– Не вы ли говорили когда-то в ваших художественных докладах, Ильязд: мы молоды и наша молодость победит8? Вспомните. Вспомните хорошенько о самом себе. Бросьте вашу новую привычку характерного писателя доверяться внешности и вернитесь к прежнему классическому обычаю разбираться в сущности. Посмотрите, куда завела вас погоня за couleur locale9, особенностями, нравами и обычаями. Ваша новая любовь коллекционировать всяческую чепуху и культивировать детали. Вы разменялись на мелочи, позабыли о главном и потому проглядели, как в течение года те, кого вы по слепоте приняли за врагов, осуществляют ваше дело. Но вслушайтесь в мои слова, вслушайтесь, Ильязд. Слышите вы меня, начинаете улавливать мой голос? – оробелый Ильязд отвечал кивком головы, – не кажутся ли вам нелепыми ваши тревоги и опасения, и не стыдитесь вы вашего недавнего желания помешать нам? Слушайте, через несколько минут мы тронемся в путь. Смотрите, море благоприятствует нам. На всех этих лодках мы едем в Стамбул, словно на пикник. Мы там будем с наступлением сумерек. Разве мы не можем пристать в разных пунктах и без оружия? Но наши склады, и не тот только, который вы знаете, айв подземных цистернах (разве вы не знаете, что в Йеребатан-сарае недавно открыт ресторан?10), ждут нас. Ночь пройдет в занятиях, но рано утром, в шесть часов ровно – ах, ведь это час совпадения Юпитера и Сатурна, не правда ли, это-то и заставило вас придать нашему делу характер астрологический – София будет наша, а с ней город. Удастся ли нам продержаться? Но разве в октябре, – прошептал Триодин, наклоняясь к Ильязду, – мы спрашивали себя в Питере, удастся ли нам продержаться? Ну что, поняли?
Но Ильязд даже не вздрогнул под ударом этой государственной тайны. Он только отвернулся от Триодина и осмотрел поле11. Эти – советские? Что за неуклюжая выдумка? Чтобы его, Ильязда, привлечь на свою сторону и убедить в необходимости захвата Софии? И вдруг Ильязда охватила невыразимая жалость к самому себе. Действительно, до чего нелепо его поведение! Не заслужил <ли> он еще больших насмешек, чем эта последняя откровенность Триодина? Попутчик?12 Он, в течение года не ударивший пальцем о палец и только и следивший за развитием самоличной лени? Эти, кто бы они ни были, хоть что-нибудь делают, а он? Разве с самого начала жизни он что-нибудь сделал, чтобы осуществить или хотя бы защитить свои идеи? Разве бодрствовал, а не спал? Мимо него войны и революции прошли, а он так и не собрался в них участвовать. Как в детстве, в столетие со дня рождения Пушкина. Ильязду было пять лет. На елке в городском клубе собрали детей, и они должны были, держась за руки, ходить вокруг елки, за что каждый получил в награду юбилейное издание сочинений Пушкина. Ильязд не пожелал участвовать в хоре, книги не получил и потом заливался горькими слезами. “Такая манера осталась и теперь, – думал он, – воздержаться”. Почему, что за болезнь воли? Не все ли равно, белое или красное, верх или низ, на удачу или на гибель?13 Что за невыносимая, противная и давным-давно вышедшая из моды манера держаться особняком, грозиться собственными заданиями и в конце концов ничего не сделать, вечно цвести пустым цветом? Свободные города, тысячи республик и наконец просто затея, разве всего этого недостаточно, чтобы и иной Ильязд наконец встал под ружье?
– Ну что, поняли, откуда свистит ветер? – продолжал со свирепостью Триодин после некоторого молчания. – Мне очень жаль, товарищ, что я принужден кончить прямой речью вместо косвенной. Но мне редко приходилось встречать подобную недогадливость. Хорошо еще, что, несмотря на ваше исключительное место жилища, ваша помощь нам не понадобилась. Но, по крайней мере, не ройте себе яму, какого черта. И отчаливайте обратно, отправляйтесь домой и ждите распоряжений. Наш пароль до полночи – “Юпитер”, а после – “Сатурн”. Я вас не задерживаю.
Ильязд раскрыл рот и так и остался стоять, упершись в Триодина. Сомнений никаких на этот раз не было.
– Чего вы ждете? – рассердился Триодин.
– Простите, товарищ, – запел Ильязд, – но если это белогвардейское предприятие на самом деле затеяно Третьим Интернационалом14, в таком случае я должен непременно нарушить мое молчание и поставить вас в известность о противодействии, которое готовят турки.
– Товарищ Ильязд, я знаю, что вы хотите мне сообщить, что турки предполагают взорвать Айя Софию, когда мы в нее ворвемся.
– Ах, вы уже знаете. И вы не боитесь, что это плохо кончится?
– Плохо кончится, – расхохотался неузнаваемый Триодин, неистово замахав ручкой, так что шары запрыгали перед лицом Ильязда, – не только не плохо, но если бы турки не придумали этой меры, им пришлось бы ее внушить, так как это ведь лучший выход из положения.
– Лучший выход?
– Разумеется. Вы не отдаете себе отчета, в таком случае, что нам надо деть куда-нибудь всех генералов и прочую действительно белогвардейскую сволочь. Вот турки нам и протягивают руку помощи. Чрезвычайно практическая выдумка.
– Это, конечно, избавит от необходимости их расстреливать. Но самая Айя София?
Триодин снова расхохотался.
– Эх, Ильязд, жалко мне вас. Вы действительно старый неисправимый мечтатель. Долгие годы сидели в футуристах, приветствовали немцев за разрушение реймского собора15, а кончили тем, что не в шутку влюбились в Святую Софию. Признаюсь вам, мне всегда казалось, вы это так себе дурака валяете, но теперь вижу, что всерьез. Не стыдно?
Он сделал два шага, переменив тон на более задушевный и поднял на Ильязда ослепительные глаза16.
– Признаюсь, вы меня несколько заразили, старьевщик. Но разве не отрекаетесь ли вы вновь от самого себя? Разве старое, я не скажу мертвечина, чтобы не подымать с вами бесполезного спора, может мешать новому и живому? Разве может хотя бы на минуту возникнуть сомнение, хотя бы предстояло разрушить не одну только здешнюю Софию и все Софии земли, когда речь идет о победе Советов, о победе революции над реакцией? Подумайте, Ильязд, мне нужно вам объяснять самые простейшие вещи, до чего вы тут обросли и опустились. Смотрите на меня, Триодина. Узнаете ли вы меня? Нет, качаете головой. Прикидываться таким, каким я прикидывался столько времени, уверяю вас, это самое трудное дело. Но цель оправдывает средства, повторяю. Настоящий революционер может не только прикидываться белым, он может действовать как белый, расстреливая красных и красные должны с радостью идти на его расстрел, если в конце концов этот маскарад послужит на пользу делу. Понимаете, все средства оправданы ради победы революции. А вы вдруг, товарищ, – и голос его снова стал свирепым, – выступаете ходатаем за какую-то никому не нужную мечеть. Оставим этот вопрос. Хорошо еще, что это частный разговор. Но надеюсь, вы не сделаете глупости возбудить его на каком-нибудь собрании.
– Слушайте, Триодин. Я с вами вполне согласен и нисколько не спорю. Я не защищаю своих мелких слабостей, я только констатирую их наличность. Но почему мы говорим о личностях? Вы не опасаетесь сопротивления турок?
– Ни турок, ни междусоюзного командования. Мы посвящены до мельчайших подробностей в их планы. Излишне вам говорить, что захват нами Стамбула вплоть до взрыва Софии будет белым захватом, почему противодействие союзников не будет энергичным – они еще не забыли о соглашении со старой Россией по поводу Константинополя17, а если забыли, мы им напомним, и только после взрыва окажется, что город в руках красных. Но за это время мы успели принять меры, чтобы обеспечить за собой обладание городом. Тем более что переход от белого к красному будет носить вид турецкого, местного восстания18.
– Хорошо, допускаю, что все предусмотрено. Но в таком случае позвольте мне тебя спросить об Алемдаре. Ты должен знать, о ком я говорю. Провокатор он или нет?
– Провокатор.
– Ты знаешь, что этот якобы русский офицер на деле турок, и притом самый заядлый ненавистник русских?
– Знаю.
– Знаешь давно?
– С первого его появления.
– И ты, и все его единомышленники терпели его присутствие.
– До чего ты наивен. А как же могло быть иначе? Разве позволить ему действовать у нас, не давая ему подозревать, что мы знаем, кто он, – не лучший способ усыпить бдительность кемалистов, не подозревающих, что мы превосходно обо всем осведомлены? И потом, так как он должен взорвать собор, мы будем его держать на виду до той минуты, когда это будет наша минута взрыва. Так что их план защиты провалится, уверяю тебя. Не далее, как вечером, ты убедишься, что они не воспрепятствуют даже нашей высадке. Так как они нас ждут не там, где мы будем, а самое море – без надзора, так как союзники закрывают глаза.
– Но спасибо тебе за возможность поболтать. Это мне здорово расправило утомленные нервы. Лучше даже, чем выспаться. Наполеон ложился спать во всякое время дня. Я предпочитаю вести беседу.
– До свиданья. Спасибо, во всяком случае, за желание предупредить. Плыви домой и жди событий. Ты нам еще понадобишься.
Ильязд пожал руку Триодина и стал медленно спускаться по косогору.
20
Константинополя больше не было. После подобного объяснения, когда весь прошлый год представился Ильязду цепью непостижимых заблуждений и уже заранее готов был считать Ильязд, что за первым превращением должны последовать иные, в настоящую минуту у сидящего в лодке одна была только уверенность, что возвращается он в Стамбул, все же остальное сомнительно, и, однако, сколь эта единственная уверенность была неколебима, приближаясь к противоположному берегу, убеждался все больше Ильязд, что он вовсе не возвращается. Он слишком хорошо изучил Стамбул и, в особенности, вид его с моря знал настолько хорошо, что мог в любую минуту воспроизвести его на бумаге и с любой точки зрения, с юга или с востока, и <как> с моря, так и с птичьего полета, и потому и речи не могло быть о том, чтобы он ошибался. Перед Ильяздом не было больше Константинополя. За время ильяздова отсутствия, за какие-нибудь двенадцать или около того часов, Константинополь перестал существовать. Впереди, все явственнее вырисовываясь в тумане, по мере того как неутомимые гребцы гнали все дальше лодку и все ниже сходил к закату день, выступал город, который мог бы обмануть незнатока, так что незнаток принял бы его, пожалуй, за Константинополь, но, разумеется, не мог обмануть Ильязда, и тот быстро заметил, что это только подобие исчезнувшего города, а Константинополя больше нет и никогда не будет. Если бы мо