лассические довольно зловещие - признаки противостояния Добра, олицетворяемого Северо-Западом, и Зла, олицетворяемого Юго-Востоком, в романе/фильме "Властелин колец" с каждым годом становятся все более актуальными. Еще недавно западно-восточная подоплека "Властелина" казалась подспудной, второплановой и почти полностью растворялась в нагромождении сюжетных линий, людей, коней, хоббитов, гномов и эльфов. И вдруг проступила настолько недвусмысленно, насколько это вообще возможно в полудетской (пусть и суперкрупнобюджетной) сказке-фэнтези. Причем, если в первых двух частях картины перемещения героев по горам и долам Средиземья в направлении страны зла Мордор являлись чисто географическими и не имели отчетливого идейно-политического смысла, то в третьей части он проступил с такой определенностью, что киноакадемики, выдвинувшие фильм на 11 "Оскаров", просто не могли этого не заметить" 226). По мнению Федора Бармина, выступающих на стороне Зла фантастических орков "давно трактовали как "нецивилизованную нелюдь" из стран третьего мира"227). Псевдопрусскую маршировку эльфов в фильме Бармин считает пародией на "Триумф воли" Лени Рифеншталь. Однако, даже принимая эту геополитическую интерпретацию "Властелина колец", следует отметить, что современное противостояние западной демократии и, допустим, диктатуры Саддама Хусейна является лишь очередным, - но не единственным и не первым противостоянием между "джентльменами" и "примитивными дикарями". Это противостояние может возникать и как гражданская война аристократии с крестьянством, и как строительство колониальных империй в XIX веке, и как современные попытки насаждать демократию в Ираке или Афганистане. Эпопея Толкиена, являясь произведением скорее символическим, чем аллегорическим, и не будучи привязанным к конкретным историческим событиям, может служить выражением для всех вариантов агрессивного западного снобизма подобного рода.
В некотором смысле можно объединить то презрение, которое испытывают герои Толкиена по отношению к оркам и гоблинам и советские интеллигенты по отношению к бюрократам и "шариковым", - все это сублимированный снобизм по отношению к тем, кто менее образован и воспитан. Кстати говоря, здесь можно было бы вспомнить, что орки и прочая нечисть как раз работают на то, чтобы установить над Средиземьем жесткую бюрократическую диктатуру. Но, собственно говоря, что такое диктатура, как не самая элементарная, самая простая, можно сказать, первобытная форма государственности? Власть в самом общем и грубом виде - это ситуация, когда один человек может повелевать другим, и если воплотить эту грубую формулу буквально, тот как раз и получается деспотия. Все остальное может возникать лишь как уточнение и дополнение этой первоначальной формулы, снабжение ее всевозможными оговорками, сдержками и противовесами. Когда после страшных потрясений и революций в государстве воцаряется деспотизм - будь это деспотизм Кромвеля, Наполеона, Гитлера или Сталина, - то объяснить это можно прежде всего тем, что государственность оказывается частично разрушенной, и на фоне этих разрушений она деградирует к более элементарному, а значит и более устойчивому типу - чистой, безоговорочной тирании. То, что в мире Толкиена народные низы и дикари-канибалы являются орудием деспотизма - в этом много социологической правды, но в этом нет никакой моральной позиции кроме чисто колонизаторской и "культуртрегерской". Впрочем, эльфы и гномы Средиземья не мыслят в категориях эволюции культуры, просвещать орков они не собираются, орки для них не дикари, а морально-ущербные злодеи, и соответственно, их будут не просвещать, а уничтожать.
Приложение
Теории чуда в эпоху науки
(О камнях, кирпичах, вывесках, кусках черепицы и гранатовых деревьях,
падающих на головы прохожих в результате божественного вмешательства,
нарушения законов природы, а также без оных)
Вплоть до Нового времени учения о чуде в рамках европейской культуры было уделом богословия, которое воспринимало чудо в качестве особого деяния, совершаемого Богом, как правило в назидательных и демонстративных целях. В этой связи вопрос о чудесах поднимался в теоретической литературе прежде всего в связи с евангельскими чудесами, совершаемыми Иисусом Христом. Критика религии и мифологии, начатая светскими философами в эпоху Просвещения, была направлена не на теоретическую трактовку чудес, а на их фактичность, которая отрицалась. Представление чудес как плодов заблуждения и невежества лишило светскую мысль всякого интереса к подробному исследованию теоретических, логических и психологических аспектов феномена чудесного (кажется единственным исключением является маленькое "Рассуждение о Чудесах" Локка).
Реабилитация чудесного в рамках романтизма не привела к появлению специальных трудов, посвященных разбору этого понятия. Исключение составляет такой неромантический философ, как Людвиг Фейербах. Книга Фейербаха "Сущность христианства" является единственным крупным произведением философии XIX века, в котором бы более или менее подробно освящались вопросы определения чуда. Впрочем, по сути Фейербах определял чудо в духе просвещения - как порождение человеческих желаний. Чудо, по Фейербаху, "есть реализация естественного, то есть человеческого, желания сверхъестественным способом". Определенный интерес представляет возникшая в середине века полемика о понятии чуда между Фейербахом и младогегельянцем Д. Ф. Штраусом, в которой Фейербах обосновывает свое мнение цитатами из Лютера. Чудеса, по Лютеру, доказывают, что существует "такой владыка и бог, который в состоянии помочь, когда никто больше не может помочь" 228).
Возрождение интереса к понятию чуда наблюдается только в XX веке, что вполне логично объясняется общей идущей от Шопенгауэра и Ницше тенденцией к возрождению иррационализма в философии. Мы можем констатировать, что первенство в исследовании понятия чуда принадлежит русской философии. Интерес русских мыслителей к чуду произошел на фоне острейших дискуссий по вопросам религии и атеизма, и происходившего не без связи с этими дискуссиями возрождения "светского богословия серебряного века" - философии, привлекающей для обоснования положений религиозной веры самый широкий круг философских и мифологических источников с древнейших времен.
Лишь несколько позже возрождение интереса к чуду и чудесам началось на западе. Там толчком для этого послужили, во-первых, достижения этнографии и антропологии, окончательно реабилитировавшие "мудрость" архаического мышления и, во-вторых, психологизация понятия чудесного, апофеозом чего стало учение К. Г. Юнга об архетипах. Кроме того, интерес к логической стороне понятия чужда возродила экспансия вероятностных методов и вероятностного мышления в естественных науках. Проблематика вероятности заставила философов еще раз задуматься о том, что есть норма, что есть причинность и что есть чудо - как нарушение нормы и причинности.
Чудо как соответствие идеальному
Наиболее подробно в истории русской, а возможно и мировой философской мысли понятие чуда разбирается в книге А. Ф. Лосева "Диалектика мифа". По мнению многих ценителей, эта книга считается лучшим произведением А. Ф. Лосева, а лучшим разделом этой книги являются параграфы, посвященные разъяснению категории "чудо". Даваемое в этой работе определение чуда изыскано и оригинально: "Совпадение случайно протекающей эмпирической истории личности с ее идеальным заданием и есть чудо" 229). То есть говорить о чуде с точки зрения Лосева можно тогда, когда происходящие события можно интерпретировать как соответствующие некой идеальной схеме, имеющей для личности важный ценностный характер. Мы видим чудо тогда, когда обнаруживаем, что факты укладываются в эту схему.
Лосевская теория чуда как соответствия идеи и эмпирии носит прежде всего полемический характер, Лосев борется с двумя традиционными представлениями: что чудо представляет собой вмешательство высшей силы, и что чудо представляет собой нарушение законов природы, т. е. сверхъестественное явление. В этой полемике Лосев отталкивается от определения чуда, принадлежащего перу епископа Феофана Кронштадтского: "Христианское чудо есть видимое, поразительное, сверхъестественное явление (в физическом мире, в телесной, в духовной природе человека и в истории народа), производимое личным, живым Богом для достижения человеком религиозно-нравственного совершенствования" 230). Как можно видеть, дефиниция епископа Феофана объединяет оба критикуемых Лосевым момента: и сверхъестественность чуда, и его божественное происхождение. Но отношение к этим двум моментам у Лосева неодинаково. Концепцию "божественного вмешательства" Лосев считал в принципе верной, но слишком общей и недостаточной. Зато представление о сверхъестественном и сверхнаучном характере чудесного Лосев объявляет совершенно неуместным. Этому не стоит удивляться: даже отбрасывая содержательную сторону двух альтернативных определений, можно видеть их замечательную формальную противоположность; обыденный взгляд на чудо как сверхъестественный феномен предполагает его понимание как того, что не соответствует норме, в то время как Лосев, наоборот, видит в чуде соответствие, а именно соответствие некоему идеалу. Сопоставление двух этих обстоятельств приводит к пессимистическому выводу, что соответствие события идеальному заданию личности есть явление редкое, из ряда вон выходящее и противоречащее нормам этого мира.
Несомненно, что повышенное внимание, уделяемое Лосевым критике концепции сверхъестественности, не в последнюю очередь объясняется политическими обстоятельствами эпохи, когда писалась "Диалектика": кругом в России правил бал воинствующий материализм, разоблачающий чудеса религии средствами научной критики. Опровержение сверхъестественности чудесного странным образом выполняло функцию одновременно и вызова господствующей идеологии, и маскировки перед лицом ее карательной цензуры. С одной стороны, Лосев доказывает, что материализм не может своими аргументами разрушить веру в чудесное, с другой стороны, он подчеркнуто оставляет за материализмом "поле сражения", утверждая, что природа вполне может быть объяснена материальной причинностью и что теория чудесного вполне может развиваться, не покушаясь на владения "научного мировоззрения". Лосев пишет; "Вот шел человек по улице; сорвался с постройки огромный камень и умертвил его. Что, этот камень падал по законам механики? Безусловно. А что, шедший человек шел как автомат и механизм, и не мог не идти именно так? Допустим даже и это. И что же? И вот все-так