Когда, после всех этих лет, отмеченных неясностью мысли, это истинное понятие схоластической теологии осветило все своим светом, все факты встали на свое место, и проблемы, ранее казавшиеся неразрешимыми, вдруг разрешились сами собой. Средневековые схоластические доктрины были, конечно же, теологиями; ни одна из них не была философской системой; их главнейшие проблемы, их методы, то озарение, благодаря которому эти проблемы были разрешены, — все это было иным, нежели в философии. Вместе с тем, теологические доктрины Альберта Великого, Бонавенту-ры, Фомы Аквинского, Иоанна Дунса Скота, Уильяма Оккама были богаты оригинальными находками, многие из которых перешли затем в такие философские дисциплины, как метафизика, ноэтика, эпистемология, этика, неотъемлемой составляющей частью которых они с тех пор и являются. Если теологические выводы, сделанные в средние века, смогли превратиться в философские выводы XVII века и более позднего времени, то это означает, что принадлежа теологии, они изначально были рациональными. Трудность понимания, с которой мы сталкиваемся, возникает по той причине, что мы сами создаем обедненное понятие теологии, которое широко распространилось в наше время, и ставим его на место истинной схоластической теологии, универсальной и, в то же время, единой науки, по образу самой божественной науки.
Столь плохо понятое отношение св. Фомы к философии и философам объясняется тем же. Пьер Дюгем некогда разоблачил непоследовательность томизма, и это разоблачение не забыто и поныне. Если рассматривать томизм как философскую доктрину, — писал Дюгем, — то он подобен мозаике, очень удачной, конечно, но сделанной из кусочков и обрывков, разнородное происхождение которых выдает неосновательность всего строения. Пьер Дюгем просто воспринимал теологию как философию. Томизм, созданный при помощи различных философских заимствований, не более эклектичен, чем единое знание, принадлежащее «общему чувству», которое основывается на данных пяти чувств. Теология св. Фомы может использовать философские знания различного происхождения, но она не сводится к ним. Теология отбирает и дополняет их; именно ей известна та, недоступная для философии, точка схождения, к которой все эти знания тяготеют, сами того не подозревая. Ни одно из учений, которые были восприняты томистской теологией, не проникает в эту теологию до тех пор, пока она не преобразует их в свете веры и слова Божия. Те экзегезы, которые историк философии разоблачает как чрезмерные домогательства или нарушение научных норм, не являются, с точки зрения теолога, ни чрезмерностью, ни ошибкой; скорее уж их следует рассматривать как призыв, с которым теолог обращается к философам, — призыв обменять их истину на Истину с большой буквы. Именно для того, чтобы сделать такой обмен возможно более легким, св. Фома так часто обращается к философам с предложением наполнить старые формулы новым смыслом. Тот, кто станет читать произведения св. Фомы как философские, будет неизменно сталкиваться с трудностями. Свойственная этому теологу любовь к произвольному по видимости собиранию различных философий и к ни с чем не сообразующемуся их столкновению, едва ли свидетельствует о том, что он плохо разбирался в философии. Невозможно создать единую философию из идей Платона, Аристотеля, Плотина, Боэция, Авиценны, Аверроэса и многих других, однако, мы имеем право сравнивать их философии, находить противоречия между ними, требовать от каждой из них ее последнее слово, ее высшую истину, чтобы затем направить все эти учения к еще более возвышенной теологической истине, в лоне которой они могут соединиться, поскольку эта Истина пребывает над ними.
Пьер Дюгем был бы прав, если бы доктрина св. Фомы действительно была задумана как объединение различных и противоречивых философий, однако, историк философии приписать ему подобный замысел просто не имеет права. Значение этих доктрин для св. Фомы вытекает из той теологической критики, которой он их подвергает. Платон никогда не выводит дух за границы идеи Блага; дойдя до этой точки, дух в его философии останавливается и не видит возможности продолжать свой путь. В метафизике Аристотеля нет ничего более высокого, чем неподвижный Перводвигатель. Авиценна не знает ничего, что было бы выше Первого Необходимого. В этом месте своих рассуждений каждый из этих философов останавливается, дойдя до конечной точки своего пути. Ни один из них не хочет объединить свои усилия с усилиями других философов — более того, каждый из них упорно противится этому. Будучи пленником своего «пути», каждый из них отрицает возможность иного. Только теолог знает то высшее, где все эти пути сходятся.
Эта, неизвестная философам, точка схождения, о которой теолог сообщает некоторым из философий по своему выбору, есть не только новая возможность, но так же, по мнению теолога, еще и удовлетворение того стремления, которое влекло каждую из них, хотя сами они того и не знали. Теолог знает, что тот Бог, к которому тяготеют все эти философии и которого ни одна из них не может достигнуть, — это и есть тот единственно истинный Бог, являющийся началом его собственной теологии. В то время, как всякому философу доступен лишь один путь, св. Фома в своей теологии видит сразу пять путей, служащих вехами на дороге, которая ведет к «Я есмь», — той вершине, с которой теолог взирает на усилия философов и выносит им свой приговор. С высоты веры теолог спускается к философам, догоняет их, какое-то время идет вместе с ними, затем опережает их; достигнув, наконец, той цели, к которой все они стремились, он приглашает всех их присоединиться к нему. Можно ли упрекнуть в неуверенном эклектизме эту теологию, которая постоянно призывает разум к бесстрашию? Quantum potes, tantum aude! Счастливы те языческие философии, которые под руководством охраняющей их теологии вышли за тот предел, который был им предназначен судьбой! Подобная удача была редкостью в прошлом. Однако теперь, когда потеряно даже истинное понятие теологии, они становятся просто невозможными. Поэтому не стоит удивляться, что в этом отношении наша эпоха может записать на свой счет полное поражение, но и оно столь благородно, что также заслуживает того, чтобы над ним поразмыслить.
VI. СЛУЧАЙ БЕРГСОНА
ТРУДНО поверить, что потребовалось сорок лет, чтобы вновь открыть то, что было у всех перед глазами — стоило лишь узнать, что именно следует читать. Однако все было именно так. Подобное недоразумение стало возможным потому, что в период, отделяющий нас от XIII века, свершился глубочайший, способный затмить самую природу томистской теологии, переворот. Неизменность и верность традиции, которыми гордятся некоторые школы, очень часто оказываются лишь видимостью. Нередко они сами не могут узнать себя, если спустя долгое время им покажут портрет, запечатлевший их юношеский облик. Между 1905 и 1939 годами католический философ должен был пройти через многочисленные сомнения, потратить много времени, очень часто двигаясь в неверном направлении, чтобы вновь обрести те понятия, которыми он должен был обладать изначально.
Эти годы можно было бы потратить с большей пользой, нежели восстанавливая прошлое, поскольку едва ли существовало более достойное внимания время, чем первая треть XX века во Франции. В философском отношении эти годы были для нас временем Бергсона. В первый раз после Декарта Франции посчастливилось стать родиной одного из тех редкостных людей, которыми являются великие метафизики. Под этим именем мы понимаем человека, который, направляя свой взгляд на мир и рассказывая о том, что он видит, создает новый образ мира — не так, как это делает ученый — обнаруживая новые законы или же новые структуры материи, а скорее по-другому, все более проникая в самые глубины бытия. Бергсон выполнил именно эту задачу — все мы были свидетелями обновления, которое оказалось настолько простым, что мы были удивлены, как это мы не могли это сделать сами. Бергсон показывал нам новый мир по мере того, как он сам открывал его. Трудно найти такие слова, которые передали бы сохранившиеся у нас и по сей день восхищение, благодарность и привязанность по отношению к Бергсону.
Тому человеку, который пожелает с достаточной точностью представить себе, что значила для нас философия Бергсона, следует запомнить одну дату. Бергсон в моей памяти был и остается прежде всего автором «Творческой эволюции», завёршившей первую ступень его философской карьеры. Все, что он опубликовал в этот период — начиная с «Эссе» и кончая «Творческой эволюцией» — было написано как-бы в одном ключе. Прочитанные по нескольку раз и послужившие предметом долгих раздумий, эти сочинения Бергсона давали всеобъемлющую интерпретацию (не в деталях, конечно, но в основных чертах) мира и человека, в котором мир достигает ступени самосознания. Мы чувствовали, что он оказал решающее влияние на наше формирование и обучил нас тому видению, согласно которому вселенная оказывается познаваемой. В определенном смысле можно сказать, что многие из нас так и не пошли дальше. Для меня откровение Бергсона обрело свои окончательные формы в 1907 году, когда была опубликована «Творческая эволюция». В тот момент он дал мне все то, что могло быть для меня полезным, и сказал все то, в чем я в то время нуждался. Я, конечно, продолжал штудировать эти великие книги, однако,у меня было такое ощущение, что Бергсон полностью выполнил свою миссию; то, что он мог еще сказать, было бы не развитием, а всего лишь продолжением, пусть и драгоценным. В течение тех долгих двадцати пяти лет, которые отделяют «Творческую эволюцию» от «Двух источников морали и религии» он, как нам было известно, работал над теми же проблемами, однако, мы без нетерпения ожидали плодов его раздумий.
Если говорить честно, то мы вообще ничего не ожидали от его нового труда. Созданная Бергсоном философия природы была для нас своего рода освобождением. О себе могу сказать, что в этом отношении я очень многим обязан ему, и у меня никогда не станет духу отрицать мой долг. Тем не менее, в том, что касается религии, дело обстоит иначе. Я в то время уже был верующим и знал, в чем заключается существо моей религии; поэтому те усилия, которые я прилагал для того, чтобы сделать мою веру более глубокой, чтобы прийти к более полному постижению тайны религии, не позволяли мне искать другую дорогу. Я уже жил внутри моей религии, когда Бергсон только отправился на поиски своей. Как я мог ожидать от него открытий в той области, самый смысл которой был для него недоступен из-за отсутствия личного опыта?