конец русского.
Англичанин жевал табак, утирая рот рукавом, сплёвывал после каждой фразы и хохотал, показывая гнилые зубы.
– Ну что, не одумались, не боитесь, хотите, чтобы запахло обезьяной, даю вам ещё одну минуту.
Ильязд кричал и доказывал, сам не зная что. Что он служит у американцев, что его не смеют подвергать пытке и прочие признаки малодушия[220]. Лейтенант, поставив напротив стул, продолжал жевать табак и время от времени покатывался от хохота[221].
Окна участка выходили на улицу и, вероятно, на Золотой Рог, и хотя не было видно, но чувствовалось: за окном ласкающее солнце и изумляющее небо и неведомые возможности, рассеянные в воздухе[222]. Неожиданно пара голубей опустилась и стала ворковать у окна, увеличивая своим присутствием сентиментальную трогательность картины. И как бы для того, чтобы доказать ещё раз, что всё это одна и та же невыносимая литература, ирландец вдруг перестал жевать табак и ни с того ни с сего приказал подручным освободить Ильязда[223].
14[224]
Разумеется, Рамазан всегда остаётся Рамазаном, но когда он совпадает с серединой весны, словом, не слишком придвинут к летней истоме и чужд также холодных ветров, то лучше удаётся вкусить прелести дневного покоя и ночных веселий, и так как в том самом году Рамазан пришёлся через несколько дней всего после Святого Ильи, да ещё выпала в Константинополе удивительная такая весна и золотой рог полумесяца висел над Золотым Рогом, отчётливый на нежелающем погасать небе, и мальчишки после дневного мыканья по набережной слышали вдруг грохот и кричали радостно: «Пушка», – и пускались немедленно в пляс при звуках проснувшегося пианино, то и Ильязд с чувством исключительного благодушества напялил данную ему Хаджи-Бабой феску и отправился в сопровождении последнего на торжественную службу в Айя Софию. Предстояло присутствовать при соревновании множества братств, собравшихся сюда из окраин и предместий константинопольских, ради благочестивого соревнования в звуках и танцах[225]. Ещё раз каждое братство подводило итоги своей философии и всенародно провозглашало своё миросозерцание.
Хаджи-Баба явно отдавал предпочтение волчкам[226]. Не только потому, что принцип вращения увлекал более других, но и на основаниях, которые он преподнёс Ильязду в таком виде:
– Как не крутись, не уйдёшь от двух, от да и нет, земли и неба. Не надо считать, что двойственность есть непременно борьба добра со злом. Нет, зло также дополняет добро, как земля дополняет небо. И поскольку нам даны руки, простёртые к небу, и ноги, ходящие, то и движения рук выражают вещи возвышенные, а ноги – низменные, и так как в языке есть гласные и согласные, и гласные стремятся к небу, а согласные довлеют земле, то и в танце, передавая жестом священные тексты руками, передавать надлежит игру гласных, а ногами – согласных.
Ты вот – поэт, а думал ли ты как следует о гласных? Обрати внимание, какая разница в их изображении у народов, изображающих бога и не признающих изображений. Европейцы рисуют богов по греческому примеру, и какая разница в их письменах и греческих.
Их пропустили в глубь мечети безо всяких затруднений, так как личность Хаджи была гарантией его спутнику. Но чтобы дать Ильязду возможность видеть лучше зрелище монашеского диспута, Хаджи поднялся с Ильяздом на хоры, где и пребывание гяура[227] было спокойнее.
Освещение было исключительным. Мрамор и уцелевшие в глубине кораблей мозаики отражали пламя, и под перекрёстным огнём свеч[ей] середина храма была наполнена светом без теней, в котором фигуры людей двигались, словно не прикасаясь к полу. Голоса, отдаваясь от купола, звучали не обрываясь, переливаясь из одной ноты в другую, неожиданно для Ильязда обнаруживая, каким удивительным вокальным инструментом была эта постройка[228].
Служба, по-видимому, давно началась. Уже не читали литаний[229], и только один за другим выступали братства, представляя взорам столпившихся тысяч затейливые наряды и ещё более затейливые движения. Толпа казалась во мраке одноцветной. Но стоило выделиться из её среды братству, как вступало оно в полный свет, ослепительное и лучезарное.
Сначала выступили дервиши в высоких тюрбанах и длинных юбках, отягощённых складками. Медленно начали они вертеться, развевая юбки, постепенно подымавшиеся, образуя параллельно полукруги. Вскинутые их руки, напряжённые и вытянутые, но бессильные в кистях, так что кисти свешивались вниз и бились во время танцев, трепетали, возносили их вверх, и вскоре, потеряв всякую связь с полом и покачиваясь, бесплотные тени, прозрачные иноки, не отбрасывавшие теней, носились они призраками по плитам мечети. «Мир есть волчок, пущенный рукой Господа»[230] – вспомнил Ильязд. А вместо додекаэдра два конуса, касающиеся вершинами в талии. И странное дело, (точно) платья и нижняя часть тела этих дервишей не зависели от верхней. Тогда как нижний конус-юбка замедлял движение и вдруг замирал, верхний продолжал вертеться и раскачиваться [сам] по себе, и снова нижний вступал в игру, скорее, в борьбу с верхним.
– Это волчки, – пояснил Баба. – Мир есть вращение и борьба зла с добром, которое есть не что иное, как отражение одним другого, плюс и минус, конус вершиной вверх и конус вершиной вниз, два треугольника, касающиеся в одной точке, Боге.
Но волчки уже уступили место другим. У этих одежды были коротки и коротки рукава, показывая их ноги и руки. Один, поместившись посередине, запел[231], и под его поэму они пошли цугом вокруг, выводя ногами и руками различные жесты, и каждая рука и каждая нога – разное, но все – одни и те же движения. Чтение[232] становилось гортанным, глухим, и ноги топотали самые резкие уродливые движения, голос становился плавным и гласным и над окоченевшими ногами плавали руки, трепетные и невесомые.
– Запомните, о чём хотите спросить, но не спрашивайте здесь, спросите потом, а то обнаружат, что вы христианин, – сообщил Ильязду Хаджи-Баба.
Но появление следующих вызвало необычайное движение в толпах. Очевидно было, что эти представляли какое-либо новшество, что-то особенное, и сам Баба вытянул вперёд сухую шею, стараясь получше разобраться. На них были одеты не войлочные, а барашковые колпаки, и их суконные рясы зелёного цвета и непостижимого покроя придавали этим великанам дикий и устрашающий вид. Каждый из них держал в руке шашку в ножнах (невероятное вооружение для дервиша), и они выступали на цыпочках, почти вприпляску следуя друг за другом. И сколь ни был Ильязд близорук и загнан далеко Бабой, он без труда узнал в предводителе Синейшину.
Вооружённые сделали круг, разбились попарно и начали биться на шашках. Время от времени одна сторона падала на колени, побеждённая, но все одновременно, тогда менялись местами и начинали вновь биться. Среди воцарившейся удушающей тишины стук шашек раздавался то учащаясь и усиливаясь, то затихая.
– Что это за монахи? – спросил Ильязд. Хаджи был в затруднении.
– Эти призывают к священной войне за ислам, как я понимаю, но я, да и, думаю, все присутствующие, видят эту секту впервые, и я не знаю, откуда они свалились. Кавказцы!
Но вояки, покончив с экспозициями, не удалились, и движение и ропот удивления подчеркнули жест Синейшины, когда тот не вошёл в толпу, а вдруг направился к мектебе[233] и, быстро поднявшись наверх, обратился к присутствующим с речью.
Он не заслуживает-де осуждения, выступая в такой момент с речью, так как на это его побуждают необычайные обстоятельства. Мусульмане, берегите Софию. Не думайте, что если грекам не удалось её захватить недавно, опасность миновала. Верующие, нам угрожает ещё большая опасность. Россия, не сумев силою захватить Стамбул и осуществить свою мечту, решила путём измены и обмана добиться того же. Для этого она выдумала большевизм, нарочно придумала Белую армию, нарочно сделала вид, что существует между ними разлад, и нарочно, сыграв в поражение Белой армии, прислала сюда – под видом мухаджиров[234] – двести тысяч солдат, которых теперь снабжают оружием. Мусульмане, завтра, когда снаряжение этих якобы ищущих здесь гостеприимства будет закончено, одна армия в одну ночь займёт Стамбул, и прежде всего Софию, которая будет святотатственно превращена в русскую церковь. Мусульмане, берегите Софию, помешайте русскому заговору.
Сперва тишина, а потом гул тысяч голосов были ответом на пламенную речь Синейшины, потом, подняв руку, потребовал вновь сло́ва:
– Они пришли к нам с видом нищих, изголодавшихся, убогих. Вы встретили их с любовью, словами помощи, вы кричали на улицах: русский – это хорошо. Чтобы усилить ваши естественные симпатии к тем, кто вчера были злейшими нашими врагами, а сегодня прикинулись нищими, правительство их послало некоторую помощь Ангоре против греков. И вот, усыпив окончательно ваше внимание, они приступили к работе.
Мусульмане в окрестностях Айя Софии складывают оружие, медленно подвозят каждую ночь, чтобы в нужную минуту вооружить десятки тысяч. О, русские, мы знаем их за зверей, за варваров, мы знаем их за кровожадных зверей, за безжалостных казаков, за насильников, за грабителей на большой дороге, за пьяниц и пачкунов. Но мы не знали, что все эти качества они превосходят по силе притворства. Они развернули перед вами картину окончательного падения, пооткрывали в всех концах Стамбула увеселительные заведения и дома свиданий, где их обнищавшая знать убирает тарелки или предлагает себя без различия пола к услугам за некоторое вознаграждение. Какая достойная слёз картина. Но за этой жалостной декорацией скрывается железная подготовка, в подвалах столовых складываются ружья, в домах свиданий их женщины продаются, чтобы лучше наладить дело, и, проснувшись в одно несчастное утро, вы увидите развевающимся на башнях трёхцветный флаг