«Два источника» были опубликованы в 1932 году. Со мною тогда произошло нечто неожиданное, чего я не могу ясно объяснить самому себе. Еще менее удается мне оправдать это состояние, поскольку я понимаю, что в моей реакции присутствовали элементы иррационального, если не сказать неразумного. Отдавая дань вежливости, я сказал автору полагавшиеся в таком случае комплименты, а затем, сделав для книги хороший переплет, поставил ее вместе с прочими на полку моего книжного шкафа, где я и оставил ее, стыдно признаться, так и не прочитанной. Только сила моего восхищения Бергсоном может внести ясность в мое поведение. Я никогда не смешивал философию с религией. Если уж речь действительно зашла о религии, то это означает, что затронут самый важный вопрос всей моей жизни, хотя я и знал, что книга Бергсона не выходит за границы философии. Впрочем, этого и следовало ожидать, и я принял бы этот факт, если бы он относился к любому другому философу, идеи которого не были так прочно связаны с моими размышлениями; но мысль о том, что Бергсон открыто пустился в авантюру, которая, как я заранее знал, была обречена на провал — эта мысль мучила меня ужасно. Как бы то ни было, я все равно опоздал и ничего не мог сделать для того, чтобы предотвратить катастрофу, но быть ее свидетелем я не хотел.
Я вовсе не собираюсь утверждать, что я тогда поступил разумно; я просто рассказываю то, что произошло. Мне претила идея пуститься вместе с моим учителем, которого я так любил, в паломничество по всем тем местам, которые я знал с детства. Источники религии невозможно найти там, где кончается философия; если уж мы собираемся говорить о религии, то следует исходить из нее, так как религия не имеет источника — она сама является источником; другого пути к ней просто не существует. То, что мне хотелось бы узнать о религии, Бергсон был просто не в состоянии мне сообщить. Какое-то беспокойство не позволяло мне приступить к чтению этого последнего произведения — лишь позднее, после того, как я сам уже установил смысл слов «вера» и «теология», я решился взяться за чтение этой книги. С первых же страниц ее очарова. :ие вновь захватило меня. Иногда я на мгновение прерывал чтение и откладывал книгу — так мы иногда хотим задержать течение музыки, чтобы она никогда не кончалась, хотя она должна протекать, чтобы существовать. С другой стороны, книга подтвердила мои худшие опасения— даже более того. Не то чтобы отдельные фразы или эпизоды оказались неудачными — вся книга была, как говорится, «не на тему». Сам автор прочно обосновался снаружи, за пределами темы, да так там и остался.
К первому впечатлению добавлялось и еще одно. Читая книгу несколько отстраненно — благодаря моей вере и временной дистанции — я почувствовал, что опыт целой жизни получает, наконец, свой истинный смысл. Эта работа Бергсона, хотя она и не была в состоянии пролить новый свет на вопросы религии, все же могла бы стать поводом для обновления перспективы в христианской философии, прелюдией к новой эре изобилия учений. Следует отметить, что задача не заключалась в том, чтобы реформировать томизм при помощи новой философии. Предмет теологии — это истина христианской веры, которая не подвержена изменению: Церковь не может менять теологию всякий раз, когда какому-либо философу будет угодно предложить новое видение вселенной. Напротив, речь шла о том, чтобы преобразовать философию, наполнив ее светом томизма. Не антитомистская революция, совершенная философией Бергсона, а революция внутри самого бергсонианства, совершенная теологией св. Фомы Аквинского. Такой переворот становился вцолне законным, поскольку сам Бергсон открыто перешел границу, разделяющую две территории, и, покинув область философии, вступил в область религии. Впрочем, поскольку не нашлось никого, кто взялся бы за это дело, нам никогда не узнать, что бы это могло дать. Если уже чего-то и не хватало, то, во всяком случае, не философии— все философские материалы, необходимые для этого предприятия, были собраны, выверены и приведены в порядок благодаря гению Бергсона; оставалось только их очистить и расположить в соответствии с духом теологии, но в этот момент обнаружилось, что Мудрость забыла о своей исконной роли— служить путеводной звездой для волхвов. Может быть, она просто была занята другими делами. Как бы то ни было, теология отсутствовала.
Без философии схоластическая теология не может существовать. Теологии такого рода и различаются-то в зависимости от того, у какой философии они заимствовали инструментарий. Без Плотина не было бы теологии св. Августина, без Аристотеля — теологии св. Фомы. Чтобы поставить философию себе на службу, теолог непременно переистолковывает и дополняет ее; иногда в результате получается нечто лучшее и в философском отношении, однако, сам теолог не создает этих философских доктрин — он находит их уже готовыми и удовлетворяется лишь тем, что использует их. Объясняется это просто. Философия пребывает в области обыденного. Она всецело принадлежит этому миру подобно науке или искусству. Поэтому ей чужда религиозная вера — философия просто ею не занимается. Вот почему философия оказывает большую услугу теологии всякий раз, когда последняя может заручиться ее поддержкой. Следует иногда позволить и естественному разуму сказать свое слово, если мы собираемся доказать, что сам по себе он не противоречит религиозной истине. Без природы не было бы и благодати. Бергсон сделал теологии вдвойне неожиданный подарок— он создал философию, которая, с одной стороны, была свободна от любых связей с религией; с другой стороны, эта философия была столь вдохновенна, что христианская теология вполне могла воспользоваться ею для своих нужд. Все было готово для этого, но ничего не произошло. Теологи оставили эту работу философам, которые не обладали необходимыми знаниями, чтобы выполнить ее; сами же теологи удовлетворились тем, что оставили за собой право критиковать результаты и констатировать ошибки.
Если судить по внешним признакам, которые, как правило, дают плохое представление о действительном положении вещей, то может показаться, что религиозное образование Бергсона не было столь уже глубоким. Его единоверцы иногда с горечью упрекали его за то, что он так плохо знает свою религию. Но даже если допустить, что его обучение религии было самым общим и, к тому же, кратковременным, то и в этом случае нужно быть очень самоуверенным человеком, чтобы пытаться судить о том, какой след могло оставить в душе такого ребенка, каким был Бергсон, даже самое поверхностное религиозное образование, помноженное на постоянное влияние среды. Далее я попытаюсь объяснить, почему мне кажется, что это влияние не было столь уж незначительным. Следует признать, однако, что весь склад мышления Бергсона является чистейшим продуктом французского университетского образования, которое Бергсон получил в парижском педагогическом институте. Я намеренно обращаю внимание на то, что он учился в педагогическом институте, поскольку я не знаю другого учебного заведения, выпускник которого стал бы разыскивать учебное издание Лукреция или смог бы самостоятельно познакомиться со всеми представляющими для него интерес достижениями современной науки, дать своим современника м философию мирового значения и выработать неподражаемый образец французского философского языка. Молодым бумагомарателям наших дней нравится думать, что Бергсон писал Дурно; не мешает, однако, помнить о том, что совершенство философского стиля заключается в том, что слова служат точному выражению мысли. Чтобы судить об этом, надо хотя бы отчасти самому быть философом. Что бы там ни говорили, следует отметить, что, будучи французом до мозга костей, Бергсон очень рано проникся уважением к научному знанию, которое во Франции со второй половины XIX века было широко распространено и глубоко укоренилось. Противниками Бергсона всегда были Спенсер и Тэн, но прежде чем вступить с ними в борьбу, он должен был освободиться от их влияния. У Бергсона в течение всей его жизни, помимо склонности к сциентизму, сохранялся вкус к основанному на фактах и экспериментально проверенному знанию, которое, в случае невозможности экспериментального контроля, по крайней мере, является продолжением опыта.
Все сказанное выше настолько верно, что схоласты даже ставили ему в упрек эту черту; я вовсе не хочу сказать, что это обвинение ни на чем не основано и даже попытаюсь показать, с чем оно связано, однако,мне кажется невероятным, что Бергсону в этом отношении могут противопоставлять Аристотеля. Если речь действительно идет об Аристотеле, а не об аристотелизированном св. Фоме, то едва ли отыщется другой философ, более похожий на Бергсона по его склонности к эмпирическому знанию, стремлению сначала убедиться, что он имеет дело с научной реальностью, наконец, по той старательности, с которой он Сопоставляет свои заключения с конкретными фактами, которые по всеобщему признанию эти заключения подтверждают. Просто не верится, насколько наши схоласты склонны забывать, что доказательство существования Неподвижного Перводвигателя выводится Аристотелем при помощи физики. Этот бог философов занимает вершину космографии IV века до р. X., так же как Жизненный Порыв Бергсона венчает космогонию
XX века н. э. Как бы не различались Аристотель и Бергсон во многих отношениях, объединяет их то, что они никогда не меняли метода. Когда Бергсон решил приступить к философии религии, прежде всего он задался следующим вопросом: что говорит по этому поводу опыт? Последователям Аристотеля, так же, как и тем, кто причисляет себя к таковым, новая философия предоставляла неограниченные возможности для сотрудничества.
Многие тогда ответили отказом — они утверждали, что Бергсон умаляет значение разума, а главное достоинство Аристотеля в том, что он был сторонником интеллектуализма. Переходя к обсуждению этого упрека, сразу же чувствуешь упадок духа. Попытаться все же необходимо.
Философия Бергсона была настолько глубоко проникнута уважением к научному знанию, что мы не можем, не впадая в противоречие, обвинить его в презрении к разуму. Просто в тот век, когда истинное понятие разума было утрачено, Бергсон постарался, отталкиваясь от распространенных в то время представлений, вернуть разум в его собственные границы. Мы еще затронем этот вопрос, так как он имеет первостепенное значение. Отметим только, что, по глубокому убеждению Бергсона, философ, будучи далеким от презрения к разуму, действующему в пределах им же установленной компетенции, не должен удовлетворяться рациональным познанием вещей, данных ему в опыте, он всеми силами стремится к более точному соответствию своего знания природе вещей.