Вот что такое событие. Приходит нечто, что, на самом деле, нельзя даже считать чем-то: это не элемент или множество элементов наличной структуры, которую Бадью любит называть ситуацией. Нечто способно перевернуть в каком-то отношении ситуацию. В той мере, в какой последняя является данной, определенной и организованной структурой, событие – это внезапное вторжение в эту сцену множества вещей, элементов, которые не были ни данными, ни определенными. Можно сказать, если развить эту мысль до конца, что событие – это пришествие, просвет, вспышка, мгновение пустоты, скрытой в ситуации, погребенной в структурах.
Необходимо отметить, что структура, в целом, лишает события существования. Она вытесняет его. Когда же событие приходит, оно, следовательно, сравнимо с внезапным подъемом элементов ситуации, ранее остававшихся не представленными. Эта неожиданность, исходящая из пустоты, скрытой в ситуации, позволяет внезапно представить неизвестные элементы. Накануне революции может казаться, что все в порядке (это и есть структура); но на заре ее внезапно происходит что-то, что не предусматривалось структурой: появляются эти люди, готовые на все, с ружьями за плечом и идеями в голове. Но это событие приходит из ниоткуда. Источник дремал в глубинах. Эта сила обнаруживается внезапно, и хотя она дает структуре ощущение пустоты, которая выходит на поверхность, она, что главное, оказывается переворотом этой ситуации.
Об истине и невероятном охвате верности
Понятие верности чрезвычайно важно. Оно указывает на акт, благодаря которому мы ввязываемся в ошеломительные последствия события. Человек принимает событие и тем самым меняется. Он становится субъектом события. Быть верным событию – значит поймать этот шанс. То есть жить событием и для него. Это значит больше не быть исключительно животным, обреченным до самой смерти на бессмысленное существование; это значит быть творческим человеческим существом.
Для этого событие надо именовать, признать его след, «включиться» в него. Всегда возможно отвергнуть его, на манер того субъекта, которого Бадью называет реактивным. В таком случае событие топят в бытии вещей, что упрощается безупречной нейтральностью бытия. В газете «Ле Сьекль» в 1871 году выходили статьи с заголовком вроде такого: «Социальный кризис будет вот-вот решен», – и это как раз тогда, когда расстреливали последних коммунаров. То есть ничего не произошло. «Ничто не имело места… кроме места», как любит говорить Бадью, повторяя Малларме. Так, сегодня встречаются негационисты, отрицающие событие мая 68-го, которые представляют его как давно минувшее событие или же просто бессмысленное возбуждение; но есть и те, кто верны этому событию и кто поддерживают его смысл.
То есть событие можно отрицать; можно также совершенно ошибаться в его значении, не схватывая две его наиболее человеческие характеристики. Во-первых, событие всегда расположено, всегда относится к определенной ситуации; оно может не изменить все сразу, но лишь перевернуть локальные ситуации. Нельзя «сломать историю надвое», как хотелось Ницше; мы лишь преобразуем ситуации изнутри, что не так уж мало и что позволяет нам не погрязнуть в мелкотравчатом нигилизме или откровенном отчаянии бессилия. Во-вторых, человеческую сторону события теряют, воображая, что оно дает окончательную, определенную, сущностную Истину.
В действительности, нельзя приписать какую-то определенную цель тому пути, что событие открывает субъекту. Его смысл остается открытым и потому живым. Верить в то, что истина – единственно и исключительно в Этом или Том, значит делать из события симулякр. То есть терять из виду самое важное, а именно то, что истина события остается неразличимой или, как любит говорить Бадью, «родовой»: существование этой истины меняет наше знание, которое отныне начинает искать ее, но само по себе оно не является совершенно определенным знанием. Поиск сам по себе не предполагает цели, выражая лишь гипотезы об истине. Истина в этом подобна этим называемым родовыми множествам, чей состав неизвестен, но их существование доказал математик Пол Коэн.
Каждый хорошо понимает, что у любви есть определенный путь, определенная конструкция, общее движение одного и другого через жизненные ситуации и бессчетные структуры – семью, места проживания, друзей, работы. Но кто может точно сказать, в чем заключается истина той или иной любви? Путь не определен и открыт; он продолжается, сталкивается со случайностями и проходит через этапы, но ни один из двух любящих не обладает его полным смыслом. Более того, ни один не достигает конечного пункта истории. Можно сказать: «я тебя люблю» и быть верным этого признанию; но нельзя сказать, что такое эта любовь, которая заставляет нас вдвоем проживать вещи и ситуации и чье начало – в тайне сексуального различия. Любовь больше делается, чем мыслится. Даже рождение ребенка является для любви не конечной точкой пути, а новой ситуацией, которую надо вместе прожить. Истина здесь конструируется – непрерывно – в том, что можно называть «процедурой истины». Она не может быть выделена, ее невозможно схватить объективно, однако она есть, она действует и производится в качестве процедуры.
То есть истина конкретна; она – не просто ментальное представление; она есть то, что мы делаем из нашей любви. Но то, что истина является неразличимой, родовой, ни в коей мере не лишает ценности сходящуюся с ней траекторию, но, напротив, только и позволяет субъекту существовать. Когда же, наоборот, думают, будто можно удержать истину любви, считая, что она только Это или То, она уже потеряна.
Точно так же в политике нет ничего более провального, чем вера в полноту, которую требуют в ущерб Универсальности. Универсальность берется здесь в особом смысле. Она означает не особый порядок мысли, которым игнорируются частности, а мудрость неразличимого, родового (в том смысле, на который мы только что указывали). Каждый, кому удается помыслить, что то, что для всех, не помечено единичными качествами или сообществами, которые различают, но не отрицает при этом эти единичные элементы и их неустранимый характер, оказывается включен в это универсальное. Напротив, «темный субъект» отказывается от этой универсальности, открытой всем и превосходящей вторичные или вытекающие из принадлежности к определенному сообществу различия. Истину он отождествляет с идеологией или религией, с псевдонаукой, которая занимает место живой и неопределенной истины.
Жить субъектом или счастье в Идее
Ален Бадью – мыслитель Идеи. Можно сказать, что это качество всякого философа – иметь идеи. Но при этом надо знать, что значит «иметь Идею». Почему здесь, к примеру, важна заглавная буква?
Для человека соотноситься с Идеей – не естественно. Все, во-первых, зависит от того, что понимать под «человеком». Человека можно свести к «человеку как животному», у которого все происходит согласно естественным законам тела и мышления. Тело удовлетворяется; мышление эгоистически присваивает себе вещи, довольствуется ментальной плоской поверхностью, привычками. Никто не может игнорировать силу этой части нашего существа. Именно в ней мы можем потерять существенное. И тогда никакой идеи. Только инертная жизнь. Один механически целует свою супругу, которую в глубине своей души любит не больше мебели. Другой утверждает, что «не так уж плохо нами управляют, если принять в расчет текущую ситуацию и то, что, к несчастью, бедные и богатые будут всегда». Или думает лишь об обогащении: после меня хоть потоп… Третьему достаточно непосредственного или воображаемого знания реального, он ввязываться в различные приключения, держа нос по ветру. Наконец, четвертый никак не может понять, что произведение искусства может коснуться и его, может быть предметом некоего откровения, и считает, что искусство давно уже свелось к детским играм.
Идея – это данная каждому возможность достичь лучшего, что есть в нем, самого высокого и даже, несмотря на смерть, того, что есть в нем бессмертного. Это означает, что Идеи – не просто ментальные репрезентации, более или менее иллюзорные, и не следствия работы мозга. У Идеи есть свое величие и свое достоинство. Возвыситься до Идей – это такой способ быть и жить, который человек может принять и благодаря которому он поймет, что жизнь стоит пройти с начала и до конца и что в ней разыгрывается одна – самая драгоценная часть – его самого. Эта квинтэссенция человеческого, не данная естественным образом, – и есть то, что Бадью называет Субъектом. Как мы видим, Субъект не является исключительно и по существу ни сознанием, чем он был у Декарта, ни именуемым «Я» центром, который организует и оформляет опыт мира, чем он был у Канта или Гуссерля.
Определять таким образом Субъекта в человеке как животном, в некоторых случаях вопреки последнему, – не значит делить мир надвое или полагать, что есть исключительные люди и люди-животные. В каждом из нас есть две этих тенденции – тяжесть человека как животного, довольствующегося тем, что есть, и возможная благодать субъекта, который откроется иному, Идее. Мы навсегда ограничены этим нашим телом и психикой, но при этом мы расположены к лучшему, хотя и наиболее взыскательному – Идеям. Никто не составляет исключения, каждый всегда тянет свое существование от одного к другому, от человека как животного к возможному субъекту. Каждый человек – потенциально субъект. Поэтому важная критика, адресуемая Бадью нашей современности, – в том, что последняя забыла Субъекта, виртуально присутствующего в человеке как животном. Конструировать Субъект – это требование. Забыть и отвергнуть его в нас – слишком просто; этому способствует социальная атмосфера, которой постоянно дышит животное.
В конечном счете, «жить Субъектом», для Идеи, – это счастье, блаженство. Но к этой возможности еще нужно подойти. Встретить ее и упорно за нее держаться. С тем большей смелостью или верностью, что дела мира всегда будут грозить затушить эту испытанную радость. Множество препятствий на пути, по