И если я здесь критикую политику русской компартии, которая вела к изчезнованию футуризма из художественной жизни, то я не хочу выступать против советского режима в политическом смысле. Я говорю только про эстетические дела и если так долго останавливаюсь на теме моего отношения к режиму, то это лишь для того, чтобы никто не смог упрекать меня в лицемерии и обвинять в том, что я, мол, использую свой исторический обзор русского футуризма как ширму, за которой спрятана атака против Советов” (пер. с франц. Р. Гейро. См. полный текст письма с предисловием и комментариями Р. Гейро в: Carnets de I’Iliazd-Club. № 2. Paris: Clemence Hiver, 1992. P. 13–54).
To, что Зданевич пишет об обстоятельствах своего отъезда во Францию, абсолютная правда. Правда также и его неучастие в эмигрантской (а также и коммунистической) печати, если не считать берлинский русскоязычный журнал “Жар-Птица”, в котором он под псевдонимом Эли Эганбюри опубликовал статью “Наталия Гончарова и Михаил Ларионов” (1922. № 7. С. 5–8). Журналист, критик и издатель, близкий друг Зданевича С.М. Ромов был меньшевиком и не слишком доброжелательно относился к большевистской власти (а в конце 1930-х был в СССР репрессирован). В 1920-е гг. Зданевич действительно служил переводчиком и ассистентом секретаря посольства СССР Николая Пирумова, друга семьи Зданевичей (также был репрессирован в конце 1930-х гг.). Слова о признании советского гражданства Зданевича (хотя в действительности он всю жизнь оставался апатридом с нансеновским паспортом) подтверждаются заявлением в посольство, написанным в 1926 г. Зданевичем от имени членов Союза русских художников в Париже: “После признания СССР Францией общее собрание Союза от 15 января приняло резолюцию о своей лояльности в отношении к СССР. В период организации отдела СССР на Международной выставке члены Союза оказали деятельное содействие. В настоящее время ими сделаны заявления о возвращении в подданство СССР, и Союз стремится стать артистическим центром советской колонии Парижа”. Это заявление, которое само по себе позволяет причислить Ильязда к попутчикам, вызвало иронический коментарий бывшего дадаиста С.И. Шаршуна в его журнале-листовке “Перевоз” (1925. № 7): “Божнев, Свешников, Туган-Барановский, Поплавский, Зданевич и пр., а когда срать ходите – тоже разрешения в Наркомпросе спрашиваете? Вдогонку мой плевок справа – попутчики!” (цит. по: Поплавский Б. Дадафония: Неизвестные стихотворения 1924–1927 /Предисл. Д. Пименова; сост., подг. текста и комм. И. Желваковой и С. Кудрявцева. М.: Гилея, 1999. С. 125). На тему попутничества см. также черновик письма Зданевича А.В. Луначарскому, опубликованный в статье: Гейро Р. “Французское искусство питалось русскими темами и идеями…” // Новый журнал. СПб., 1994. № 4. С. 178–179). Спустя десятилетие Зданевич в своем тексте на смерть Б. Поплавского писал: “…оказалось, что, оторванные от действительности… мы только воображали себя попутчиками, на деле же ими вовсе, оказывается, не были” (см.: Поплавский Б. Покушение с негодными средствами: Неизвестные стихотворения и письма к И.М. Зданевичу. С. 114).
Что касается действительных препятствий к переезду Зданевича на жительство в СССР, то, скорее всего, он, у которого там оставались близкие люди (брат Кирилл, проведший около 8 лет в лагерях, был реабилитирован в 1957 г.), в своих объяснениях просто старался не терять привычной осторожности. Этими препятствиями наверняка в меньшей степени были какие-либо административные затруднения (возможно, сыгравшие роль только поначалу), а в большей – целый ряд обычных и понятных причин: сомнений, страхов и разочарований, вызванных возникшим в советских кругах клеймом его “неблагонадежности”, тревожными вестями от родителей и от друзей (в том числе от возвратившегося в СССР В. Свешникова), борьбой в советской литературе и искусстве с проявлениями авангардизма и его личным неуспехом с публикацией “Восхищения” (см. комментарий к роману в наст, изд.), известиями о происходящих в СССР “чистках”, политических преследованиях и судебных процессах, трагическими судьбами бывших друзей, “возвращенцев”, литераторов. Сыграло, конечно, роль и нанесшее Зданевичу обиду присвоение Тбилисским художественным музеем его личной коллекции картин Пиросмани…
13. В черновых записях, находящихся на обороте рукописи, есть любопытный и довольно важный фрагмент, который можно отнести как к постоянной саморефлексии главного героя (рассуждения о “пустоцвете”, о “болезни воли”, о собственной лени и т. п.), каковая заслуживает самостоятельного внимания, так и к теоретическим, подчас откровенно анархическим, воззрениям автора, связанным с постфутуристическими идеями “вздора”, “чепухи”, противоречия, борьбы со смыслами: “За и против – это одно и то же, другое – это когда ни за, ни против, а где совсем в других областях, где даже не может вопрос и возникнуть” (ср. с его словами в другом месте черновых записей: “Ильязд ни за Бога, ни против Бога, Ильязду нет никакого дела до Бога”, приведенных в комментарии к гл. 16). Ср. это высказывание с поэтической философией заумника-“чинаря”-обэриута А.И. Введенского, которую подробно разобрал Я.С. Друскин в своей известной “Звезде бессмыслицы”.
Стоит обратить внимание на то, что эти мысли Зданевича в определенном ключе пересекаются и с текстом раннего интервью Зданевича и М. Ларионова, вскоре преобразованным в их совместный “Да-манифест”: “– Вы футуристы? – Да, мы футуристы. – Вы отрицаете футуризм? – Да, мы отрицаем футуризм, пусть он исчезнет с лица земли! – Но вы противоречите сами себе? – Наша задача противоречить самим себе. – Вы шарлатаны? – Да, мы шарлатаны. – Вы бездарны? – Да, мы бездарны” (Театр в карикатурах. 1914. i января. С. 19).
14. Третий, он же Коммунистический Интернационал (Коминтерн), официально возник в 1919 г. по инициативе РКП (б) и лично В.И. Ленина. Объединял компартии различных стран и руководил революционным движением во всем мире. Был распущен в 1943 г.
15. По воспоминаниям поэта С. Спасского, встречавшегося со Зданевичем в 1913–1915 гг., когда в начале Первой мировой войны немецкие пушки грозили реймскому собору, “Зданевич ходил именинником. Хорошо, что уничтожают старье. Он действительно лично был доволен. Даже готовил он какой-то манифест, приветствовавший подобный акт” (Спасский С. Маяковский и его спутники: Воспоминания. Л.: Советский писатель, 1940. С. 20).
16. Можно почувствовать определенную близость образов большевика (чекиста) Триодина и профессионального революционера Василиска из “Восхищения”: у Василиска вся убеждающая сила находится в глазах (“глаза были такого железа”, ср. также с описанием Триодина, данным ранее: “Точно весь из камня, с лицом каменным и речью из камня”). Впрочем, пугавшая и восхищавшая советских интеллигентов тех лет яркая мускулинность похожих литературных персонажей (чекистов, командармов, партизан-подпольщиков) – скорее, обычная характеристика героев революционной романтики, некий штамп, в который Зданевич, возможно, вкладывает и свои скрытые смыслы (ср. также образы Лаврентия из “Восхищения” или Алемдара-Синейшины).
17. Речь идет о тайном соглашении 1915 г. между Россией, Англией и Францией о разделе Османской империи (см. комментарии к гл. 8).
18. Вообще слухи о возможном захвате Константинополя соединениями бывшей врангелевской армии возникли сразу же после их эвакуации из Крыма. Как пишет современный историк, тогда постепенно становилось очевидным, что “70 тысяч русских солдат, расположенных в непосредственной близости от турецкой столицы, обладали реальной возможностью с легкостью овладеть городом” (см.: Ипполитов С.С., Недбаевский В.М., Руденцова Ю.И. Три столицы изгнания. С. 28). Но главное, что к этому проекту действительно был проявлен настойчивый интерес советского правительства. Возможность использовать в своих целях бывшие белые подразделения обсуждала Коллегия Наркомата иностранных дел на своем заседании 22 апреля 1921 г. Нарком Г.В. Чичерин направил в ЦК РКП (б) письмо, в котором содержалась информация от некоего агента ОГПУ под псевдонимом “товарищ Е.”. В письме, в частности, говорилось: “Коллегия НКИД решительно высказывается за принятие предложения тов. Е. относительно Константинополя. Она считает это предложение заслуживающим серьезного внимания. При проведении этого плана следует однако действовать осторожно по дипломатическим соображениям. По словам тов. Е., врангелевцы резко настроены против Антанты, что они охотно возьмут Константинополь. Престиж Советской России среди них очень велик, но не настолько, чтобы они сами обратились к нам с заявлением о своем подчинении. После захвата Константинополя мы должны будем, по словам тов. Е., обратиться к ним в таком приблизительно ключе: “Антанта водила вас за нос и пользовалась вами против Советской России, но у вас теперь открылись глаза и мы рассчитываем, что вы больше не будете действовать во вред трудящимся России, мы предлагаем признать Советскую Власть, ваши преступления забываются и вам разрешается вернуться на родину”. У нас должен быть наготове политический аппарат, чтобы в тот момент сразу бросить его в Константинополь, причем ради большой осторожности переброска политработников может происходить как будто самочинно по их собственному желанию. Мы, таким образом, овладеем положением в Константинополе. Нас нельзя будет винить за события, развернувшиеся помимо нас. После этого мы передадим Константинополь его законным владельцам туркам, но не ангорским кемалистам, отделенным от Константинополя проливами, а константинопольским кемалистам, гораздо более левым, т. е., главным образом, имеющемуся в Константинополе рабочему элементу, который мы организуем и вооружим. Формально же Константинополь будет нами передан турецкому государству. Тов. Е. полагает, что в тот момент наши врангелевцы без труда займут Андрианополь и Салоники, там появятся наши комиссары, и едва держащиеся балканские правительства будут опрокинуты, что может иметь громадный политический эффект и дальше Балкан. В данный момент требуется поскорее отправить обратно тов. Е.; ему нужно тридцать тысяч лир