[249], которую называют Софией, тайнам, о которых ты можешь только догадываться. Помнишь разговоры Синейшины? Это только сотая сотой доли того, что я мог бы рассказать тебе, итоги незначительной беседы. Я могу тебе объяснить и сто семь колонн, и тридцать два пути Бины, и пятьдесят врат Хохмы. Но ещё не поздно. Останься со мной. Я тебя избавлю от твоей тоски. Ибо твои скитания, приключения, беспокойства, твоё отвращение потому, что ты скучаешь по женщине, – он говорил, остановившись против Ильязда, подняв руки, колыша широченными рукавами в театральном колпаке. Но Ильязд ничего не хотел. К чёрту мудрость. Старый фигляр. Неужели ты до сих пор не можешь вбить себе в голову, что мне она не нужна, что я ничего не хочу знать, ничего не хочу постичь, хочу жить от сегодняшнего дня до завтрашнего, как живётся, как придётся. Не собираю, не забочусь, не хлопочу. Не знаю сомнений. Родился, жил и умер, вот и всё, что будет, то будет, к чёрту мудрость и звёзды, залёгшие в небесах. Какое мне до них дело?
– Не стыдно ли быть безмолвным обломком, бросаемым волнами во все стороны?
Ильязд:
– Вы могли бы придумать что-нибудь оригинальнее и убедительнее, Озилио.
– Достаточно ли человеку жить по-скотски? Звёзды. Ты можешь пренебрегать ими, но они всё-таки существуют, и сильнее тебя. Можешь их проклинать, они всё-таки настигнут тебя. Смотри сюда, упрямец.
Он схватил со стола листок бумаги, на котором были кружки, по-видимому, представлявшие горизонт, и в них множество разнообразных фигур.
– Следи за ♃, жезлом Юпитера, – вскричал Озилио. – Видишь, как он движется, видишь, из каких далей стремится он к этому вот пункту. О Юпитер, податель богатств и ума. Когда ты стоишь в середине неба, под твоим всемогущим взглядом земля раскрывается, обнажая сокровища. Ильязд, слушай меня. Ты, подобно другим богачам, родился, когда Юпитер был в середине неба. Думал ли ты когда-нибудь, кто тебе дал твои способности, твою память, твой ум, твой дар видения и слуха. Где ты родился, неважно, в какой среде, неважно, какое дали тебе воспитание, неважно, всё неважно, кроме того, что Юпитер смотрел в твою колыбель. Следи за этой планетой, ты принадлежишь ей. Пойми это. Не будь скромным. Пожелай славы – и придёт. Богатств – и будешь богатым.
До чего смеялся Ильязд над этим велеречием. Он вытащил из кармана лиру, и хотя ему было до слёз её жалко, но чтобы досадить напыщенному старику, он разорвал её на клочки и отбросил:
– Единственная, были бы другие – пошли бы туда же, к чёрту богатство, пой женщиной.
Но Озилио был назойлив. Он ткнул пальцем в другую фигурку, наподобие ђ.
– Это Сатурн, – сообщил он. – Злой и отец тайн. Следи за ним. Видишь, как приближается он к Юпитеру. Сегодня он уже близок к нему, и мы все живём под влиянием этой близости. Но они встретятся только через[250] месяцев. И встреча произойдёт 10 сентября.
Озилио весь покраснел, покрылся потом и со стоном осел на пол. И, закинув голову, окоченел.
– Я вижу их встречу, – кричал он, не отрывая глаз и не меняя позы, – и ничего не может предотвратить её. Раз в тридцать лет встречаются они, меняя знак истины и посылая великие несчастья. Но никогда, слышите, никогда их встреча не бывает такой злостной, как нынче, когда они вместе во знаке Льва. Не чувствуешь ли ты уже вредного их влияния? Не видишь ли столкновения великодушного ума и злостной хитрости? Беги, беги, мой сын, отсюда, скройся, куда хочешь, живи в пещерах, пока вновь не разлучатся они. Звёзды располагают, а не насилуют. Слушай меня, я научу тебя, как преодолеть их влияние.
Подойдя вплотную, положа Ильязду руки на плечи, смотря сверху в упор, почти шёпотом:
– Восстание произойдёт десятого сентября. Хотя они этого и не хотят, будет ли им казаться, что приготовления кончены, или нет, но только в этот день произойдёт взрыв. Сторонись, если не хочешь быть погребённым под осколками, – и после перерыва, отчеканивая каждое слово: – Ты не должен умереть. Тебя ждут слава и бессмертие. Ильязд, твоё имя – залог твоей мудрости. Ты должен уцелеть, потому что ты должен принадлежать мне, потому что ты призван быть наследником наших сокровищ. Ты должен остаться здесь, рядом со мной, до последних моих дней, так как нет, не было и не будет на земле никого достойнее тебя.
Поистине, он был смешон, сей старик с его надоедливыми похвалами. Но заслуживал скорее сострадания, чем насмешки. Бедная старость.
– Вы ошибаетесь, Озилио, – кричал ему в ответ Ильязд, сдерживая улыбку, – не говорите, пожалуйста, глупостей. Я самый обыкновенный человек, попорченный, правда, событиями и неумеренным размышлением, но самый обыкновенный первый встречный и ни в какой мере не заслуживающий вашего предпочтения.
Не перебивайте и успокойтесь. Меня утомляет ваше библейское красноречие. Неужели вы думаете, что будь я тот, кого вы давно ждёте, лучезарный чужеземец, плывущий с востока, почти мессия, я был бы таким маленьким, с преждевременной плешью, сомнительными зубами, без всякой осанки и великолепия, вам подобно? И потом, встретив вас, увидев и особенно услышав, не почувствовал [бы] тотчас в ваших словах великую правду, не осознал [бы] тотчас, не проснулось бы во мне доселе дремавшее сознание моего предназначения? А вы вот убеждали меня в прошлом году – с тех пор я неоднократно думал о вашей выходке, – убеждаете сегодня, и сегодня я вас значительно лучше слышу, и, однако, сегодня я более чем когда бы то ни было убеждён, что вы непростительно ошибаетесь.
Невероятное чувство сочувствия и сострадания к старику, сидевшему на полу, опершись подбородком на грудь, охватило Ильязда. Почти в слезах он подошёл, присел, взял руку Озилио и погладил её:
– Бедный, мой бедный Озилио. Я люблю вас немного больше, чем мне кажется. Я понимаю, как тяжело вам. Действительно, я, пожалуй, могу понять, сколь ужасно нести в себе мудрость и готовиться уйти прочь, никому не передав её. Но мне, нет, я не тот, кому её надо передать. Потом не забудьте, Сумасшедший, что я не еврей, что я не верю ни в чёрта, ни в Бога[251], а по паспорту и легкомыслию родителей значился православным. Разве может гой быть мессией?
Но Озилио ничего не отвечал на вопрос. Ильязд вдруг заметил, что лицо его стало покрываться краской, потом стало красным, затем багровым, и красные капли крови выступили у него на лбу, и кровь потекла у него из глаз, окрашивая белую бороду. Страх охватил его при виде этого. Он отбросил мертвенно холодную, посиневшую вдруг руку Озилио, медленно привстал, пятясь к выходу. Но Озилио, поглощённый, раздавленный невидимым призраком, вдруг воздел руки к потолку, завертелся и растянулся плашмя.
– Мёртв или обморок? – спросил вслух Ильязд. Но прежде чем он решился подойти к Сумасшедшему и убедиться, тот приподнялся со стоном, повернув к Ильязду своё залитое кровью лицо.
– Ты прав, ты прав, мой сын, вижу, оботри мне лицо, – Ильязд вытянул из кармана носовой платок и стал вытирать лицо: столько крови. Но вдохновение кончилось. На лбу нельзя было и обнаружить, откуда могла появиться кровь. Глаза стали светлыми. А Озилио продолжал бормотать:
– Вижу тебя, сын мой, во славе, вижу тебя грядущим. Последние сомнения да исчезнут. Через сто семь дней. Возьми воды.
Ильязд отыскал воду в кувшине, какую-то тряпку, может быть служившую полотенцем, омыл лицо и бороду Озилио. Теперь лицо старика было вновь спокойным, прозрачным, восковым, без единой кровяной капли, по обыкновению. Тот продолжал бормотать бессвязные слова. Но когда Ильязд покончил приводить в порядок старика, тот вдруг ожил, вскочил, быстрым движением руки поставил Ильязда на ноги и, повернувшись с ним к стеклу, указывая рукой, как будто за грязным окном, да ещё в ночи, можно было что-нибудь видеть, снова пошёл кричать:
– Смотри, смотри. Пришло мне видение. Теперь я понимаю, почему все окружают тебя таким вниманием. Почему все говорят, что без тебя ничего не выйдет. Для тебя восстание. Вижу тебя входящим через сто семь дней в храм Мудрости, нового мессию. Вижу победу воинства. Вижу возрождённую тайну. Мессия, гряди, – и вдруг бухнулся на землю, обнимая ноги Ильязда, пытаясь покрыть поцелуями его башмаки.
Ильязд вырвался и выскочил прочь.
– Вы действительно с ума сошли, что вы делаете? Встаньте, как вам не стыдно, Озилио.
Но старик, на коленях, простирая руки:
– Долог был путь искушения. Но вижу тебя входящим в храм, волнующимися – вокруг тебя знамёна, возрождённой – религию отцов, религию Севи[252], религию Мудрости, тебя, нового мессию. Пришёл час, вижу, вижу.
Его гортанные крики, вырываясь наружу, раздражали Ильязда. Ещё немного и будущий мессия готов был вернуться в дом, чтобы ударами заставить молчать крикливую птицу[253], но Озилио вдруг остановился, осел, закинул голову и запел нежным до боли, ласкающим женским голосом:
– Простыня моя уже скомкана, а ты ещё не пришёл, торопись, пока предрассветный ветер не остудил меня. Жених мой, пока звёзды не осыпались на меня. О мой любимый, слышу твои шаги, ты бежишь, искры сыпятся из-под твоих ног…
(Ильязд бросился в бегство. И искры посыпались из-под его кованых башмаков.)
17[254]
Исключительное умение константинопольца поглощать сахар и его производные, обливать сахаром всевозможные блюда вплоть до мясных, обжорство сахаром, патокой, конфетами, вареньями, сиропами и прочим, свирепствующее от одного края до другого, достигает своей высшей точки в день разговения, закрывающего Рамазан.
Поэтому когда за три дня до конца поста Ночь Предназначения, ночь первого откровения, ночь, в которую Коран спущен был с неба и раскрыта его старейшая сура, девяносто шестая