– Можно ли тогда говорить о философском субъекте или о субъекте философии? Может ли он быть центром, возможно отсутствующим, четырех условий?
– Центр этих четырех условий – это сама философия, а не философский субъект, существование которого сомнительно. Но вопрос, который Вы ставите, также будет постоянно присутствовать в этом третьем томе. Я всегда выступал против тезиса, будто философия является такой же процедурой истины, как и все другие. Она не может быть как другие, поскольку она зависит от их существования, тогда как ни искусство, ни наука, ни любовь, ни политика не зависят от существования философии. Очевидно поэтому, что философия отделена от четырех процедур истины. Однако вопрос о том, можно ли все-таки указать на место философского субъекта, открыт. Если есть философский субъект, о чем идет речь? Что значит иметь доступ к философии? Что значит быть в философии? Конечно, не существует философского включения в том смысле, в каком оно есть у политического активиста, художника, ученого или влюбленного. И, однако же, в философии мы получаем доступ не к чему-то вообще, а к последовательной мысли. То есть вопрос остается открытым: если предположить существование субъекта философии, каково его место? Является ли он, как Вы говорите, отсутствующим центром? Ясно, что философия предлагает общую доктрину того, чем является субъект истины. Но как мы подхватываем это философское предложение, как питаемся им? В чем именно новизна возврата к процедурам истины, обеспеченная философией? Как, наконец, она может открыть дорогу к истинной жизни или к полной жизни? Такие вопросы я буду ставить. Очевидно, что мой подход к таким вопросам всегда был не совсем четким. Я стою перед еще не решенной проблемой. Если моя философия систематична, это не значит, что она претендует на то, что решила все проблемы!
– То есть Вы чувствуете неудовлетворенность определенными пунктами Вашей философии?
– Во всяком случае, до сегодняшнего дня я обычно решал некоторые проблемы негативно, то есть больше отвергал, а не предлагал. Так, я отверг софистический тезис, согласно которому философия – это высказывание общих суждений обо всех вещах, обеспеченное лишь тем, что она является общей риторикой. Языковой поворот XX века привел, по существу, к учению, которое уподобляет философию общей риторике. Это можно проследить вплоть до тезиса Барбары Кассен: нет онтологии, есть только логология, и именно язык выделяет и задает все то, что мы воображали в качестве бытия. В XX веке обозначилась тенденция – одновременно академическая, критическая, антидогматическая, которая все больше центрировалась на творческой силе языка. К тому же руслу целиком и полностью принадлежит и Деррида. С моей точки зрения, это превращает философию в общую риторику, возможно, современную и тонкую риторику, но все равно. Я же много раз повторял, что не разделяю этого подхода. Я включаюсь в дискуссию между Платоном и софистами. И как установил «Кратил», мы, философы, исходим, из вещей, а не слов.
То есть в негативном отношении я уже занял несколько позиций по вопросу о доступе к философии. В более утвердительном модусе я указывал на то, что назвал философскими операциями: то есть я говорил не о событиях, а об операциях. Две из них, как мне казалось, невозможно оспорить. Во-первых, операции отождествления: философ выделяет истины, особенно истины своего времени, посредством конструирования обновленного понятия того, что такое истина. Вторая операция: посредством категории истины философия делает совозможными различные, разнородные регистры истины. Речь идет о функции различения и функции объединения. Философия всегда существовала меж двух этих процедур. Различение приходит к критической концепции, отличению истинного от неистинного, а объединение – к различным применениям категории целостности и системы.
Я утверждаю, что это две классические функции философии. Я всегда считал себя классиком. Я показываю, что философия разрабатывает – будучи современной своим условиям, – категории истины, которые позволяют ей различать эти условия, изолировать их и показывать, что они не сводятся к движению обыденной жизни. С другой стороны, она пытается мыслить определенным образом понятие современности, показывая, как условия составляют определенную эпоху, динамику мысли, в которую вписывается каждый субъект.
Все это я уже сделал. Но надо пойти дальше, и спросить, какое отношение у философии к жизни. Это первичный вопрос. Если нельзя указать, как философия служит истинной жизни, она будет лишь вспомогательной академической дисциплиной. В третьем томе, следовательно, будет предпринята попытка создать возможность прямого рассмотрения этого вопроса. Надо будет вернуться к платоновскому вопросу об отношении философии и счастья.
– Не основана ли Ваша близость к Платону на некоей общей с ним интуиции, относящейся именно к субъекту и истине? Интуиции, которую было бы сложно передать – я думаю, в частности, о шестой книге «Государства», где Платон, похоже, утверждает невыразимый характер Блага. И не эта ли интуиция заставляет Вас теперь написать «Имманентность истин»?
– Думаю, Ваш вопрос крайне важен. Я сам поражен тем, что до настоящего момента я рассматривал истины и, следовательно, субъект (ведь последний является протоколом ориентации определенной истины, так что субъект и истина неразрывно связаны) лишь в плане их отличия от чего-то иного. Я спрашивал себя, каким типом множественности является истина. Каково ее отличие от произвольной множественности? Это была основная тема «Бытия и события». Уже тогда моя позиция была исключительной. Если истина – это исключение из законов мира, необходимо иметь возможность объяснить, в чем это исключение. Если мы находимся в области онтологии, теории бытия, математической теории бытия, необходимо иметь возможность математически объяснить, каков тип множественности, отличающий истину от всего остального. Опираясь на теорию множеств и теоремы Коэна, я показываю, что эта множественность является родовой. Иными словами, это множественность, которую не удается мыслить посредством доступных знаний. Ни один предикат доступного знания не позволяет ее идентифицировать. Именно этому служит техника Коэна: показать, что может существовать неразличимое множество, которое невозможно выделить за счет предикатов, уже употребляющихся в знаниях. Таким образом, истина ускользает от знания на уровне самого ее бытия. Это кажется положительным определением истин: они являются родовыми множественностями. Но если присмотреться получше, можно понять, что речь все равно о негативном определении: истины – это множественности, которые невозможно свести к доступному знанию. Определение истины осуществляется, таким образом, через отличительный элемент, а не через нечто внутреннее для самой истины.
В «Логиках миров» истина определяется как субъективируемое тело. Каковы его собственные характеристики? Их несколько, но центральная – одна: протокол конструирования этого тела таков, что все его составляющее совместимы друг с другом. Однако эта совместимость является, по сути, лишь реляционной характеристикой того, что есть истина. Внутри истины мы находим отношение совместимости между всеми ее элементами. Это объективная характеристика. То есть в двух случаях я пришел к точному объективному определению бытия истины и явления истины. Но не хватает как раз субъективного определения. Все это не говорит нам, что есть истина, проживаемая изнутри процедуры истины, и чем она является для самого субъекта истины.
Мои ответы остаются, по-моему, слишком функциональными. Я говорю, что субъект на онтологическом уровне – это точка, локальный момент истины. На феноменологическом уровне я утверждаю, что субъект – это функция ориентации конструирования субъективируемого тела. Это функциональные определения, которые сами остаются объективными. Теперь же нужно дойти до того, что материализует, выписывает, организует протокол истины, рассматриваемый на этот раз имманентно, то есть субъективируемый в качестве такового. В «Теории субъекта» я различал «субъективный процесс» и «субъективацию». Если использовать это различие, я скажу, что «Бытие и событие» и «Логики миров» содержат решающие соображения относительно «субъективного процесса», но «субъективация» остается неясной, поскольку трактуется исключительно негативно и в плане отличия. Субъективация – это то, как субъективируют изнутри протокола истины. Не хватает понимания того, что она собой представляет.
– Мы встретим в «Имманентности истин» новый формальный аппарат или же комбинацию формальных методов, которые Вы уже применяли?
– На данный момент я знаю только одно: потребуется провести формальное преобразование категории отрицания. Если субъективные протоколы истины слагаются из объединений индивидов или их включений, вопрос в том, как работает индивидуированное различие внутри протокола истины. Этот вопрос меня всегда интересовал. Возьмем простой пример. Два человека смотрят на картину. Здесь будет определенный элемент включения, обозначаемый аффектом, работой интеллекта, захваченностью взгляда картиной. Я занимаю, скорее, на точку зрения зрителя, а не творца, чтобы показать, что истина и в самом деле доступна для включения. Итак, тождественен ли этот акт субъективации, который представляет собой включение, у двух зрителей? Идет ли речь о тождестве или совместимости? Во всяком случае, нельзя сказать, что двойственность внутри этого опыта – а ведь в том же самом опыте может быть и миллион человек – доходит до того, что разрывает единство субъекта. Как это возможно? В немалой своей части скептицизм, покуда он распространяется на истины, коренится именно в такого рода опыте. Каждому – своя истина, – говорил Пиранделло! Тезис «Каждому – своя истина» предполагает, что никакой истины нет. В случае картины будет один-единственный объект, который по-разному преломляется в различных восприятиях.
Почему же это приводит к проблеме отрицания? Дело в том, что надо выя