тоило бы говорить ни о едином и бесконечном Боге-Творце, ни о бессмертии души; чтобы избежать этого несоответствия нам преподносили весь корпус философии Аристотеля, да еще и с христианскими заключениями в придачу. С разделением на главы в традиции скорее уж Вольфа, чем Аристотеля и св. Фомы, этот учебник всем другим философским системам противопоставлял ясный и простой отказ принимать их во внимание. Не то чтобы С. Рейн-штадлер вообще отказывался их упоминать или был неспособен в них разобраться — отнюдь нет, его изложение системы Канта было удовлетворительным ровно настолько, насколько это позволяла книга такого рода. Тем не менее, напрасно стали бы мы искать хотя бы след усилий, необходимых для того, чтобы понять происхождение кантиантства и его смысл. Главная задача для Рейнштадлера заключалась в том, чтобы показать «ошибочность» философии Канта.
Помимо схоластов, мало кто занимался подобной философией. Один из фрагментов книги Рейнштадлера, вероятно, поможет лучше понять, что было неприемлемым для студента Сорбонны, что было неприемлимым в этих проведенных коротких судебных разбирательствах, когда, не удовлетворившись вынесением обвинительного приговора, судья еще и оскорбляет подсудимого. Кстати, речь в этом фрагменте идет именно о Канте: «Всякая критика, ведущая к отрицанию истин, признанных всеми людьми (поскольку их самоочевидность легко распознается разумом), или же к утверждению того, что повсеместно отрицается как ложь, несовместимая с жизненным опытом людей— такая критика более чем лжива; и по правде говоря она совершенно безумна (dementissi-ша). Именно такова кантовская критика чистого разума, поскольку все ее выводы противоречат здравому смыслу, естественным заключениям разума, всему тому, что люди делают и говорят. Таким образом, кантовский критицизм должен быть отброшен как безумие (Ergo criticismus Kantianus ut insania reiciendus est)».
Мне бы не хотелось, чтобы читатель подумал, что это случайная цитата. Современная схоластика на протяжении долгой истории своего развития, причем большая часть этой истории была занята спорами, не только на ходу подбирала обломки различных доктрин, попадавшихся на ее пути, она еще и заразилась некоторыми дурными привычками, как например, некорректными приемами ведения дискуссии, введенные ее злейшими врагами — гуманистами XVI века. Всякое положение, отвергаемое Сансеверино, оказывается абсурдным: «Absurdus est modus quo Kantius criticam suam con-firmare studet absurdem doctrinam assent Fichtaeus; haec enim duo sunt prorsus ab sur da; rosrmnzanum sy sterna absurdum in se est; haec superiorum Germaniae phiLosophorum systemata ornnino absurda esse ab iis quae edibi; demonstravimus satis patet>>, — и так далее в том же духе. Это похоже на какую-то манию. Только схоластические философы, пишущие на латыни, могут в наши дни рассматривать нанесение оскорбления противнику как элемент опровержения. Сами они отнюдь не рассержены и не видят в этом лукавства. Все это для них только условности стиля, литературные красоты, начало ритуального танца перед позорным столбом, к которому привязан приговоренный. Несчастный заблуждается — следовательно, он потерял рассудок.
В то время подобные философские нравы вызывали у меня удивление. Они приводили меня в негодование, тем более, что я не понимал их смысл и причины. Сегодня уже никто не читает схоластических трактатов, если только это не входит в круг профессиональных обязанностей человека, и совершенно напрасно, поскольку некоторые из них чрезвычайно любопытны. Однако сознание того, что эта философия больше никого не интересует, создает у тех, кто считает ее единственно верной, ощущение отрезанности от мира. Эти люди знают, что читатели их произведений думают так же, как и они; напротив, те, с кем они так галантно обходятся, читать их не станут— спрашивается, зачем же стеснять себя в выражениях? разговор идет среди своих, как-бы при закрытых дверях. Вход свободен, но присутствующие знают, что никто не придет.
Впрочем, истинная причина такого положения вещей заключается в самой природе схоластической философии. Авторы этих трактатов считают себя философами, и являются таковыми на деле, но прежде всего они, разумеется, теологи. К философскому образованию авторов схоластических трактатов прибавилось еще и теологическое образование, само их философское образование имело теологическую направленность и часто основывалось на ее фактах;
поэтому, став философами, они не становятся до конца философами. Теолог выносит приговор — это одна из его функций, и св. Фома не упускает случая, чтобы заявить об этом: «ас per hoc excludibur errop>. Он указывает на ошибки не только в теологии, но и в философии всякий раз, когда последствия этих ошибок могут повлиять на религиозное обучение. Это вполне справедливо, однако, «Elementa philosophiae scholasticae» и другие сочинения подобного рода выдаются за трактаты по философии, а не по теологии. Отставив любезности в сторону, следует сказать, что философ не выносит приговор, а, опираясь на авторитет, опровергает при помощи разума. А это сложнее. Например, свести доктрину Канта к одному «положению» и подтвердить ее ошибочность простым силлогизмом — вот по преимуществу сущность теологического метода; этот метод занимает соответствующее место в теологии, однако,в философии его применение затруднительно. Если философия Канта противоречит всем принципам теоретического и практического разума, она ошибочна; но не обязательно быть кантианцем, чтобы увидеть, что этот тезис сам по себе довольно сложно доказать. Я не кантианец и никогда не испытывал искушения стать таковым; я полностью согласен с тем, что теолог может и должен осудить доктрину Канта как несовместимую с учением Церкви, но в этом случае не следует утверждать, что ты выносишь осуждение как философ, поскольку если уж кантианство — безумие, то это очень распространенная форма безумия среди философов. Когда видишь, что вокруг тебя — одни безумцы, то нелишне и самому обратиться к врачу.
В то время мы уже почувствовали болезнь, но не понимали, чем она вызвана. Аббат Люсьен Поле глубоко страдал от того, что он был вынужден жить среди людей, которые привыкли при помощи теологии разрешать любые проблемы. Можно себе представить, что этот метод им нравился, так как для теолога нет более простого и эффективного способа избавиться от какого-либо философского положения, чем заклеймить его как противоречащее религии. Нужно ли повторять, что с теологической точки зрения этот способ безупречен? Все опровержения философских доктрин, вынесенные Церковью, составлены именно таким образом — они опираются на авторитет религии и не содержат ссылок на какие бы то ни было философские доказательства. Однако, следует отметить то обстоятельство, что этот метод неприменим к философии, особенно в том случае, если философия со всей ясностью заявляет о себе именно, как о философии, существующей до теологии и, в этом смысле, вне ее. Такой образ мышления (хотя он и хорош для теолога) неискореним, как дурная привычка, — он исключает из сообщества философов тех, кто настолько подчинился ему, что распространяет его даже на метафизику. Мой друг аббат Люсьен Поле слишком хорошо знал философов, чтобы не отдавать себе отчета в том, что ему следовало или отказаться от этой привычной манеры мышления, или же вообще прекратить с ними всякое общение. В этом заключается еще одна причина того, что он почувствовал себя не на своем месте и оставил преподавание, когда его собратья и наставники, руководствуясь своими собственными соображениями, указали ему на разумную необходимость философствовать именно таким образом.
Всех этих людей уже нет на этом свете: нашего учителя Бергсона, французского философа, умершего во время беспрецедентной национальной катастрофы, когда та страна, которую он почитал и любил, казалось, вот-вот отречется от него; Люсьена Поле, французского священника, павшего на поле брани; Шарля Пеги, французского христианина, лежащего в земле с обращенным к Богу лицом, более всех нас любившего Бергсона и понимавшего всю глубину его мысли; Пьера Русело, первого провозвестника возрождения томизма (в том виде, в котором его создал св. Фома), человека, избавившего нас от стольких сомнений, также павшего на поле брани, и по обычаям иезуитов, похороненного в земле коммуны Эпарж, так что теперь никому неизвестно место, где покоится его тело. Он ушел на войну, он пропал без вести— больше нам ничего о нем неизвестно. Чистота принесенной этими людьми жертвы не утоляет нашу боль от потери. Ничто не возместит нам того, что дали бы нам — если бы остались живы — эти великие умы, сумевшие привить побег бергсонианства к старому дереву схоластической философии. Жизнь дурно обошлась с моим другом аббатом Люсьеном Поле, однако,еще хуже с ним обошлась схоластическая философия. Именно в этом заключается корень зла этих смутных лет модернистского кризиса, когда ничто нельзя было расставить по местам, так как самого их места больше не было. Безусловно, мы заблуждались, принимая за схоластику то, что было лишь упаднической и вырожденной ее формой. Но как могло быть исправлено это заблуждение, если те, кто на законном основании порицал заблуждающихся, сами не понимали своей правоты? Я часто задаю себе вопрос, каким был бы Люсьен Поле, если бы он стал томистом, то есть если бы ему открылся истинный смысл метафизики бытия, которой учил сам св. Фома и которая так отличалась от той, которую приписывают ему некоторые из его последователей. Люсьен Поле умер, не подозревая, какова она на самом деле. Я также не имел о ней ни малейшего представления; более того, как бы тщательно не искал я в моей памяти, я все-таки не нахожу никого, кто мог бы в то врелля поведать нам о ее существовании. Такова болезнь этой смутной эпохи: истина утраченная ее хранителями. Они удивляются тому, что другие не замечают истины, хотя сами демонстрируют что-то другое вместо нее и даже не подозревают об этом. Насколько я себе это представляю, именно в этом прежде всего и заключался модернистский хаос философии. Заблуждающихся было бы меньше, если наши поводыри чаще были бы более разумны.