В этом виноваты прежде всего христианские философы. При сложившихся обстоятельствах они вели себя в соответствии с их собственной традицией: вначале они заявляют, что не станут заниматься теологией, которая не входит в область их интересов и компетенции, однако,стоит им наметить основные положения своей философии, как они уже сломя голову бросаются в теологию и принимаются за богословскую экзегезу в свете развитых ими новых философских принципов. Так поступил, к примеру, Декарт: сначала он заявил в своих «Рассуждениях о методе» об отделении философии от теологии, а затем взялся продемонстрировать, что можно говорить о чуде пресуществления, пользуясь им же выработанными понятиями материи, субстанции и акциденции.
Но это означает двойную ошибку. Прежде всего, теология создавалась усилиями всей Церкви, а не отдельных людей; поэтому только очень самонадеянный человек может попытаться видоизменить ее. Теология имеет своим основанием Слово Божие, догматы веры, объясняющие их тексты, решения церковных соборов и одобренные Церковью толкования, которые им давали великие теологи. Каждое из этих фундаментальных положений было изучено, обсуждено, подвергнуто самой суровой критике Отцами Церкви и церковными соборами от Никейского до Ватиканского. Речь идет об определении церковной веры, иначе говоря, о самой ее жизни. Тем самым Церковь не канонизирует какую-то определенную философию, она только хочет определить в абсолютно точных терминах ту истину, которую она исповедует, чтобы таким образом исключить возможность ошибочного понимания, которое может принести существенный вред. Философу тут просто нечего делать. Как-то раз на конференции в Сан-Франциско знаменитому юристу Бадевану понадобился обыкновенный технический консультант для осуществления литературной редакции текстов. Он передал последнему ту часть Хартии, в которой речь шла о вопросах опеки, и сказал: «Не меняйте ни единого слова! Все эти решения уже проверены на практике и многие из них уже юридически узаконены судом в Гааге. Не трогайте их!» Его устами говорила сама мудрость. Еще строже должен быть запрет на любое индивидуальное вмешательство в те решения, которые сам Папа Римский произносит от имени вселенской Церкви и в соответствии с ее традицией.
Христианские философы, которые решились на такое вмешательство во время модернистского кризиса, совершили двойную ошибку, во-первых, они, не имея на то никаких прав, взялись за теологию, о которой они почти ничего не знали; во-вторых, судя по тому, как они это сделали, чх восприятие было прямо противоположным действительному положению вещей. Когда-то теолог Фома Аквинский взял на себя ответственность, заставив служить философию Аристотеля задачам становления теологии как науки; теперь же философы пытались использовать для такой реставрации теологии философию Бергсона, которая была одинаково чужда как философам, так и теологам. На это могут возразить, что христианское сознание должно было обратить внимание на происходившую в то время революцию в философии; это справедливое замечание, однако,философы — в том числе и христианские — не имели права во имя бергсонианства предпринимать теологическую реформу, тем более что осуществлять эту реформу их никто не уполномачи-вал. Тем не менее, они все-таки сделали это. Одни из них, руководствуясь благими намерениями, стали объяснять Церкви смысл слова «догмат», как будто Церковь существовала так долго, не зная этого, и нуждалась в их разъяснениях; другие предпочитали растолковывать для теологов истинный и подлинно религиозный смысл слова «Бог», поскольку, как они утверждали, до философии Бергсона Бога обычно представляли себе как какую-то вещь. По их словам, все было «освящено». Если бы они, по крайней мере, выражали свои мысли точнее, и просветили нас, как же следует, по их мнению, представлять себе все это! Куда там! Одобренные церковными соборами определения могут кому-то не нравиться, однако,всем известно совершенно точно, что они хотят сказать. Так называемая «бергсоновская» теология самосозидающегося и находящегося в вечном становлении бога не давала никаких четких дефиниций. Сделать это она была просто не в состоянии. Церковь, в свою очередь, не могла равнодушно взирать на подобный хаос и не потерпела бы открытой узурпации своего авторитета и функций.
Теологи справедливо расценили безрассудную выходку этих философов как провокацию, однако,и они находились во власти иллюзии, которая, при всей противоположности предыдущей, все же не могла не вызывать опасений. Не так уж трудно себе представить, как поступил бы св. Фома в подобном случае — более того, нам даже известно это. В XX веке, так же, как и в XIII, св. Фома сказал бы: «Еще одна философия! Чего же она стоит? Отбросим все то, что в ней имеется ложного, возьмем все Истинное и доведем эту истину до совершенства». Его не могло испугать появление новой философии, потому что знал, как следует в таком случае поступать теологу. Но его преемники превратились в философов. Они также обладали своей собственной философией, которая включала в себя истины, полностью доступные естественному разуму.
По этой причине новую философию они воспринимали не как теологи, в чем, собственно, и заключалась их обязанность, а как философы— то есть не в свете Евангелия и в духе Церкви, а на Каета-' не и Суаресе; впрочем, они оставили за собой право в соответствии с традицией схоластов быстро уничтожить противника при помощи какого-либо из соборных постановлений. Такие действия отвечали букве закона, но их было недостаточно.
Хаос достиг в то время своего апогея. Теологи относились к берг-сонианству как философы, но их философия была всего лишь философией теологов. С другой стороны, Бергсон не был христианином. Тот, кто рассматривал его доктрину с точки зрения христианской философии, приписывал ему обязанности, которыми он никогда не был связан, и задачи, которых его философское умозрение — может быть, самое чистое со времен Плотина — никогда не ставило перед собой, будучи языческим по своей сути. Но и это еще не самое главное. Разорвав связь с живительным источником теологии св. Фомы, разделив его доктрину на две части— христианскую теологию, с одной стороны, и более или менее аристотелевскую философию, с другой — они погубили двадцативековое дерево христианской философии. Они подрубили его корни и лишили его питательной влаги. Христианские противники Бергсона позаботились лишь о том, чтобы устроить ему хорошую взбучку, хотя в их силах было спасти новую философию, которая, как египетское золото, обогатила бы их самих.
Теологи, боровшиеся тогда как философы против бергсониан-ства, с тактической точки зрения занимали самую невыгодную позицию, какую только можно себе представить. Все они считали себя философами неосхоластического типа. Сущность такой философии хорошо известна. Лежит ли в ее основе аристотелизм Фомы Аквинского, или аристотелизм Дунса Скота, или аристотелизм Суареса, или же какая-нибудь другая его разновидность, такая философия своей, задачей ставит создание корпуса доктрин, который, при переходе от изучения философии к изучению теологии, не только не вызовет в мировоззрении учащегося никакого разлада фундаментального характера, но и, напротив, поможет ему увенчать достижения разума истинами Откровения. Эта работа всегда оканчивается успешно, так как то, что вначале преподносится как философская доктрина, на самом деле является частью какой-либо теологии, первые шаги которой уже неразрывно связаны с верой. Когда теология начинает использовать выводы философии такого рода, она всего лишь возвращает себе свое же достояние. Однако, того, кто захочет воспользоваться ею как самой обыкновенной философией, с целью вести борьбу против других философских систем в области разума и естественного знания, ждут неисчислимые трудности. Борьба будет неравной, если христианин и имеет все преимущества, пока он говорит на языке теологии, он теряет всю свою силу как только начинает довольствоваться простым философствованием, как если бы он и не был христианином.
Два обстоятельства определяли тогда ситуацию. Христианская мысль уже пережила в XIII веке подобный кризис и благодаря св. Фоме Аквинскому (но не ему одному) она вышла из него победительницей. Прибывающая волна аристотелизма угрожала подменой истины христианской религии философствованием аристотелевского типа, который оставлял за религией только веру, намереваясь завладеть разумом и его заключениями. Теология предотвратила эту смертельную опасность, продемонстрировав, во-первых, что здравое функционирование разума в области философии никоим образом не противоречит истине Откровения; во-вторых, что теология, самая осторожность которой есть проявление смелости, может воспользоваться открытиями философии, чтобы придать себе строго научную форму. Полный успех предприятия следует отнести на счет того неоценимого преимущества философии Аристотеля, заключающегося в том, что она выражает в точных терминах все, что несомненно истинно в чувственном опыте. Собственно говоря, Аристотель никогда и не претендовал на большее. Его метафизика очень часто напоминает словарь. Идет ли речь о субстанции и акциденции, о форме и материи, об акте и потенции, об изменении и покое, о становлении и распаде, философ задает себе следующий вопрос: «Что означают эти слова, когда их используют в философии ?» Поэтому-то и в наше время весь мир признает его ответы на эти вопросы верными. Пользуясь языком Аристотеля, можно изложить практически любую философию, что и делалось постоянно на протяжении столетий. Этим занимаются еще и сегодня.
Достаточно взглянуть на словарный состав разговорного языка, чтобы убедиться в этом. Материал какого-либо процесса или статуи, неправильная форма суждения или произведения искусства, актуальные события в киноновостях, реализация возможности; различение понятий «пространство», «место», «положение», сотни других слов того же происхождения— все эти примеры говорят нам об одном и том же. В своем основании аристотелизм — это прежде всего определенный язык. Многие в этой черте усматривают его слабость, однако,именно она является причиной его удивительной долговечности. Почему же теология не может воспользоваться этим языком для того, чтобы выработать определения для религиозных истин?! Именно этим и занимались схоласты XIII века; сколь успешной была их деятельность говорит хотя бы тот факт, что учение одного из них— св. Фомы Аквинского— постепенно стало нормой церковного обучения. Известно, что св. Фома был объявлен покровителем всех католических школ и обязанность следовать его учению, в настоящее время закрепленная правом, имеет в буквальном смысле силу закона.