– В связи с этим Вы говорите, что позиция «мужчина» определяется так: «Истинным будет то, что нас было двое, а вовсе не один». Тогда как «женская» позиция определяется как «Истинным будет то, что двое нас было, и иначе бы не было вовсе»[5].
– Это примерно то же, что я только что сказал, не так ли? Но так сказано намного лучше. Несколько компактнее!
– Получается, что именно из-за значения для Вас двух этих позиций Вы говорите, что любовь по своему принципу гетеросексуальна?
– Говоря, что любовь гетеросексуальна, я хочу подчеркнуть, что внутри самой любви всегда различаются разнящиеся позиции, каков бы ни был эмпирический пол партнеров. Эти две разные позиции структурируют сцену Двоицы. Они полагают двоицу не только в качестве числовой двойки, но как гетерогенную двоицу. Конечно, у нас есть и чисто числовая двойка, но также и качественная двоица. При этом, скажу снова, я совершенно признаю тот факт, что бывает гомосексуальная любовь. Мне были известны истории весьма длительной и страстной гомосексуальной любви. Но это не возражение. Ведь в гомосексуальном отношении всегда выделяют две разных позиции. Все согласны с тем, что тут можно говорить о позиции «мужчина» и позиции «женщина». Но можно было бы их назвать и иначе, это не проблема.
Но когда я говорю о «гетеросексуальном», я хочу сделать упор на «гетеро». В этом деле всегда есть другой, другой, наделенный полом. Я не буду говорить, что согласен со знаменитой формулой Лакана: «Я называю гетеросексуалом любого, кто любит женщин», поскольку тогда все лесбиянки также оказались бы гетеросексуалами! Но мне ясно, как понимать эту формулу. Если бы мы описали полную феноменологию половых позиций, можно было бы увидеть, что женская позиция содержит такое видение любовного отношения, которое легче всего переводится к термины гетеро, то есть «Нас было двое, иначе бы нас не было». Ключевым моментом тут является гетеро.
– Наконец, вот притча, которая послужит нам заключением: «Любовь проходит через желание, как верблюд через игольное ушко»[6].
– Я часто повторяю формулу Лакана: «Любовь – это, прежде всего, то, что относится к бытию». То есть дело в целокупности другого. То есть это ответственность за калейдоскоп гигантских отличий. Конечно, мы пытаемся дисциплинировать эти различия при строительстве общего мира. Но в любви все равно берешь на себя ответственность за бесконечность, вначале не понимая этого. Постепенное открытие разных плоскостей этой бесконечности – это, в общем-то, однако из проблем, но также одна из радостей любовного строительства.
Тогда как в желании речь всегда о желании определенного объекта. Я согласен по этому вопросу с Лаканом: объект желания – это частичный объект, даже если он размещен где-то в теле другого. Есть внутренняя конечность желания, которая связана с тем, что его причиной всегда является объект. Но причиной любви является не объект, а бытие. И с точки зрения любви, в желании есть нечто узкое. Именно поэтому я говорю, что любовь должна пройти через угольное ушко желания. Надо, чтобы она прошла там. Возвышенная, платоническая любовь не состоятельна. Все знают, что любовь должна пройти через желание. Ей нужно провести собственную безмерность через что-то весьма ограниченное и узкое.
Величие любовной сексуальности, когда она действительно существует, но также и фигуры ее провала обусловлены тем, что между предложением любви и деятельной сексуальностью есть диспропорция. Проблема тогда в построении сексуальности, которая позволяет сглаживать эту диспропорцию. Именно длительность, изобретение любовью сексуальности, приспособленной к миру, очарованному Двоицей, будет, насколько это возможно, скрадывать эту диспропорцию. Если только не соглашаться с классической семейной моделью, в которой супружеская сексуальность ограничивается порождением детей. Но это просто удушье, вызываемое государством! И в этом случае ясно, что любовь отказывается от самой себя.
Любовный опыт, в конечном счете, – это хороший способ понять, что такое бытие и объект, бесконечное и конечность. Речь о том, что к ним надо подходить не в их разделении, а в возможности их соединить. Нужно, чтобы любовь в своей конститутивной процедуре прошла через что-то, чей порядок отличается от нее.
Искусство
Уникальность художественного условия
– Искусство для Вас является одним из четырех условий философии. Как именно это условие ставит философской мысли особые вопросы?
– Если речь об уникальности художественного условия, нужно сперва прояснить один момент, который уже свидетельствует об уникальности отношения философии к искусству. Мир искусства – это сильный пример присутствия множественности в истинах. Художественная множественность может быть противопоставлена достаточно редким великим политическим периодам (которые имеют функцию создания истин), но в равной мере она отличается и от процедуры любви, едва ли не вездесущей. Но для философии это достаточно классическая проблема – отношение между искусством и искусствами, изящными искусствами. Какой именно принцип является общим для музыки, живописи и скульптуры? Вот вопрос, который издавна мучает философов. Обычно он принимает традиционную форму классификации искусств, их возможной иерархии. Есть ли искусство, воплощающее в себе все остальные искусства, некое высшее искусство?
Эти вопросы интересуют меня по онтологическим, в определенном смысле, причинам: они возникают внутри отношения между множественностью как фундаментальным термином онтологии, событием как термином, относящимся, напротив, к чистой единичности, и истинами, которые являются множественными и при этом каждая из них абсолютно единична. Искусство ставит эти вопросы совершенно по-особому из-за своей странной множественности, основание которой довольно трудно раскрыть. Недостаточно связать эту особость с множественностью чувств. В действительности, ни один принцип классификации не исчерпывает ее.
Второй момент заключается в том, что искусство в самом своем сердце содержит вопрос об отношении бытия к явлению. Художественный эффект – полностью в чувственном: это то, что мы видим или слышим. То есть мы находимся в порядке явления, того, что является. И, однако же, мы испытываем чувство, что здесь присутствует нечто существенное, едва прикрытое. Если использовать мой жаргон, я бы сказал, что здесь налицо отношение между онтологией и логикой. Во всяком случае, этот вопрос является для философии проблемой с самого ее начала. Так, недоверие Платона по отношению к подражательным искусствам – лишь одна из сторон его недоверия к явлению. И наоборот, для Гегеля искусство – это чувственная форма Идеи: это типичный диалектический пример почти телесного присутствия самой абсолютной Идеи.
– Однако разве искусство не укоренено всегда в отдельных культурах? А философия никогда не должна терять из виду универсальное.
– Третья причина, по которой искусство интересует философию (особенно мою, раз уж мы о ней говорим), связана с отношением к универсальному. Это крайне сложный вопрос. Из всех различных процедур искусство, несомненно, в наибольшей степени вовлечено в многообразие культур, языков, историчностей. Стихотворение всегда пишется на каком-то частном языке. Искусство, к тому же, смешано с религией и ее историями, с культурными единичными образованиями. Существует ли первые или первичные искусства? Существует ли одна история искусства или много? Есть ли и в самом деле отношения между западным искусством и китайским? Эти вопросы связаны с отношением искусства к антропологии, культурам, уникальным человеческим формам. Поэтому достаточно сложно определить, в чем коренится универсальность искусства.
Итак, повторим: искусство ставит перед философскими понятиями вопросы на трех уровнях. Множественность: существуют многие искусства, и это особенно поразительно. Отношение между бытием и явлением: искусство – это форма истины, в наибольшей степени вовлеченная в чувственное. Наконец, вопрос отношений между универсальностью и относительностью. Сегодня стало обычным делом представлять искусство, понимаемое в горизонте его неизгладимой культурной множественности, в качестве вызова универсальности. Существует ли «большое Искусство», противопоставленное популярным искусствам? Вот вопрос, решить который довольно сложно. Этим объясняется, почему искусство является одним из корней современного релятивизма.
Событие и художественный субъект
– Мы знаем, что для Вас все начинается с события. Так что же такое художественное событие?
– Художественные события – это крупные изменения, которые почти всегда затрагивают вопрос о том, что имеет ценность формы, а что не имеет. История искусства, особенно западного, – это история постепенного включения в область формы вещей, которые ранее считались бесформенными, искаженными, чуждыми миру формы. Примером может быть движение к абстракции в живописи или к модификации тональности в музыке. Художественное событие – это всегда приход к форме или развитие в качестве формы области, которая ранее считалась уклоняющейся от искусства. То есть происходит создание области формы, ранее не воспринимаемой или отрицаемой. Меня поражает тот факт, что расширение формальных ресурсов составляет центр крупных художественных событиях – идет ли речь об изобретении атональной музыки Шёнбергом, появлении возможности нефигуративной живописи или же – вместе с Гайдном и Моцартом – классической музыки в ее тональной фигуре, которая господствовала на протяжении всего XVIII века. Художественное событие обозначается пришествием новых форм.
– Согласен. Но что же тогда представляет собой художественный субъект? Это художник-новатор, способный на порождение события?
– Это несколько более тонкий вопрос. Классически, считается, что субъект – создатель. Это фигура Художника, апогей которой приходится на романтизм. Можно с удивлением заметить, что еще в XVIII веке музыканты – это ремесленники, почти фабриканты. В творчестве чувствуется даже определенный коллективный момент. Такой человек, как Бах, представляет себя не в качестве гениального творца в смысле XIX века, а как добросовестного ремесленника. Пришествие художественного субъекта отчасти совпадает с рождением романтизма. Его первые канонические фигуры – Бетховен и Шуман. В этот момент в музыке, как и в живописи, ощущается появление более одиноких и обособленных фигур.