; однако,при помощи одного и того же метода можно понять и то, что теолог называет «теологией», и то, как философ понимает философию. Вот почему однажды мне пришла в голову мысль, что необходимо лучше изучить понятие «теология» у св. Фомы; первым результатом проделанной в этом направлении работы было разрушение широко распространенной иллюзии относительно истинной природы этой дисциплины.
Господствует представление— по крайней мере, так говорят — согласно которому любой вывод, посылки которого чисто рациональны, принадлежит философии. Это совершенно верно, но обычно к этому добавляют, что этому виду рассуждений, поскольку он относится к философии, в теологии нет места. Говоря другими словами, любое теологическое заключение должно вытекать из силлогизма, в котором хотя бы одна посылка основывается на вере.
Такое понимание теологии правильно в том, что касается части утверждения, однако,оно оказывается недостаточным, когда речь идет об отрицании. Нельзя сомневаться в том, что предметом изучения сверхъестественной теологии является то, что дано в Откровении, или, иначе говоря, то, знание о чем человек может получить только путем Откровения. С другой стороны, данные в Откровении истины могут быть получены только через веру. Поэтому совершенно прав будет тот, кто скажет, что любое теологическое рассуждение отталкивается от веры и, следовательно, законно только для тех, кто верует. Но это всего лишь одна сторона вопроса, поскольку Из того факта, что заключение, опирающееся на веру, не может принадлежать философии, не следует того, что чисто рациональное рассуждение не может принадлежать теологии. Напротив, в самой сущности теологии схоластического типа заложено то, что она широко и свободно призывает на помощь философские рассуждения. Это схоластическая теология, поскольку она отталкивается от веры, но в трм, что касается свойственного ей применения философии это — схоластическая теология. Эту особенность можно понять только в том случае, если мы попытаемся разделить вместе со св. Фомой его ощущение абсолютной трансцендентности теологической науки по отношению ко всем прочим наукам, в том числе и по отношению к естественной теологии или метафизике. Прошу позволения у читателей настаивать на этом, так как речь идет об очень простой для понимания идее, которую, тем не менее, многие не захотят принять. Впрочем, для того, чтобы привыкнуть к ней, требуется время.
Описание богословской науки св. Фома дает уже в самом начале «Суммы теологии», но чтобы понять сказанное им, следует знать то, что он позднее скажет о вере. Только учитывая веру, как «теоло-гальную» добродетель, то есть, являющуюся частью божественной природы, можно понять конкретный смысл томистского понятия «теология» и уяснить необходимость поставить теологию вне ряда других наук, а не просто над ними. Теология не является наукой,