Все эти факты достаточно хорошо известны; мы напоминаем о них только для того, чтобы читатель мог представить себе, что должен был чувствовать католик, когда некоторые христианские философы и даже теологи позволяли себе вольно обходиться с правилами Церкви. Правда все это имеет лишь второстепенное значение, но все же подобные чувства понять нелегко. Неожиданное решение Церкви принять некую доктрину в качестве нормы своего учения, конечно же, не может толковаться как простое предпочтение, о котором каждый волен думать, что хочет. Признание исключительного положения теологии св. Фомы, являясь итогом многовекового теологического опыта, когда томизм был предметом дискуссий и критики, означает, что Церковь видит в ней подлинное и точное выражение хранимой ею веры. Если мне позволят выразить здесь мое личное мнение, то мне кажется, что самое удивительное заключается в том, что чем лучше мы знаем св. Фому, тем яснее становится, что этот выбор был сделан верно. Церковь в очередной раз оказалась права. Поэтому трудно понять тех католиков, которые, руководствуясь некими соображениями философского порядка и не имея на то никаких полномочий, позволяют себе ниспровергать учение св. Фомы, в то время как истинность этого учения подтверждалась многочисленными соборами в течение многих веков, а Церковь, сделав его всеобщей нормой, признала в нем адекватное
выражение христианской истины.
Еще одно обстоятельство имело большое влияние на ситуацию в то время. Всемирно признанное учение Аристотеля, о котором сам Бергсон сказал, что оно намечает главные черты «естественной метафизики человеческого разума», включало в себя еще и физические представления и космологию, которые на сегодняшний день устарели, хотя и были замечательными для своего времени. Конечно, физика Аристотеля тоже изобилует понятиями, которые всегда и везде останутся истинными. Сегодня эту часть учения Аристотеля называют философией природы, чем-то вроде промежуточного знания между наукой и метафизикой. Однако сам Аристотель никогда не делал различия между этой частью своего учения и физической наукой в собственном смысле этого слова; она и была для него физикой — наукой о вечных концентрических сферах вселенной, движимых своим лее стремлением к свободной от материи перво-форме, Неподвижному Перводвигателю. В этой вселенной все постоянно находится в движении, за исключением Перводвигателя, вечно пребывающего в блаженстве; вместе с тем, в этой вселенной не происходит ничего нового. Мир, по Аристотелю, существовал всегда; звезды и прежде двигались точно так лее, как и теперь; даже в нашем подлунном мире, где непрестанно рохсдаются и умирают все новые и новые индивидуумы, виды вечно остаются такими лее, какими они и были. Дополненное в тех основополагающих пунктах, в которых оно вступало в противоречие с учением Церкви, взять хотя бы к примеру вопрос о необходимости существования несотворенной вселенной, это научное и философское мировоззрение было увековечено в неосхоластике. Именно это мировоззрение противопоставляли Бергсону его христианские противники до того момента, когда в 1907 году достигшее предела вредоносности модернистское движение было осуждено Ватиканом.
В то время кризис сознания охватил широкие круги молодых католических философов, с симпатией относившихся к философии Бергсона. Их беспокоили не столько так называемые «бергсониан-ские» теологии. Слишком расплывчатые и, надо сказать, довольно неосновательные, они были явно написаны ненастоящими теологами. О том, что представляет собой подлинная теология — особенно теология св. Фомы — эти молодые люди, как мы улсе отмечали, не имели никакого представления; однако, они очень хорошо почувствовали, что новые теологии типа «как если бы» плохо выражали сущность их веры, да и, кроме того, имели мало общего с философией Бергсона. По отношению к этому коренному вопросу схоласты 1900-ых годов были безусловно правы, но в том, что касалось философии, их критика была менее действенной. В этой области неосхоластика не смогла сказать ничего существенного; Бергсон, напротив, именно здесь достиг наибольших успехов. Нам могут возразить, что наши схоласты все-таки спасли истину веры, но ведь это схоластика живет верой, а не вера схоластикой. Только те, кто никогда не переставал молить Бога о свете, в котором они тогда так нуждались и которому не были причастны, прошли невредимыми через этот кризис.
Существуют эпохи, когда в сознании людей происходят внезапные мутации. XIII век был, безусловно, одной из таких эпох — именно в то время христианские народы открыли для себя греческую науку и философию. XVI век является другим примером того же рода. Тогда Галилей впервые в истории увидел своими глазами, как одну из так называемых небесных сфер, отрицая существование последней и разрушая греческий космос, пересекает комета. XIX век также можно отнести к числу таких эпох — в- результате тщательных наблюдений и упорных раздумий в своей книге «Происхождение видов путем естественного отбора» Чарльз Дарвин установил, что существующие ныне виды отличаются от тех, что были раньше. Вместе с этим открытием аристотелевское представление о животном и растительном царствах (так же, как ранее это уже случилось с его космографией) перестало существовать. В отличие от греческого, мир в представлении современной науки имеет свою историю. Это неожиданное слияние исторического и естественного— областей, которые прежде разделялись, если даже не противопоставлялись — навсегда останется для будущих исследователей отличительной чертой конца XIX и начала XX веков. С того времени перед нашими глазами очень быстро сменяли друг друга различные миры. Те из нас, кто родился в мире Ньютона, перешли в мир Эйнштейна; они с трудом ответили бы, в каком мире они находятся сегодня. Даже философия Бергсона отстает в этой гонке. Ей так и не удалось окончательно войти в мир Эйнштейна. Как бы ее не оценивали, трудно отрицать, что настаивая на изменении, становлении, протяженности, словом, на творческой эволюции, его философия никогда не была философией современной науки.
Упорство, с которым многочисленные схоласты настаивают на сохранении всех философских привилегий за аристотелевским взглядом на мир, тем труднее понять, что никогда еще мир, как его представляет себе наука, не был так близок к миру св. Писания. Ветхий Завет рассказывает об истории происхождения мира, то есть о череде моментов, в которые появляются различные элементы физического космоса, затем виды растений и животных и, наконец, человек. Нет ничего более непохожего на тот вечный и несотворенный мир Аристотеля, который населяют неизменные виды — мир, враждебный истории как в ее возникновении, так и в ее протекании. Св. Писание может обойтись и без науки — оно не более нуждается в мировоззрении Эйнштейна, чем в мировоззрении Аристотеля. Религиозные догматы находятся в области, которая настолько недоступна для лабораторных опытов, что Церковь, хранящая Истину, может не беспокоиться об изменениях, которые наука вносит в представления о природе. Следовательно, не было никаких причин для того, чтобы теологи попали под влияние Бергсона. Тем не менее, хотелось бы отметить тот парадоксальный факт, что доктрине Бергсона противопоставляли философию Аристотеля именно в тех пунктах, где Бергсон ближе, чем греческий философ, подходил к учению христианских догматов.
Одно из отрицательных последствий такого отношения заключалось в том, что оно создавало ложное впечатление абсолютной несовместимости доктрины Бергсона и теологии св. Фомы Аквинского. Здесь можно привести свидетельство Шарля Пеги. Так как католические критики Бергсона были томистами, или выдавали себя за таковых, Ш. Пеги, не имевший никакого представления о св. Фоме Аквинском, был вынужден верить им на слово. Поэтому все атаки, которые велись против бергсонианства под знаменем томизма, неизбежно воспринимались им как раздор между Бергсоном и св. Фомой Аквинским, причем Бергсон нередко изображался нападающей стороной. Не совсем понятно, каким образом Бергсон мог нападать на св. Фому, если он совершенно не представлял себе учения последнего. Пеги все это воспринимал очень болезненно. Призывая католических противников Бергсона учитывать возможные последствия их атак, он обратился к ним со следующими словами: «Все, что вы отнимаете у Бергсона, будет принадлежать Спенсеру, а не св. Фоме, который в очередной раз останется ни с чем— никто не последует за ним. Все останется по-старому — так, как было 2530 лет назад, до появления Бергсона: великий святой, но в прошлом, великий теолог и ученый, но также в прошлом. Его уважают, почитают, ценят. Но у него нет связи с сегодняшним днем, нет пути в настоящее, нет той едкости, колкости, которые так редкостны, да и что делать без этой едкости, которая одна имеет значение... (Великий ученый — изученный, прославленный, признанный, проверенный. Погребенный.)»
Пеги отметил самое существо проблемы; впрочем, в двух пунктах он ошибся. Истинно то, что томизму того времени не хватало едкости, однако,это недостаток современных томистов, а не св. Фомы. Дело в том, что им этого настолько недоставало, что когда кто-нибудь пытался вернуть св. Фоме хотя бы часть его первоначальной хлесткости, признанные хранители его наследия незамедлительно поднимали скандал. Я не знаю более смелой и свободной теологии, чем теология св. Фомы, но, в то же время, я не встречал теологии, более прирученной ее приверженцами. Его наиболее глубокие интуиции обычно вспоминают реже всего. Вторая ошибка Пеги, без сомнения, удивила бы его еще больше, если бы он мог предвидеть, что произойдет в ближайшем будущем. Оказалось, что вовсе не обязательно, чтобы все отнятое у Бергсона досталось Спенсеру. В действительности, все то, чего некоторые томисты хотели лишить Бергсона, в конечном счете обогатило св. Фому Аквинского.
В «ЗАПИСКАХ о господине Декарте» Шарль Пеги говорит о своем намерении написать статью на тему «Господин Бергсон и католики». Очень жаль, что этим планам не суждено было осуществиться. «Это будет очень короткая статья», — добавляет Пеги. В этом можно усомниться. Не подлежит сомнению, однако, что в ней он подверг бы суровой критике тех, кого он называл «схоластами», или точнее, томистов, ставя им в вину ослепление и пристрастие, с которыми они нападали на Бергсона.