елы реальности, но вовсе не обязательно принадлежит какой-то другой реальности. Особенность возможного - именно его несводимость к реальному, будь это реальность нашего мира или других миров" 92). Быть может, фантастика говорит нам о возможном, но это такое возможное, которое "действенно именно в своем радикальном отличие от действительного, и в этом смысле равнозначно невозможному "93).
Если человек пытается отнестись к вымышленному миру как к подлинному, то эта попытка самообмана терпит крах, поскольку виртуальный мир не может по-настоящему основательно подтвердить своей подлинности. Но если человек относится к фантастике просто как к фантастике, т. е. как к лишенному материального бытия дополнению подлинной реальности, то тем самым он обнаруживает способ внести в мир альтернативность, несмотря на то, что единственность нашей реальности хорошо охраняется, и охрану эту мы преодолеть не в силах.
Таким образом, у существующего в собственном смысле слова отнимается монополия на бытие. Оказывается, что кроме существующего в бытие еще может присутствовать несуществующее, причем именно в статусе несуществующего.
В этой парадоксальной ситуации проявляются особенности человеческого сознания, которое сначала нечто воспринимает и только потом делает заключение, является ли воспринятое ошибкой, иллюзией или чем-то, достойным серьезного отношения. Таким образом, для человеческого сознания образы вещей и миров первичны, а их онтологические статусы вторичны, ибо являются лишь интерпретациями образов.
Для того, чтобы человеческое мышление почувствовало себя посреди скрещения альтернатив, оно, прежде всего, должно выиграть битву за разнообразие образов мира - и ради такой победы оно первоначально готово пожертвовать битвой за статусы.
Излишне трезвый, отрицающий всякие вымыслы рассудок внушает уныние не потому, что он полагает статус существующего самым лучшим и ценным, а потому, что он считает его вообще единственно возможным. В мире лишенной фантастики трезвости торжествует гегельянский принцип тождества существования и мыслимости: все, что не существует - нельзя и помыслить.
На противоположном полюсе находится мистика, верящая в реальность иных, незримых миров. Мистика требует, что один и тот же статус существования был приписан образам разных миров. Здравый смысл отвечает на это, что такого не может быть, поскольку статус подлинной действительности по своему определению может относиться только к единственному миру. В наше время трезвомыслие в глазах большинства населения побеждает мистику, во-первых, потому что "небеса безмолвствуют", а во-вторых, потому что всякий индивидуум стремится создать себе собственный мир, который с его точки зрения является единственным. Остается один способ защитить нашу потребность в разнообразии альтернатив от безнадежности здравого смысла - признать за образами иных миров иные статусы. Так рождается фантастика, которую можно считать царством мистики, временно согласившимся на протекторат атеизма. Концепцию единственной подлинной реальности можно сравнить с тоталитарным режимом, беспощадным по отношению к любым "чужим", скажем немарксистским учениям. Но даже коммунистическая цензура ничего не могла сделать с "критическими" монографиями, подробно излагающими "буржуазные" идеологии, но со статусом "неправильных". Фантастика описывает иные реальности как "неправильные" и "на самом деле не существующие", и это единственно возможный компромисс в условиях, когда потребность в других мирах остается, но поверить в них уже никто не способен.
Здесь, быть может, будет уместно вспомнить, что в философии Эдмунда Гуссерля роль фантазии заключается в нейтрализации бытийной значимости предметных содержаний. Это означает, что предмет в фантазии выступает свободным от своей бытийной характеристики - существования или несуществования. Когда мы воображаем что-либо, мы воспринимаем, прежде всего, содержание воображенного, а его онтологический статус отступает на второй план и может быть даже временно забыт. В этом - психологическая сила фантастики. Она, как мы уже сказали, проигрывает у реальности "битву" за онтологический статус, но при этом она обладает такой гносеологической структурой, что сам вопрос о статусе отступает в тень, оказывается загороженным предметным содержанием фантастической реальности.
Стоит также отметить, что неверие человека в фантастические миры обладает некой динамической неустойчивостью. Само по себе понятие воображаемого свидетельствует о том, что "существование" есть некий показатель, в отношении которого возможна градация степеней интенсивности. Хотя воображаемого и не существует, хотя его "нет", но оно все-таки "как бы есть", а значит оно отличается от полного Ничто, выражающегося формулой "нет, не было и не будет". Можно вполне согласиться с К. С. Петровым, заявившим: "Воображение тем и интересно, что оно, конечно, не бытие, но оно какое-то не очень окончательное, не абсолютное небытие"94). Воображаемое существует в меньшей степени, чем реальное но в большей степени, чем ничто, воображаемое есть промежуточная ступень между бытием и ничем - в этом воображение, кстати, совпадает с такими полунесуществующими реалиями, как прошлое и будущее, на воспроизведение которых воображение часто работает. Сразу заметим, что онтологически собственно прошлое и собственно будущее не совпадают с двойниками прошлого и будущего, созданными воображением. Но все эти категории сходны в том, что по своему онтологическому статусу находятся посередине между небытием и актуальной реальностью.
Амбивалентности отношения к фантастическому способствуют еще и те усилия, которые предпринимают фантасты для создания иллюзии достоверности своих образов. Как отмечает Геннадий Пересветов, "...люди, в момент прочтения фантастических произведений, верят в реальность происходящих событий, верят автору. Лишь позже спохватываются: "Это же выдумка!" Однако изначально допускают существование тех или иных событий в материальном мире"95). Конечно, просто вера читателя в выдумку фантаста привела бы к тому, что фантастика в его глазах перестала бы быть таковой. В фантастический вымысел не верят, но первоначальный, быстро прошедший импульс доверия придает всему отношению к фантастическому, если так можно выразиться, гносеологическую пикантность. Да, этого нет, этого не может быть, и все же мы помним, что был момент, когда мы в это поверили, был прецедент того, как мы считали это реальностью, а значит могут наступить обстоятельства, когда мы снова в это поверим. Пусть фантастика - не настоящая реальность, но ее существование свидетельствует о том, что у монопольно-единственной реальности, в которую мы, по выражению Хайдеггера, "вброшены", могу быть альтернативы.
Фантастика и исполнение желаний
Воображение позволяет человеку встретиться с миром причудливых, фантастических образов, а последние обладают привлекательностью фантастического, о которой мы сказали выше. Во-первых, фантастические образы - новые и удивительные; во-вторых, они внушают надежду на преодоление нашей единственной реальности; а в-третьих, мир, созданный фантазией - это удивительно "легкий", не инертный мир, в нем нет различий между намерением и его реализацией, равно как и между возможностью и действительностью.
С. Неклюдов пишет, что волшебные предметы возникают в сказочном повествовании для преодоления "логических и пространственно-временных разрывов"96). Но надо точно понять, о каких разрывах идет речь, между чем и чем возникают эти "логические и пространственно-временные разрывы". Эти прорехи появляются как порождаемые инертной действительностью препятствия на пути реализации намерений - либо намерений героя, либо намерений автора, желающего, чтобы сюжет развивался именно так, а не иначе.
Таким образом, волшебство или, говоря шире, фантастическое - это пересоздание воображаемой действительности под желания человека (героя или автора).
Придумывание несуществующей вещи может не значить ничего, оно выражает только прихоть фантазера. Но фантастика - не просто продукт воображения. Фантастика, понимаемая как социально-культурный феномен, есть результат массового и систематического применения воображения. Всякое массовое применение человеческих способностей разоблачает тенденцию, таящуюся в обществе и массовом сознании. Важнейшим структурирующим фактором при применении человеческих способностей являются потребности: способности применяются для удовлетворения последних. Поэтому, если фантастика вводит в нашу реальность вещи, которых в ней не было, то это делается потому, что мы ощущали дефицит именно данных вещей. Как отмечал Хайдеггер, вещь может навязчиво отсутствовать. Фантазия - знак нехватки. По словам Чернышевского, "фантазия вообще овладевает нами, когда мы слишком скудны в действительности". Грезы и фантазмы появляются там, где не удовлетворяются потребности, где, с одной стороны, имеется реальная проблема, и, с другой стороны, человек - и лично, и в качестве представителя человечества -ощущает свое бессилие в ее решении. В психоаналитической психологии много говорится о фантазмах как о проекциях внутренних, психических комплексов, но психические комплексы - лишь частный случай более общего и более формального понятия "нерешенная проблема". "Как глубинный, независимый психический процесс, - пишет Герберт Маркузе, - фантазия обладает собственной истинной ценностью, - а именно опытом преодоления антагонистической человеческой действительности. Воображение предвосхищает примирение индивида с целым, желания с осуществлением, счастья с разумом"97). По учению Маркузе (который в данном случае опирается на Фрейда), фантазия есть единственная умственная способность, оставшаяся верной "принципу удовольствия", т.е. немедленному удовлетворению человеческих желаний. Весь остальной психический аппарат человека работает на "принцип реальности", т. е. на откладывание удовлетворения ради выживания.
По мнению Ирины Бесковой, фантазия есть компенсация того, что современный человек не способен видеть "внутренней стороны вещей". "Наше сознание оказывается тем средством, с помощью которого мы строим реальность, которая на самом деле нигде не существует. Поэтому называть ее реальностью вообще-то не очень правильно. Скорее, это мир, созданный нашим соб