[136], ты не знаешь этого слова, но те, кто говорят, так называют птичку, которая сидит на шарманке и вытаскивает билетики с предсказаниями.
– Мживане, мживане, здесь есть один такой, ходит с шарманкой и чижиком по дворам, я тебе дам его адрес.
У Сиркеджи они действительно нашли нескольких лазов, молодых и стариков, которых легко было узнать по их чалмам: обитатели берегов никогда не носили одну феску, а непременно обмотанную чалмой. Лодочник объяснил с жаром своим товарищам, кто был его пассажир, познакомил, и все отправились в первое попавшееся из многочисленных кафе.
Ильязд не мог бы сказать, сколько часов он провёл там, слушая рассказы, песни, легенды и перебирая воспоминания о Ризе, Коне и Вице. Но когда темы стали истощаться, он попросил адрес шарманщика и пошёл проводить лодочников. Перед тем как расстаться, он спросил старого знакомого:
– Скажи, ты не знаешь такого Чулхадзе, или Чулха-заде, или просто Чулха из Трапезунда, который часто путешествует по стране?
Лодочник ничего не ответил, а обратился к соотечественникам. Они быстро заговорили между собой, восклицая:
– Чулха, Чулха.
– Мы его знаем, – отвечал первый, – это плохой человек.
– Что он делает?
– Много плохого делает.
– Но что же такого? Ты его знаешь?
– Да, я видел его вчера и даже сегодня с грузинами.
– Да, да, вот, вот. Вы можете мне сказать?
– Он ввозит в страну оружие.
Лодочники переглянулись.
– Нет, – отвечал первый, – они так говорят турецким властям, на деле они вывозят.
– Куда?
– Не знаем.
– Вы же знаете!
– Почему ты хочешь это знать? Говори тише.
– Меня это не занимает, куда они вывозят и что в конце концов делают. Скажите, с ним работает такой большой, беловолосый, похожий на русского?
– Да-да, синий. («Ещё один, – подумал Ильязд, – как, однако, я глупо веду себя».)
– Прощайте, до скорой встречи. – И расплатившись с лодочниками, он отправился к Айя Софии.
Придя домой, он взял карандаш, бумагу и, чтобы подвести итог своим наблюдениям, нарисовал дерево, в корне которого написал: «Суваров», потом «Синейшина», потом зачеркнул «Синейшину» и опять написал «Суваров». Нет, не всё ещё известно и не время делать схемы. Уже было ясно, что Суваров, Синейшина, Чулха и многие другие, кого он пока не знал, это одно и то же, но чего они добивались от Ильязда, Ильязд пока понять не мог. Если бы здесь были какие-нибудь чувства, но чувств никаких здесь не было. Если бы Синейшина его ненавидел, он давно убил бы его, нет, он только негодовал, но потом забывал о своём негодовании, считая Ильязда ничтожеством. Разве не того же мнения держался Суваров, посылая ему в месяц двадцать долларов. И однако, к чему хотели они прийти через ничтожество? И кто был здесь зачинщиком? О, невозможность решить вопрос, когда эти люди только и жили провокацией!
Бен Озилио, Хаджи-Баба, они его не провоцировали. «Но что угодно, какие угодно унижения, – повторял Ильязд ещё раз, – только не договор, не потеря свободы». Он знал, что Суваров прав, что Ильязд в действительности им нанят, что он дышит для Суварова, мыслит для Суварова, но так как додуматься, почему это так, Ильязд не мог, то и предпочитал эту воображаемую свободу очевидному, хотя бы и величественному рабству Озилио. Но как понять, в чём дело? Ильязду казалось, что, вероятно, сами авторы всей этой истории пока не знают, чего они хотят, чем кончатся эти страницы, и только поэтому он и они сами были обречены некоторое время на совместное плавание, пока обнаружится неизвестная пока земля. «Я нужен Суварову, – повторял Ильязд, – доказательство – доллары. Я нужен Синейшине, доказательство, что он ещё не убил меня. И, пожалуй, важно даже узнать, почему я им нужен, а не прозевать момента, после которого я не буду нужен тому или другому, так как смерть наступит немедленно».
История с Чулхой больше всего угнетала его. Значит, нельзя больше ни выйти, ни предпринять что-либо, чтобы не натолкнуться на подосланных этой бандой людей. «Надо быть настороже, Ильязд, надо быть настороже». И он сел за стол писать письмо родственникам во Францию[137], прося поскорее устроить визу, подготовляя возможность побега.
Эта идея побега занимала его все последующие дни до такой степени, что, убедившись в необходимости бежать, он послал ещё два письма в Париж, но, отправив их, упрекнул себя в малодушии и в тысяче прочих пороков. Бежать, не попробовав сопротивляться, не разоблачив врага. Однако эти бодрящие слова, которые он повторял самому себе, звучали фальшиво. Что за допотопное представление о борьбе, когда противник пользуется чёрт знает какими новейшими способами, газообразный наступает неведомо когда, как и откуда! Не самое правильное ли поведение бежать, избавив их от своего, нужного им присутствия, и тем разрушить их планы?
Но не правильнее испытать их? Ильязд вырвал из тетради бумагу и написал одинаковые письма Синейшине и Суварову, что, мол, должен срочно покинуть Турцию и жалеет, что не может лично проститься с ними. Посмотрим, как они будут реагировать на это. Но через минуту он передумал. Для чего давать им в руки лишнее оружие? Если уже уезжать, то лучше уехать просто, ничего им не сообщив. Однако не преувеличивает [ли] он своё значение, не любезность ли просто со стороны богатого Суварова эти жалкие пятьдесят долларов, а поведение Синейшины – благодарность за любезность Ильязда на пароходе? Нет, положительно, я начинаю сходить с ума в этом Константинополе. И он разорвал написанные письма.
Утром ему показалось, что он окончательно успокоился. Вопрос об отъезде потерял остроту. Он спустился к Сиркеджи, взял у одного из лазов лодку, но оставил его на берегу, а сам отправился вдоль берега в море, решив поупражняться несколько часов в гребле.
«Да-да, надо переменить пока что образ жизни, – повторял он. – Что за нищая, действительно, жизнь, как говорит Синейшина. А тут ещё соблазны бен Озилио стать мудрецом. Я уже забыл, что когда-то умел бегать, подниматься на девственные вершины, плавать и не слезать целыми днями с лошади. А теперь [1 нрзб.], опустился, в этой пылище, со всей этой архитектурой и головоломками. Ах, жить и умереть не рассуждая!»
Стоило ему пройти стрелку, и зыбь сделалась достаточно сильной. Но он боролся с волнами радостно, только что оправившийся от тяжёлой болезни. Он ещё не стар, эти руки, эти ноги на что-то ещё годятся, его тело на что-то годится. Он задыхался от прилива чувств, смысла которых он не понимал. Нет, архитектура – это хорошо, а природа лучше, камень – материал благородный, а цветок ещё благороднее. Величие – это хорошо, но вдохновение лучше. Солёные воды, взвихрённые облака, ветер. Какое недоразумение – эта пытливость, мешающая ему жить. Синейшина прав, Синейшина прав, надо жить просто, не хитрствуя, и жить сегодняшним днём, а не всем этим хламом. Ему на минуту показалось, что, быть может, это тоже провокация. Но нет, это шло не из головы, а отсюда – из волн, из этой огромной влаги, безумной поверхности, которая трепетала в нём, перекатываясь в глубине и на поверхности и подымая чудовищные возможности на уровень дня.
Море. Оно вновь исцеляло его в эту минуту, как тогда, во время бегства из отечества. Это земля унижает и опошляет. Недостаточно жить на берегу моря, надо жить на море, в море, под морем, тонуть ежедневно в глубине и подыматься наружу, быть качаемым, окружённым, чувствовать свой удельный вес ниже окружающего, взлетать, возноситься, плавать, плавать, плавать. Раздевшись, он прыгнул в воду, нырял под лодкой, раскрывал глаза в глубине, пока наконец, не измучившись и не продрогнув, не влез в лодку, пытаясь согреться. Счастливейший, он вернулся к Сиркеджи после полудня, и дома завтракал с таким наслаждением, точно родился только что.
Шарманщик явился со своей птичкой, когда Ильязд ещё сидел за столом. Его появление внесло в кофейню столько тепла и радости, словно зимы и не бывало. Он долго вертел ручку шарманки, угощая нас и русской «Разлукой», и сербской «Марицей», и черногорскими твореньями короля Николая, пока наконец не дошла очередь до птички. Ильязд подошёл к шарманке, птичка выскочила, весело подпрыгивая по выдвинутому из-под клетки ящику с бантиками. Она обогрелась в кофейне и чирикала. Шарманщик подтолкнул её жестом, на который распустивший слюни Ильязд не обратил никакого внимания. Птичка[138] повертелась в углу ящичка, снова потрясла хвостиком и вытащила наконец билетик. Ильязд взял его, раскрыл и прочёл: «Вам 26 лет, 13 нечётных и тринадцать чётных. Слушайте, это возраст самый важный в человеческой жизни, так как это сумма четырёх букв[139]. Слушайте: сумма цифр текущего 1921 года – 13, ваш чётный возраст. В 33 степени назад год, сумма которого 13–1453, взятие Константинополя турками – ваш нечётный возраст. Вы сыграете видную роль в 1921 году, который будет отрицанием 1453-го». Что за нелепая история, такого предсказания он ещё не видел! Он взял новый билетик: это были самые обыкновенные сведения: «У Вас упорный характер и Вы сумеете восторжествовать над вашими врагами, если того захотите. У Вас нет денег, но если и т. д.» Он посмотрел на билетики, вытащенные приятелями, – те же самые. Но что же значило это невероятное предсказание, которое он немедленно спрятал в карман и которое рискованно было показать кому бы то ни было? Кто подкупил этого шарманщика? Чулха и Синейшина? Если так, то они могли написать проще, в расчёте, что листок этот попадёт в руки туркам и они немедленно с ним разделаются – или сами, или донесут. Текст походил на изречения Озилио. Нет это была чересчур грубая подделка. Суваров разве? Но это было слишком затейливо для него. Скорее всего, Синейшина. Что за глупая и никому не нужная шутка!
Ильязду хотелось бы показать шарманщику лист и потребовать объяснений, привлекши на свою сторону турков. Но показать этот листок не было возможности. В той разгорячённой обстановке можно было чёрт знает до чего доиграться. Пришлось ничего не говорить, угостить шарманщика кофе, расспрашивать его вяло о Лазистане, пообещать встретиться, прийти в лазскую столовую и на деле всё думать и думать об этой глупой шутке, которая, вопреки прежним историям, уже пахла кровью и порохом.