– Теперь я хотел бы поговорить о вопросе любви в более общем смысле и рассмотреть проблему инаковости. В своих работах Вы подходите к вопросу инаковости через политику и любовь. С другой стороны, по Вашему мнению, этика не является условием, в отличие от политики, любви, искусства и наук. Другой для Вас – не нечто недоступное, не моральная трансцендентность; но также он не мир и не атмосфера. Как в таком случае в Ваших работах рассматривается вопрос Другого? Можно ли действительно мыслить инаковость, отправляясь исключительно от ареалов любви и политики? Не пропускаем ли мы тогда что-нибудь?
– Существенная характеристика моей философии в том, что она не видит в «другом» проблемы. Инаковость – это то, что есть. Всё от всего отличается, все – не то, что всё остальное. Поскольку я нахожусь в онтологии, которая является радикальной онтологией множественности, различие и инаковость – это то, от чего я отправляюсь; это просто режим бытия. В определенном смысле, инаковость – это не моя проблема. Вопрос отношения – другое дело. Отношение между двумя разными терминами есть не потому, что есть инаковость. Я бы даже сказал, что на первичном уровне моя онтология – это онтология инаковости без отношения. То есть на уровне бытия нет отношений.
Я ввожу отношение только на уровне явления; это категория мира, а не бытия. Поэтому меня интересует не инаковость как таковая. Что означает тот факт, что два разных термина находятся в одной и той же ситуации и разделяют нечто в качестве общего? Вот что мне интересно – со-общее. Как получается, что два онтологически различных термина, погруженных в эту пучину инаковости, которой как раз и является анархия бытия, могут, тем не менее, иметь нечто общее?
– Иметь нечто общее – значит также начаться общаться? До чего может дойти такое общение?
– На самом деле, я все больше придерживаюсь того тезиса – платоновского, по правде говоря, – который указывает на условия, благодаря которым два субъекта, два индивида действительно общаются. Если два индивида на самом деле общаются, означает, что они и правда находятся в отношении друг к другу, и форму этого отношения можно прояснить; то есть они не просто в механических отношениях внеположности, нормальных для любой произвольной ситуации (поскольку все состоит из разделенных множественностей).
Думаю, что я предлагаю здесь достаточно радикальный тезис: настоящее общение возможно лишь под знаком Идеи. Люди в своем животном бытии вступают в общение лишь настолько, насколько они в равной мере включаются в процедуру истины. Общение – это столь же исключительный феномен, как и истины. В тех случаях, когда нет этой исключительности, нет и подлинного общения, есть лишь элементарное отношение, нормированное выживанием одних и других в универсуме, состоящем из явлений произвольных тех или этих.
То есть я считаю, что действительная интериоризация индивидом необходимости другого имеет место только тогда, когда два индивида сопринадлежат одному и тому же субъекту, одному и тому же субъекту истины. Любовь – это первый опыт такого типа. Индивиды, включенные в процедуру любви, реально разделяют нечто общее, подлинное общение, и они готовы отметить, что общение в этом случае не должно пониматься в качестве чего-то рационального или простого. Оно само представляет собой тяжелый труд любви.
Говоря вообще, действительное наличие разделения чего-то общего, общения между человеческими индивидами, охваченными, облаченными процедурой истиной, – это единичный опыт. В этом смысле нет общей теории инаковости; есть всегда лишь единичная теория, зависящая от того или иного случая, теория фигур, в которых мы общаемся под знаком Идеи, поскольку только под ее знаком бывает общение. Например, «коммунизм» – это слово, высказывающее общее, со-общее. Но он не отсылает к онтологии со-общего, а лишь к необходимости работать над расширением исключительного характера процедур истины, внутри которых и правда происходит общение.
Если принять эти условия, можно привести простые примеры общения: два человека, захваченные процедурой любви, но также люди, глубоко и по существу обсуждающие математическую задачу, публика в театре, участники политической манифестации, два человека, смотрящие на одну и ту же картину…
– Вот повод поговорить о «субъекте». Это понятие Вы понимаете в довольно специфичном смысле, во всяком случае, это не психологическая индивидуальность. Могли бы уточнить, что Вы понимаете под «субъектом»?
– Чтобы прояснить этот момент, начнем с любви, а потом сделаем обобщение. Предположим, что мы знали большую любовь. Спросим себя, каков субъект этой любви. Первый вариант – сказать, что было два субъекта – два влюбленных индивида. Второй вариант – сказать, что субъекта не было. Я же считаю, что на самом деле здесь идет конструирование одного субъекта, поскольку есть один опыт, опыт на двоих, разделяемый перед миром. Иными словами, есть субъект любви, который невозможно свести к простой сумме или агрегату двух индивидов. Теперь обобщим. В случайных условиях события – которым может быть, к примеру, восстание, – запускается процесс, процедура истины. Индивиды, которые включаются в эту процедуру, все вместе составят один субъект. У субъекта могут быть разные формы. В XX веке партия, класс, пролетариат мыслились в качестве субъектов. Во всех этих случаях ясно, что «субъект» обозначает нечто возникающее вместе с процедурой истины, нечто являющееся ориентацией этой процедуры. Речь не идет о собственно индивидах.
Я предложил определенную систематизацию, показав, что всякая процедура истины, поскольку она ориентирована и поскольку она решает определенные проблемы, может рассматриваться в качестве субъекта. То есть можно говорить о «субъекте истины». Если Вы пойдете на выставку живописи, и Вас ослепит какая-то картина, Вы будете включены в процедуру истины, в данном случае – художественной. Это нередкий опыт, даже если, в определенном смысле, произведения искусства сами редки. Сам же опыт такого включения встречается часто. Речь идет об опыте субъективации: индивидуальный человек в своей абсолютной единичности, как элемент мира, становится частью этого являющегося тела истины. Символ или манифестация этого явления тела истины – это созерцаемое произведение искусства.
– Вы считаете даже, что субъект получает тогда опыт бессмертия.
– Да, это так. Я считаю, что субъект ощущает некое бессмертие, когда он так или иначе участвует в том, что раскрывает истину. И это серьезное отличие от индивида, который, несомненно, не является бессмертным. Включение проявляет вид потенциального, но действительного бессмертия. Ведь процедура истины в своих производных и своем результате доступна вечно. Я говорю «доступна» – для процедуры субъективации.
Позиция «мужчина» I позиция «женщина»Любовь и сексуальность
– Для Вас различие между мужским и женским имеет реальный смысл: есть мужская позиция и позиция женская. Вы говорите об императиве и не подвижности в случае позиции «мужчина», о блуждании и повествовании в случае позиции «женщина». В рамках конфликта Вы описываете мужчину как того, кто молчалив и склонен к насилию, тогда как женщину – как ту, что болтлива и требовательна. Так что же, мужское и женское на самом деле существуют?
– Я считаю, что можно дать определение мужскому и женскому изнутри самой процедуры любви. Именно любовь создает пол, она его выявляет. Конечно, я, как и все знаю, что есть биологическая половая дифференциация. Но если нас интересует вопрос истин, мы поймем, что изнутри самой любви выстраиваются позиция «мужчина» и позиция «женщина». Позиция «мужчина»/«женщина», если смотреть на нее изнутри любви, является, следовательно, родовой: она не имеет ничего общего с эмпирическим полом лиц, вовлеченных в процедуру любви. Я считаю, что игра этих позиций универсальна. В процедуре любви позиции могут при случае меняться, они не приписаны раз и навсегда тому или иному из участников. В зависимости от обстоятельств один может быть более женственным в ссорах, а другой – более мужественным в мирное время. Однако позиция каждого остается формально определимой.
Формально эта позиция определяется в соответствии с полярностью: разделением и борьбой с этим разделением. Если бы не было разделения, не было и бы и постоянной борьбы с ним. Но и обратное верно: если бы не было этой борьбы с разделением, его бы не было. Две этих позиции определяют эту полярность. В случае мужской позиции, если и есть борьба с разделением, необходимо, чтобы было разделение. Женская же позиция поляризуется, скорее, на борьбе с разделением: конечно, разделение есть, но сначала должна быть борьба с этим разделением. Вот почему мужчина всегда рассматривается женщиной в качестве того, кто уйдет, или как тот, кто уже уходит. В литературе полно примеров этой полярности. Это, конечно, не значит, что любви не бывает. Это лишь значит, что любовь постоянно напоминает о существовании этой полярности внутреннего разделения, что не мешает ей так или иначе бороться с ним. Любовь непрестанно напоминает о существовании того, с чем она борется. Замечательно написано об этом в «Достаточно» Беккета. Женщина в конце говорит, что она оставила мужчину, поскольку именно этого он, в конце концов, и желал. Этот великолепный парадокс принадлежит самой сути любви.
Таким образом, у нас получается некая диалектика разделения и не-разделенности. В мужественности есть нечто, что видит не-разделенность с точки зрения разделения. В женском есть то, что видит разделение с точки зрения не-разделенности. Можно показать, что эти взаимные позиции мужчины и женщины согласованы друг с другом. Они имманентны любви, хотя их отношение к эмпирическому телу и не поддается простой стабилизации, разве что в случайных, статистических модальностях. Все, что можно сказать, – так это то, что часто мужскую позицию занимает мужчина. Но на самом деле это не особенно интересует философа, скорее уж социолога.