Мы позволим себе не согласиться с этим коллективным мнением. Свойство аллегоричности относится не столько к содержанию текста, сколько к отношению этого содержания к действительности, которое оценивается в рамках интерпретации, являющейся вторичной по отношению к непосредственному восприятию текста. Вторичность интерпретации хорошо видна даже в композиции текста басни: отдельно от основного текста в баснях помещается мораль, которая помогает расшифровывать иносказательность. Аллегорический смысл невозможен без буквального, который всегда выступает перед читателем раньше аллегорического. Сначала мы видим сюжет басни, и только потом вычисляем его моральное, иносказательное значение. У любой аллегории есть буквальное содержание, у которого хотя бы в минимальной степени имеется момент самодостаточности, и в силу этого буквальное содержание аллегории можно рассматривать как фантастический сюжет. Басни Эзопа, Лафонтена или Крылова это, не в последнюю очередь, просто истории про говорящих животных. Конечно, может быть, басню нельзя назвать фантастическим произведением, но это произведения с фантастическими элементами. Что же касается собственно фантастики, то очень часто фантастические произведения интерпретируются как более или менее сложные метафоры действительности. Правда, применительно к научной фантастике об этом обычно забывают, о чем вполне резонно говорит А. Ф. Бритиков: "И ученые и литераторы зачастую отказываются понять метафоричность, условность научно-фантастической идеи, хотя прекрасно сознают условность художественного образа в литературе реалистической"26). Для сатирической фантастики это очевидно. Натаниэль Готорн был склонен истолковывать свои фантастические новеллы в морально-аллегорическом ключе, за что был критикуем Борхесом, считавшим, что новеллы Готорна от этого только проигрывают. Братья Стругацкие говорили, что фантастические образы для них - лишь "вешалки", на которые они вешают рассуждения о проблемах, представляющихся им действительно важными. Александр Грин, как следует из воспоминаний современников, обижался, когда его произведения называли фантастическими, требовал, чтобы их считали символическими, объяснял, что полет человека в романе "Блистающий мир" - лишь символ полета души. Исключать на этом основании творчество Грина из общего корпуса российской фантастической литературы - значит создавать крайне искусственную классификацию.
В чем собственно различие между научно-фантастическим рассказом и басней? В рассказе содержится условная попытка обмануть читателя, заверить его, что прописываемые в рассказе события возможны. Скрытой теоретической предпосылкой для такого "заверения" служит иллюзия того, что фантаст, выводя фантастическое допущение, все последствия его выводит, руководствуясь более или менее верными представлениями о существующих в реальности причинно-следственных связях. Между тем баснописец не только свои образы, но и все последствия из них выводит из законов той реальности, которая является предметом иносказания. Воз в басне Крылова о лебеде, раке и щуке не может сдвинуться с места не потому, что у трех животных не хватает тягловой силы, и не потому, что у них неправильно складываются "векторы силы", а потому что таково моралите, которое иллюстрируется Крыловым, и басня бы отнюдь не проиграла, даже если бы физик доказал, что воз при такой раскладке должен двигаться. Но что из всего этого следует? Да, басня не является научно-фантастическим жанром. Но не стоит забывать, что и в научной фантастике писатель пользуется полной свободой при выведении следствий из фантастических допущений. Ни писатель, ни читатель не являются "демонами Лапласа", для которого развитие событий однозначно предопределено по законам механики. А значит, строя причинно-следственные цепочки, фантаст может руководствоваться самыми разными мотивами - во-первых, самыми разными представлениями о физической причинности, а во-вторых, соображениями моральными или политическими, т. е. теми же, что и баснописец. С этой точки зрения научная фантастика оказывается видом литературы, более свободным и богатым, чем басня, и в известных условиях научно-фантастический рассказ может, по сути, быть притчей, т. е. быть по своему моральному смыслу родственником басни. С другой стороны, баснописец для вящей убедительности вполне может использовать правильно понятую физическую причинность - в конце концов, пресловутый воз действительно не должен двигаться при описанных Крыловым условиях. Вообще в басне может возникать сложная система взаимооднозначных соответствий между буквально описываемыми событиями, следующими друг за другом вследствие естественной причинности и их моральными аналогами, имеющими собственную специфическую, - но аналогичную связь. Таким образом, два вида причинности - естественный и моральный могут присутствовать как в тексте басни, так и в тексте фантастического рассказа в любых пропорциях. Границу между двумя родами литературы по этому критерию провести невозможно.
Конечно, следует еще раз повторить: не следует считать басню Крылова или иную построенную на фантастичных аллегориях притчу произведением "фантастическим". Басня - особый жанр, но она содержит фантастические элементы, и на этом основании может быть отнесена - по классификации Чумакова - к "формальной" фантастике. А вообще фантастическое может выполнять роль иносказания как в собственно фантастическом, так и в "формально-фантастическом" произведении.
Фантастика и законы реальности
Фантастика, по словам Чернышевой, есть "некая деформация действительности". Это толкование сближает понятие фантастики с понятием воображения - особенно, если мы согласимся с мнением Сергея Рубинштейна и Эвальда Ильенкова о том, что любое воображение предмета есть одновременно его преображение. По определению психолога Лады Коршуновой, "воображение это образы предметов, которые ранее, полностью или частично не воспринимались человеком"27). В свете этого понимания воображения фантастическое можно определить как воплощение воображаемого в литературе или искусстве. Но, произнеся это, мы сразу обнаруживаем, что с нашим пониманием фантастики что-то не в порядке. У фантастики не может быть монополии на воображение. И данное нами выше определение фантастики, и толкования Т. А. Чернышевой нельзя назвать удовлетворительными по той смешной причине, что собственно в любом художественном произведении изображаются события, которых на самом деле, в реальности не было - причем не было, опять-таки, "заведомо". Все художественные, - а отнюдь не только фантастические - произведения воплощают плоды воображения автора. В основе художественной литературы лежит художественный вымысел, который отличает ее от литературы документальной. Это обстоятельство даже заставило Михаила Нехорошева заявить, что всякую словесность можно считать фантастической, поскольку она порождена воображением автора28). Однако, если рассуждать в этом направлении, то можно прийти к выводу, что не только литературная, но вообще любая условность, и любая используемая в социальной жизни интерпретация или оценка также являются фантастическими, поскольку возникают не без участия фантазии. Именно к такому выводу приходит американский философ Джон Дьюи, который пишет, что "если позволить себе некоторую вольность в толковании слова "фантазия", можно позволить без всякого преувеличения сказать, что человек, за исключением тех редких моментов, когда он действительно занят каким-то трудом, полностью живет в мире фантазий, а не фактов, в фантастическом мире, построенном вокруг человеческих желаний и наполненном плодами его успехов и неудач"29). Необходимо, как минимум, провести границу между двумя типами вымысла: художественным и фантастическим.
Самый первый и наивный ответ на этот вопрос заключается в том, что реалистическое художественное произведение описывает события, которые не были, но могли бы случиться. Еще Иннокентий Анненский писал: "Что такое фантастическое? Вымышленное, чего не бывает и не может быть"30). Кстати, некоторые психологи выделяют способность представлять то, что не может быть, в особую разновидность воображения. Например, Лада Коршунова предлагает различать понятия "воображение" и "фантазию", отмечая, что "фантазия продуцирует то, что не существует, а подчас и не может существовать"31). В свете этого определения фантастика представляет собой воплощение не воображения вообще, но той его разновидности, которую Коршунова называет фантазией.
Из вышесказанного вытекает, что при рассуждении о художественном реализме мы должны вводить представления об управляющих бытием закономерностях, которые имеют большую степень обязательности и необходимости, чем единичные события. Единичные события, порожденные художественным вымыслом, не имеют места в реальности, - но не противоречат общим закономерностям бытия и, следовательно, возможны в рамках этих закономерностей. Вера в такие закономерности - жесткие сами по себе, но либеральные по отношению к различным возможным в их рамках фактам - заложена в самой идее художественного произведения. Впрочем, размышляя о различии реализма и фантастики, более точно говорить не о закономерностях, а о категориях фактов. Поскольку фантастическое в равной степени возникает при нарушении законов физики, при создании животных, неизвестных биологии, и при описании событий, не соответствующих представлениям истории, есть основания говорить, что при определении фантастического можно вообще обойтись без категории "закономерности". Конечно, очень многие авторы говорят, что фантастическое - это то, что противоречит законам природы, т. е. "сверх-естественное". Например, Е. Тамарченко пишет, что "Фантастическое начинается на границе законов природы, и фантастика существует постольку, поскольку она выходит за эти границы и не покрывается логической мотивацией и объяснением"32). Однако понятие "законы природы" - понятие сравнительно позднее. В конце концов, даже естественные науки прежде всего имеют дело с феноменами, в которых они только пытаются выявить закономерности - и далеко не всегда успешно. Феномен, противоречащий известным науке законам, не считался бы фантастичес