– Спросите о верзиле, – перебил Ильязд.
– Ах, да, вы правы, время уходит, я сейчас.
Он улетучился, но через минуту вернулся с видом опечаленным. “Мы на этот раз опоздали, он был здесь, но вышел до нашего прихода. Но мы его несомненно найдем у мадам Ольги. Едем. Какая жалость, что я не могу захватить с собой некоторых из этих дам, но генеральша такая строгость. Умоляю вас, ведите себя там прилично”.
Ильязд уже не роптал и не сопротивлялся. Подобно утреннему соблазну, в конце концов загнавшему его в кондитерскую, так и теперь он постепенно увлекался окружением, вдохновлялся, ему нравилась и обстановка, и женщины, и нравы, и восторги Левина передавались ему. Он уже почти с сожалением покинул тараканий клуб. “Нам недалеко, – заявил Левин, – пройдемтесь”. Они спустились по улице и уперлись в подъезд подозрительного дома. Двери им открыл казак в форме конвойца, и выше, в прихожей, их встретил живописный весьма генерал, с непременной бородкой, в форме и при орденах, с адъютантскими погонами, приветствовал Левина с таким почтением, что еврейчик весь просиял от удовольствия и удовлетворения. Мадам Ли, которую находившиеся там русские величали Лией Никитичной16, черствая дама с выправкой институтской, держалась в первом салоне, вся в черном и довоенном платье, оглядывая гостей через черепаховую лорнетку. Казалось, стоит ее тронуть пальцем – и вся рассыпется. “Как хорошо, что вы так хорошо владеете нашим языком, – начал Левин, – это мне позволит, представляя вам моего нового друга Ильязда, вам как следует расхвалить его. Прелестный мальчишка. Умница, действительно”, – и он поцеловал ей с треском ручку, хотя и старался сделать это поглаже. “Господин Левин, господин Ильязд, вы всем представлены”, – провозгласила генеральша, приглашая их жестом пройти во второй салон. Тут не было никакой мебели, одни подушки на полу, разбросанные в множестве, на подушках все те же русские дамы (и откуда их столько набралось?), беседующие с приличными мужчинами, преимущественно иностранцами. “Все знакомые, – вскричал Левин, – ах, мадам Ли, как же вы умеете объединять общество! Комендант, – обратился он к одному французу, – как я вас рад видеть, капитан, – к другому англичанину. И, отойдя в сторону, Ильязду: – Запомните эти гнусные рожи, коменданта и капитана, это чрезвычайно важно, эти люди всемогущи в Константинополе сейчас, во время союзной оккупации”. – “Я не вижу Синейшины”. – “Да не может быть, он в верхних этажах”. – “В верхних?” – “Нуда, чего вы удивляетесь, разве вы не видите, что это русский публичный дом последней марки. Генерал, генеральша – настоящие. Какая нация, какое великолепие! Загнаны к черту блохастые греческие и румынские притоны. Каждая из этих дам стоит всего тридцать лир, берите, угощаю. Только, пожалуйста, не вздумайте позволить себе какую-нибудь развязность здесь: вышибала, который нам открыл, не плоше вашего Синейшины. Вы просто подойдете к даме, которая вам нравится, поговорите с ней недолго, а потом незаметно подыметесь наверх, она последует за вами. И кто бы мог подумать, что я, иностранец, должен вам давать эти уроки”. – “Я не прочь вернуться сюда в следующий раз. У вас тут тоже интересы?” – “Как же, это я снял помещение для мадам Ли, очаровательная женщина, гениальная, только у нее не было капиталов”. – “Хорошо, не забудьте, что мы в поисках Синейшины!” – “Ах, да, черт возьми, я вижу, вы настоящий делец, подождите, сейчас узнаю, – он отошел от Ильязда и приблизился к генеральше. Та покачала головой. Левин сделал печальную мину. – Нам не везет, вашего Синего или моего Белобородого здесь сегодня не было. Но еще не все потеряно, едем в театр”.
Театр находился в двух шагах. Это был дом более обширный, но менее подозрительный и ничем не походивший на театр. Здесь в темной прихожей Левин должен был вступить в переговоры по поводу своего спутника, после чего они получили домино и шелковые полумаски. “Этот маскарад обязателен, мой дорогой, но вы останетесь довольны”. Они поднялись по широкой лестнице и вошли в обширную залу со сценой, темную, где не было кресел, а только лежанки, на которых зрители возлежали. Сцена, освещенная наполовину. В зале удушливый запах пота, ропот поцелуев, вскрики, шепот. Левин и Ильязд устроились у самого входа. “Не стоит пытаться идти дальше, иначе служащие примут меня за педераста, а эта репутация не выгодна ни вам, ни мне, главному акционеру. Здесь нет профессиональных актеров, это светское место, здесь выступают только любители, из публики”. – “Что же они делают?” – “Боже, какой наивник, что делают – спариваются. Ведь для этого же здесь все в масках, подождите минуту. Хотя еще немного рано, но около этого часа пары, тройки, а то и больше начинают следовать друг за другом на сцене. Обыкновенно вещи самые обыкновенные, но не менее часты и вещи необыкновенные”. – “Это тоже русское учреждение?” – “Чудак, что вы глухи, слепы что ли, ну, разумеется, все актеры тут (якобы любители, сказать по правде) русские, да и разве кто-нибудь в этом паршивом городе додумается до этого?17 Нет, русские принесли настоящую культуру, показали себя варварам. Ах, Ильязд, неужели вы не понимаете, что русские – это золотое дно и вот почему я, несмотря на все трудности, на то, что я еврей, проник в эту среду. Я богатею по часам, и я здесь в год составлю себе чудовищное состояние и потом, о потом, я вам как-нибудь расскажу о невероятных моих проектах…” – “А Синейшина, вы не можете ли узнать, здесь ли он?” – “Опять Синейшина, возьмите лучше какую-нибудь девочку”. – “К черту вас с вашими девочками и вот вам обратно ваши пятьдесят лир, с такой сволочью, как вы, не желаю иметь никакого дела! Прочь!” – и Ильязд бросился вон из залы и вниз по лестнице. Левин преследовал его, не отставая: “Стойте, стойте, какой отвратительный характер, ну, чего вы разругались, возьмите эти деньги, они же вам нужны, останьтесь, успокойтесь”. Но Ильязд, сорвав маску и отбросив домино, выбежал на подъезд. Левин устремился вслед за ним. Внизу посередине пустынной улицы возвышалась какая-то личность, сложив руки на груди, и рассматривала театр. “Вот он, – шепнул, оборачиваясь, Ильязд, – Синейшина? Ну да, Синейшина”18. Суваров19 вперился в Ильязда, глаза полные беспокойства, впал в раздумье, поколебался с минуту, повернулся и, отстранив спокойно Ильязда, вошел в театр, с яростью хлопнув дверью.
6
Сумасшедший занимал всегда одну и ту же скамейку на Конской площади2. (Какая бы не была погода), он появлялся откуда-то из глубин Стамбула всегда на исходе дня, усаживался лицом к морю и, откинувшись и бормоча что-то, просиживал до первых лучей дня. Приносил он с собой несколько краюх хлеба, которых не трогал сам, а все раздавал голубям, слетавшимся за полчаса до его прихода в ожидании благодетеля. Сумасшедший приходил на площадь далеко не ежедневно, иногда пропадал неделями, и, странное дело, голуби никогда не собирались напрасно, их появление предвещало, что Сумасшедший будет непременно.
Когда появился он впервые, сказать было трудно, но обратил впервые внимание на себя в памятный день переворота в апреле3 1909 года, когда Конская площадь была переполнена офицерством и после убийств младотурецких министров и офицеров, на исходе дня, вдруг появились летящие от мечети Баязида стаи голубей, а вслед за ними явился Сумасшедший и, вежливо попросив группу военных уступить ему его место, уселся, не обращая никакого внимания, и принялся раздавать хлеб птицам, покрывавшим его, усевшимся ему на плечи, на грудь, на руки и на голову.
Внешность Сумасшедшего была достаточно примечательна. С длинным иконописным лицом, кожей желтого воска и совершенно прозрачной, без единого намека на кровь, с раздвоенной редкой бородой, с глазами спокойными до стеклянности, умный, не будь на нем страннейшего колпака и не обрамляй его лицо длинные пейсы, обнаруживал удивительное сходство с некоторыми изображениями в греческих церквях, почему и турчанки, и гречанки, и других исповеданий женщины, спускавшиеся в направлении источника Святого Серапиона искать исцеления от бесплодия или застоя и тому подобных женских историй и неизменно останавливавшиеся около Сумасшедшего, чтобы, хотя он и был евреем, приложиться к его одежде, и называли поэтому Сумасшедшего Иссой, но вообще он был известен просто под кличкой Сумасшедшего, и только немногие обитатели околотка, вроде Хаджи-Бабы, которые вообще всё решительно знали, утверждали, что его зовут не Иссой вовсе, а Озилио4. Но никто не мог ответить любознательному Ильязду, который во время своих дозоров проходил всякий раз мимо Сумасшедшего, сидевшего камнем и закинув голову, где он проживал и сколько лет могло ему быть.
Но в эту ночь пристыженный, угнетенный, досадующий на костюм, которым его наделил Суваров, когда Ильязд после нудного и бесконечного путешествия, пройдя всю улицу Пера, перейдя мост, где с него ничего не взяли за переход, нанеся ему последний удар – “Пропусти его так, разве не видишь – русский”, – сказал один сборщик другому, – и преодолев пустые кварталы Стамбула, добрался до Софийской площади – час, в который он уже обычно заканчивал свою прогулку вокруг Ахмета, когда ветер, проснувшись5, первым покидает поверхность моря и звезды становятся особенно выразительными – час прогулки, которая, быть может, никогда не повторится, нарушенная заставой засевших в отхожих ямах русских, Ильязд не свернул налево, к себе домой, а, перейдя площадь, подошел к Сумасшедшему и уселся с ним рядом. “Хаджи-Баба спит, а я больше не могу остаться в одиночестве после гнуснейшего Суварова. Вот этот меня очистит”, – подумал он.
Сумасшедший не двинулся, не нарушая своей позы, в которой он оставался, по-видимому, долгие часы. Заметил ли он Ильязда? Ильязд просидел с четверть часа, прислушиваясь к шагам шагавших вдоль Айя Софии турецких часовых, единственным звукам, и наконец произнес по-французски (Сумасшедший должен был понять его, ибо в Константинополе все понимали по-французски): “Знаете ли вы, что я несчастен?” Сумасшедший ничего не ответил, оставался в течение получаса в той же позе, вздохнул, словно просыпаясь, невероятно медленно опустил и повернул в сторону Ильязда голову и, как будто только теперь вопрос наконец достиг его, ответил: “Да, я знаю, – и после молчания: – Я уже много раз видел, как вы по ночам совершаете круг, идя против звезд и навстречу солнцу, вместо того, чтобы идти посолонь