В Месопотамии[295]
У нынешней войны два театра – европейский и колониальный, значение которых различно. В Европе решается судьба держав, но магнитом политики являются не европейские рынки, а рынки колониальные и колониальные богатства. В Европе слишком тесно. Спустя полтысячелетия хозяйство вновь тяготеет к Востоку. «Тонкинец» Жюль Ферри[296], указывавший, что колонии нужны Франции ради всего её будущего, «если не завтрашнего, то через пятьдесят, через сто лет», был дальновиднее князя Бисмарка, не очень их жаловавшего, ибо поздний переход Германии к мировой политике оказался для империи роковым. Вот почему взятие англичанами Бассоры[297] заставляет власть утверждать, что в Месопотамии расцветают великие события: дело идёт о мировом торговом пути.
Аравия, Малая Азия, Кавказ и Персия составляют неправильный крест, углы которого омываются морями Чёрным, Средиземным и Каспийским и Персидским заливом. В этом кресте, посреднике Запада и Востока, Персия, Армения и малоазийский Тавр возвышенны и мало проходимы, образуя опрокинутый полумесяц, под которым лежит Месопотамия, низменная долина двух судоходных рек, протянутая от Персидского залива до сирийских и курдистанских предгорий и с юга ограниченная каменистыми пустынями.
Указанная топография издавна делала Двуречье областью наиболее удобного сухопутно-речного пути из Средиземного моря в океан. В древности этот путь шёл через Ливан и Северную пустыню до Вавилона, а далее по Евфрату в залив: во имя транзитных интересов Навуходоносор вёл войны за Тир и Ассирия боролась с Египтом как конкурентом, поддержавшим сообщение с Востоком по Нилу до Фив, а от Фив караванным путём до Аденского залива; впоследствии на месте Вавилона расцвело царство Селевкидов, а в средние века – багдадский халифат, причём при халифах, благодаря обмелению Евфрата, путь вёл из Антиохии в Мосул через Орф, из Мосула Тигром в Багдад и далее или из Бейрута, Сидона, Тира, Яффы через Дамаск, бывший промышленным центром и стоянкой караванов. В Багдад стекались товары из Персии, Аравии, Египта и Средней Азии, там же были значительные хлопчатобумажные, шёлковые, полотняные и кожаные фабрики, золотые и серебряные мастерские.
Крестовые походы были борьбой за этот путь. К тому времени венецианцы проникли в Чёрное море и завели сношения с Месопотамией также через Трапезунд – Эрзерум – Батлис – Мосул. Вторжение турок закрыло Двуречье для Европы, а покорение Египта Селимом I в начале XVI столетия вынудило Европу удовольствоваться долгой и неудобной дорогой Васко да Гамы, тогда же открытой.
Движение англичан на запад от Индии в середине прошлого века вновь привело европейцев в Персидский залив. Уже около 1837 г. английские исследователи Чесней и Линч[298] посетили Двуречье: то были пионеры английского дела. В 1857 г. в Бендер-Бушире высадился корпус индийских войск, а флот бомбардировал город Могамерах, лежащий на персидском берегу Шат-Эль-Араба. Далее Англия заняла о-в Баррейн и полуостров Каттар[299], вызвав в Турции разговоры о том, что необходимо местечко Фао, ныне передовой порт Бассоры, где живут лоцманы и служащие маяков и таможен, обратить в форт, чтобы обезопасить окраину Оттоманской империи. С тех пор англичане утвердились в южной Персии и завязали с югом Месопотамии оживлённую торговлю, первоначально финиками, вывоз которых уже в [18]50[-х] годах составлял 2 милл[иона] фр[анков]. Прорытие Суэцкого канала дало новый толчок развитию Двуречья, и Э. Реклю[300] писал: «Не видим ли провозвестником возврата счастливых дней Месопотамии? Отлив цивилизации идёт туда же, откуда пришла ся приливная волна. Афины, Смирна, Александрия вновь выступили на мировую арену; так же возродится, без сомнения, и Вавилон». В [18]80[-х] годах цена вывозных шат-эль-арабских фиников составляла уже 12 милл[ионов] фр[анков] и начался экспорт хлеба. Бассора становится центром торговых сношений Европы с Луристаном, Ардиланом и северной Месопотамией. В 1912 г. экспорт из Бассоры фиников, зерна, ковров, чернильного ореха, кожи, лошадей и опия дал 30 842 320 р[ублей], а импорт – 25 059 185 р[ублей], причём Англией в 1913 г. на 163 пароходах и 137 парусных судах ввезено было товаров на 11 400 тыс[яч] руб[лей], вывезено на 15 255 тыс[яч] руб[лей], Германией на 20 пароходах Hamburg-Amerika-Linie ввезено на 18 787 тыс[яч] руб[лей] (в 1912 г. на 5 020 тыс[яч] руб[лей] – превышение прошлого года составляли материалы для багдадской дороги), вывезено на 2 149 тыс[яч] руб[лей], Россией – на 327 тыс[яч] руб[лей] и на 850 тыс[яч] руб[лей], торговый же оборот Месопотамии превысил 60 милл[ионов] руб[лей].
Возрождение долин Евфрата и Тигра не могло не воскресить древнего пути в океан. Обстоятельства толкали державы в Месопотамию, прежде всего Россию. Встречая противодействие на Босфоре в лице Франции и Англии, империя, к тому же переросшая проливы, устремляется в Персию и Армению, надеясь овладеть путём к Тигру, которым ходили из Трапезунда венецианцы. Англия воспротивилась; её опасения так формулировал Х. Линч: «…если б России удался какой-нибудь захват в области гор, подпирающих плоскогорья Армении и Персии и тянущихся длинным рядом chevaux de frise[301] вдоль низменности Месопотамии… это неизбежно повлекло бы за собой присоединение всей области. Сама низменность, арена нашей торговли, предназначенная самой природой в житницы Индии с её миллионами жителей и ненадёжными урожаями, попала бы в руки России без малейших усилий с русской стороны. Расстояние в низменности – фактор, не имеющий большого значения. Она ровна, как море, и прорезана от одного конца до другого двумя великолепными судоходными реками. Держава, о[бо]сновавшаяся в Диарбекире[302], может считать себя дома и на Персидском заливе, имея за собой страну с громадным потенциальным богатством». А лорд Керзон[303] указывал: «Если бы какая-либо держава захотела уступить России порт в Персидском заливе, я счёл бы это за умышленное оскорбление Великобритании, за непозволительное нарушение status quo и намеренный вызов к войне; я обвинил бы министра, давшего согласие на эту уступку, в государственной измене»… «Несомненным результатом его (посягательства России на Персидский залив) была бы война, которая прогремела бы от полюса до полюса». Вот почему нам не удалось в [18]78 г. удержаться за Саганлугским хребтом и армянский вопрос стал «ключом восточного вопроса». Но, кроме Англии, в Малой Азии у России возник в конце века новый противник – Германия.
В 1882 году Deutsche Bank в Берлине получил на 99 лет концессию на проведение дороги до Ангоры, а за постройку взялось «немецкое общество для постройки малоазийских дорог». Когда в 1899 году путь был доведён до Ангоры, тот же банк получил право на продолжение дороги. Осенью 1898 года император Вильгельм с императрицей путешествовал в Иерусалим, где принял участие в освящении евангелической церкви во имя Спасителя, вынудив Порту официально дать знать Ватикану, что отныне покровительство над германскими католиками, доселе принадлежавшее Франции, будет принадлежать самой Германии, на что папа Лев XIII ответил протестом; в Дамаске возложил венок на гроб Саладина и сказал общеизвестную речь о дружбе с Абдул-Гамидом: император, провозгласивший – «мы живём под знаком торгового оборота», хлопотал не о дружбе или католиках, но собирался заполучить Сирию как ключ к Месопотамии.
В 1902 году немцам была дана концессия на доведение ангорской дороги до Багдада.
Занятие Россией Армении разрушало германские планы и на всякую попытку в этом направлении налагалось запрещение. Когда в прошлом году Россия пожелала оккупировать северо-восточные турецкие вилайеты[304], чтобы вынудить Турцию вернуть болгарам Адрианополь, Германия заявила, что это будет принято как casus belli[305].
Первоначально Англия содействовала проникновению Германии в Малую Азию ради удержания России: события показали, что вскормлен враг поопаснее. Уже Х. Линч писал: «Недостаточно… стараться вовлечь Германию в специально нам принадлежащую область… В нашей сфере Германия как соперница, скорее, войдёт в соглашение с северной империей за свой собственный счёт». В 1906 году, чтобы помешать немцам проникнуть в персидский залив, Англия добивается протектората над автономным Эль-Кувейтом (Ковейтом), запирающим выход из Месопотамии в залив, но Германия удвоила рвение: мы указывали на увеличение ввоза материалов для постройки багдадской дороги в 1913 году. Весной же задержка была лишь за тоннелями через Тавр. Вооружённое столкновение стало неизбежным. Однако двое противников должны соединиться против одного. Потсдамское соглашение было соглашением с Россией по западно-азиатским делам[306]. Но Германия, укрепившаяся на Босфоре, была опаснее русскому хозяйству, чем Англия, готовая заплатить Константинополем за разгром могущественного соперника, а Константинополь России нужнее Диарбекира. С другой стороны, немцы угрожали не только Индии, но всему товарообмену и производству Британской империи: отложив русофобскую политику, Грей[307] пошёл на соглашение с Россией.
Борьба за Месопотамию – не последняя причина нынешней войны, английские операции на Шат-Эль-Арабе чреваты мировыми плодами. Турецкий обстрел черноморского побережья явился для Англии, как и для её союзников, отличным предлогом к решению ряда вопросов, связанных с существованием Оттоманской империи, на первое – вопроса месопотамского. Грядущее – ныне некому перечить правительству Георга V – покорение Двуречья англичанами отдаст им и сухопутно-речной торговый путь в Индийский океан. Если вспомнить, что Кипр обеспечивает северную Сирию, что Египет накануне аннексии, а Аравия накануне протектората, то обнаружится, что Англия скрепляет разрозненные колонии в целое государство. Вместе с тем, воплощается мысль о создании великой мусульманской империи и воскресает дамба, которой некогда была империя оттоманов.
Из писем в редакцию[308]
М. г., г. редактор!
Ваша газета сообщила, что присяжный поверенный г. Чалхушян[309] просил высшую кавказскую администрацию об улучшении положения военнопленных армян, подвергаемых тому же режиму, что и турки, и улучшение ему обещано. Сообщение это заставляет думать, что военнопленные мусульмане находятся не в отличных условиях. Вот почему, если г. Чалхушяну было позволено хлопотать за армян, я поднимаю голос и за турок. Не следует, напервое, забывать, что сегодняшние военнопленные аскеры и гамедийцы[310] завтра будут русско-подданными в той же мере, как и турецкие армяне. Далее, перейдя Агри-даг и вступая в пределы Оттоманской империи, Россия покидает земли христиан для земель курдо-татарских, где христианское население незначительно и рассеяно: что бы ни придумывалось – мусульманская политика России необходима и неизбежна. Если же вспомнить, что западная Азия с каждым часом всё более вовлекается в орбиту мировой политики, что мы, ищущие выхода в океан, бесповоротно прикованы к южным плоскогорьям, что ныне близкая к осуществлению идея южной мусульманской империи может быть обезврежена лишь идеей мусульманской империи северной и завтра победителями мы выйдем лишь если ислам будет за нас, – станет очевидной государственная важность разумного отношения к южным врагам. Или деятельность наших анатолийских и персидских консулов, как-то покойного полковника Ияса[311], признана ошибочной? Или мы настолько захвачены политическим романтизмом, что, не думая о завтра, гоняемся за призраками? И то, и другое было бы возвратом к политике, ничего не принёсшей нам на Востоке, кроме вреда.
В государственных интересах России я подаю голос за улучшение положения и военнопленных мусульман.
Уходящий Лазистан[312] (Письмо в редакцию)
Печать сообщает, что жители Лазистана уходят вглубь Турции. Выселение картвельцев, подобно выселению черкесов и турок, обычно для нашего наступления. «Синие книги» [18]80–81 гг.[313] пестрят донесениями английских консулов о батумских мухаджирах, приютившихся в окрестностях Стамбула, Трапезунда и Унье. Однако надо помешать распылению лазов. Мы обязаны сберечь немногочисленный народ, не знающий письма, но сохранивший прекрасную душу, и странствующих сказителей. Далее – лазы врождённые мореходы и рыболовы, трудолюбивые и отважные, и кинутый ими берег надолго заглохнет. Наконец, движение их на юг осложняет национальные вопросы. В переселениях, напервое, виновата Порта. Ст. Джону, секретарю английского посольства в Константинополе, исмидские поселенцы признавались, что привлечены из России заманчивыми обещаниями турецкого правительства. То же сообщали в Конии. Черкесы Эрзерумского и Ванского вилайетов нередко сожалеют о выходе, и в нынешнюю войну мы видели увод аджарцев.
Удержать лазов едва ли можно. Но надо обеспечить им возврат на родину после войны. В будущий русско-турецкий договор пусть войдёт статья, обязывающая Турцию способствовать обратному движению мухаджиров. Мы же обязаны поступать так, чтобы лазы могли и захотели вернуться.
Лазы и переселенческий вопрос[314]
Когда два месяца назад я поместил в петроградской «Речи» письмо об уходящих вглубь Турции лазах, предлагал «сберечь немногочисленный народ», обязать Порту в будущем русско-турецком договоре «способствовать обратному движению мухаджиров» и «поступать так, чтобы лазы могли и захотели вернуться» (№ 67)[315], «Новое время» не упустило случая заявить: «Уже появляются печальники враждебных нам народностей», и замечая, что не нынче своевременно печаловаться за них «азиатских, диких», спрашивало: «Не вернуть ли нам и черкесов, заселявших черноморскую губернию?»
Политическая бестактность «Нового времени» бесспорна и не заслуживала бы внимания, если бы дело не шло о вопросе государственной важности.
Кавказ и соседние страны с каждым годом всё более делаются осью русской внешней политики, почему местные вопросы зачастую и являются русскими государственными вопросами и лишь печально незнакомство с последними общества и столичной печати. «Новому времени» непонятно, как нынче можно заниматься какими-то лазами. Между тем вопрос о лазах-мухаджирах, об опустении приморского бассейна и предстоящем их заселении – вопрос нашего политического поведения на Востоке, от решения которого зависит слишком многое.
Взгляд «Нового времени» наследует поведению властей со времени турецкой войны [18]28–29 гг., выселявших из занимаемых местностей коренных мусульман. Так был обезлюден Ахалцихский пашалык[316], так в [18]78–82 годах из Карсской области вышло 83 тысячи мухаджиров, немало тысяч – из Батумской, и покинули восточное побережье черкесы. До кн. Голицына пустыри заселялись смешанным христианским населением – русскими, греками, айсорами, главным же образом армянами, но в конце прошлого века пришлось все свободные места оставить за русскими.
Дело рассматривается в плоскости интересов имперских, я о последних говорю непосредственно, чтобы тем самым доказать своевременность разговоров о судьбах Лазистана.
Вопрос формулирую так: поскольку выгодно или вредно всякое движение вглубь Турции новой народности из занимаемых нами областей, в частности, движение лазов, и поскольку желательно или нет заселение пустырей христианским населением, в частности, русскими?
Будем, напервое, дальновидны: положение дел в землях к югу от Кавказа должно нас озабочивать не менее внутренних дел, что, кажется, понято нашим дипломатически ведомством: в «Оранжевых книгах»[317] постоянно видна указанная мысль, как в лозунгах – «Россия – покровительница армян», «Россия заинтересована в поддержании порядка в северной Персии» или «в восточных вилайетах». Поэтому вопрос о выселении из оккупируемых земель и их заселении должен рассматриваться в связи с переменами, ими вызываемыми во внутренних турецких делах.
Последствия нашей политики определены ещё Палгревом[318], писавшим по поводу мухаджиров: «Следствием русских нашествий было превращение Армении в Туркестан». А так как армянский вопрос есть, в сущности, вопрос земельный, наплыв нового населения лишь осложнил, обострил и запутал его, в чём особенно постарались черкесы. Следовательно, не допускать переселение в восточные вилайеты решительно необходимо и именно необходимо нам, а не Турции, всячески поощрявшей и привлекавшей мухаджиров. И действительно, XIX глава, например, русского предварительного проекта реформ в Армении, обсуждавшегося в июне 1912 года в епикейской комиссии[319], гласит: «На территории области (6 вилайетов) запрещается селить мухаджиров»; принятия этого пункта в окончательную ноту Сазонов[320] настойчиво добивался и ввиду неуспеха решил внести его в инструкцию Порты генеральным инспекторам: и было бы наивно полагать, что дело шло об интересе не русских, а той или иной народности восточных вилайетов.
Но прилив и усложнение земельного вопроса в Турции повели к отливу, к переселениям на Кавказ, что бесспорно нежелательно ввиду национальных недоразумений. Не будь переселенческой политики, которой мы на Кавказе придерживаемся с XVIII столетия, не было бы и того гордиева узла, который завязали здесь: Карсская область особенно занятна составом населения: из её 11 участков только в 7 есть превышающие половину населения одной народности, и таких народностей четыре. Сказанное о недопустимости этнических перемещений вглубь Турции приложимо и к лазам, к аджарцам и туркам.
Но это одна сторона вопроса. Иная касается непосредственно лазов. Именно: спрашивать о черкесах и поздно, и праздно, но ведь не все черкесы ушли, а оставшиеся показали, что могут быть лояльными, и разве черном[орская] губерния не запустела от черкесского выселения, одичавшие фруктовые рощи не свидетельствуют о том, что культура была? Но если можно говорить о выселении народов, подобных черкесам, то к лазам и это не относится. Лазы впереди всех народностей чорохского бассейна и вообще народ, которым можно гордиться. Мореход и рыболов, лаз – помор юга. Упорный и трудолюбивый, он отличный ремесленник и земледелец. Если лазы уйдут из Лазистана и не вернутся на родину, мы потеряем культурн[ую], стойкую силу, которой у нас так мало и которая нам так необходима. А что ждёт мухаджиров на новых местах, видно из «Синих» книг: из 1 400 батумских грузин, высадившихся в Исмиде, близ Константинополя, в августе 1880 года, за два с половиной месяца умерло 211 человек от голода и лихорадки; у большинства беженцев не было иного убежища, как тени деревьев, иной пищи, кроме плодов, главным образом, айвы, собираемой по дороге.
Остаётся последний вопрос: быть может, уход лазов желателен, имея в виду направление на окраины русск[их] переселенцев? Однако, несмотря на аграрные затруднения внутри России, мы высказываемся против него. Во-первых, колонизация русскими Закавказья не уменьшает затруднений, а лишь оттягивает их полное разрешение; во-вторых, растворение русских в массе окружающих народностей нежелательно, а между тем, ассимилируются поселенцы быстро, никого не ассимилируя; в-третьих – заселение русскими именно черноморского побережья отдаёт их во власть малярии: стоит посетить больницы Батума и Сочи, чтобы узнать, как широко распространена она среди них и как велико на этой почве их вымирание. Для разрешения переселенческого вопроса нужны иные меры и места.
Ю.Ф. Семёнову, редактору газеты «Кавказское слово». Открытое письмо[321]
Милостивый государь!
Когда в деле Менделя Бейлиса известные круги, отказавшись от поголовного обвинения евреев в ритуальных убийствах, заговорили о неуловимой секте, они действовали подобно вам, поместившему статью Ф. Сибирского «Впечатления от большого процесса аджарцев» (№ от 17 октября) и подкрепившему статью передовицей 21 октября. «Впечатление далеко не поголовной измены аджарцев» Ф. Сибирского, «измена крупного меньшинства… убитого или ушедшего в Турцию», смакование фразы «кровь сказалась» – те же разговоры о секте, та же фикция неуловимости, то же человеконенавистничество, удобные для поддержания отвратительной клеветы.
Я не знаю, кто такой Ф. Сибирский, быть может, травля – его профессия. Но либерал, университетский работник, представитель пишущей России на Кавказе, слова которого могут быть поняты как мнение либеральной России, вы травите разорённый народ, а в ответ на негодование печати, вооружившись цинизмом, требуете «фактических данных», хотя ваши факты – «убиты или ушли в Турцию», хотя ваш суд – докажи, что мы невиновны.
Вы пишете: «крики ничему не помогут, крик есть признак бессилья», вы уже выучились говорить: «не запугаете». Действительно, крики бессильны уничтожить деспотизм, развращающий Россию, но я кричу, потому что у меня есть сердце, потому что я люблю Россию, потому что люди, достойные кличек, ими даримых аджарцам, подрывают её фундамент, прикрываясь её личиной.
Я должен крикнуть оклеветанному вами народу, что это неправда, что Россия – освободительница народов и освобождающаяся – не поддержит «либеральной» травли, не разделит вашей ненависти к забытым людям.
Отпраздновав 17 октября статьёю Ф. Сибирского, вы показали, кому вы служили. С Россией вам не по пути.
Ваши статьи и моё письмо отправляю редакторам столичных газет для сведения.
В будни[322]
[1]
Дорогой читатель, в наши будни я хочу с вами побеседовать о той политической обстановке, которая должна будет создаваться после войны или должна была бы создаваться. Настоящее время – время политических вакаций, или отдыха, так как война, длящаяся полтора года, и которая, может быть, ещё долго будет длиться, – не более как подведение итогов тому, что было создано до войны. Я нахожу, что не стоит говорить ни о прошлом, ни о его ошибках или удачах. Будем обращаться к нему только для того, чтобы лучше освещать будущее, чтобы лучше выяснить, по каким путям следовало бы идти. Будущее – вот что нас живо интересует, вот к чему устремляются все наши помыслы, ибо после этой войны будущее с началом нового строительства будет особенно занятно, ибо бесспорно начинается новая эпоха, бесспорно предстоит новое политическое поведение, так как силы, долго искавшие случая встретиться, наконец сталкиваются, и неумолимая история должна решить, по какому пути она пойдёт.
Две силы наиболее важны в процессе развития России. Мало того, можно сказать, что все столкновения, все войны, вся борьба, которую Россия как государственное целое переживала с XI века, были столкновениями этих двух сил. Одна из них – сила, с которой и в настоящее время ведётся борьба – это немцы. Географическое положение славян, сделавшее их соседями немцев, более культурных, более настойчивых, более упорных в достижении целей, сделало для славян, множество которых погибло и распылилось под натиском германизма, по-видимому, необходимой ожесточённую и упорную войну с немцами. Оборонительный характер этой войны несомненен. Какие бы сокровища духовной культуры не создавались и не создадутся славянами, эта культура сама по себе такова, что она не может наступать, не может ассимилировать, не может растворить в себе культуру, подобную германской. Если вспомнить, что славянин, напоминая в этом отношении евреев и народы жёлтой расы, способен к необычайно быстрому усвоению окружающей обстановки, к быстрому приобщению к окружающим условиям, к быстрой потере своего национального и расового облика, то станет ясным, какие трудности, огромные трудности, почти непреодолимые, представляла и представляет из себя борьба с германизмом.
Возвышение Польши и её усиление на некоторое время создали буфер между Россией и немцами, несколько отодвинули ту борьбу, о которой мы говорим. Но когда Польша прошла цикл своего самостоятельного существования и в конце XVIII века начались польские разделы, а с другой стороны, когда к тому же времени германизм, разрозненный в течение средних веков, стал определённо сплачиваться и объединяться, одновременно усиливаясь, – столкновения России с немцами вновь стали необходимыми и неизбежными. Вот почему вслед за периодом французского культурного преобладания в России в первой половине XVIII века, следуя за княжной Цербтской[323], в Россию полились немцы и окончательно утвердились, и окончательно началась эпоха немецкого завоевания, намечавшаяся ещё в эпоху императора Петра. Фазисы этой борьбы, развивавшейся в течение прошлого века и, наконец, приведшей к настоящей русско-германской войне, не занимают нас. Мы хотели указать на характер борьбы, которая ведётся Россией с первой из противодействующих сил, притом силой неизменно наступающей, – с германизмом.
Другая сила, также в течение всей истории России с нею боровшаяся – это ислам, тюрко-татарские племена, нахлынувшие из Азии в восточную Европу в начале XIII века. Эта сила также была наступательной в течение долгого времени. Вначале она вышла победительницей из борьбы, и Россия была покорена и обложена данью. Но культура татар – не культура немцев, она не распыляет, не давит, не уничтожает, не растворяет в себе европейских культур, с которыми ей приходилось и приходится сталкиваться. Россия почти ничего не получила от татар, почти никаких следов «татарского ига» не осталось к тому времени, когда волны Золотой Орды отхлынули назад. Церковь осталась свободной, язык также, если не считать небольшого количества заимствованных слов. Предположение о том, что нормы Домостроя и церемониал московского двора принесены татарами, теперь уже оставлены. Но после того как Золотая Орда отхлынула, Россия сама переходит в наступление, надвигаясь на ислам.
Причины этого наступления заключаются в географическом положении России. Огромная страна с миллионным населением обращена к Ледовитому океану, замерзающему на 9 месяцев в году, и как только в Новое время в Европе стал создаваться денежный и торговый рынок, как только Россия была вовлечена в эти торговые обороты, как только она сделалась поставщиком сырья для Запада, северная страна начинает искать свободных торговых путей. В царствование Ивана IV торговля с англичанами велась через Архангельск, но тот же Иван Грозный боролся за Ливонию, надеясь найти выход к Балтийскому морю, сокращавшему путь до европейских портов по сравнению с путём из Архангельска более чем в два раза.
За его дело взялся и успешно выполнил Пётр. Но на Балтийском море Россия сталкивается с немцами. Балтийское море обращено к северу, а настоящими торговыми путями являются тёплые моря. При этом Россия – поставщица хлеба, а хлеб производят южные губернии. Так начались войны с Турцией, так Россия добивается Азова, забирает Крым и, наконец, воюет с Турцией за свободный выход через Дарданеллы.
Противодействие, которое она встречает на этом пути, нисколько не ослабляет её энергии. За войной следует война, но уже в XIX веке явственно обозначается другой путь, по которому Россия наступает на земли, заселённые мусульманами. Это – Кавказ, великий перешеек, ведущий из Европы в Азию, а на юге этой Азии лежит океан, тёплые, свободные, никогда не замерзающие моря. До 80-х годов прошлого века всё внимание России было сосредоточено на Дарданеллах, ибо в Средиземном море лежали все пути, и выход в Средиземное море означал свободный выход на мировой рынок. Но когда в 80-х годах европейские государства перешли к колониальной политике и когда центр тяжести политической борьбы перенёсся в океан, когда стало очевидным, что обладание Россией турецкими проливами ещё не значит, что Россия получила свободное море, – тогда центр тяжести должен был перенестись на политику в пограничных с Кавказом местностях. Эта политика сохраняла до последнего времени все те черты, которыми она отличалась в течение прошлого и XVIII веков по отношению к исламу, – борьбы креста с полумесяцем.
Но раз России необходимо идти всё далее и далее на юг, врезываясь в гущу мусульманства, то подобная политика неприменима, недопустима, ибо создаёт такие осложнения, такие препятствия, которых нельзя одолеть. А между тем жизненная важность очерченного нами вопроса заставляет найти решение, найти выход, найти тот modus vivendi, который был бы наиболее правильным для данной обстановки и наиболее выгодным для России.
Возможна ли перемена политики? Возможно ли создать совершенно иные отношения, при которых наши враги перестали бы быть врагами и, может быть, стали бы даже друзьями на политическом поприще?
Вот вопросы, которые занимают меня, читатель, и которые должны занимать всякого, и об этих вопросах я буду с вами говорить.
[2]
Необходимо помнить, что политика, политика внешняя, вообще у нас мало популярна. Нельзя сказать, чтобы русский был по своей природе аполитичен. Но, в противоположность немцу или англичанину, русский вообще мало интересуется не только политикой своего отечества по отношению к соседним нациям и государствам, но даже мало знаком с составом и пределами своей империи. Поэтому иностранная политика в России до самого последнего времени была уделом небольшого круга людей, преимущественно правящих, и верхов интеллигенции, тогда как в массе создавались и укреплялись фантастические взгляды. Но как мало развито в России общественное мнение, та же масса с её взглядами подчас влияла на руководителей политики, и получалось то запутанное положение, те заблуждения, которыми так характерна русская внешняя политика.
Одно недоразумение, создавшееся таким образом, недоразумение, являвшееся и являющееся отчасти осью восточной политики России, особенно интересует нас для освещения вопроса об отношениях России к исламу. Мы имеем в виду вопрос о турецких проливах и Константинополе. Можно утверждать, что этот вопрос поставил Россию в наиболее непримиримые отношения не только с самой Турцией! В течение второй половины XVIII века и всего прошлого все наши столкновения, все войны, вся борьба возникала вокруг этого вопроса, который вместе с различными добавлениями получил название Восточного вопроса.
Сущность вопроса о проливах заключается в том, что России необходим выход из Чёрного моря в Средиземное, выход как торговый, так и военный. С другой стороны, мы должны обеспечить Крым и Кавказ от нападения средиземноморских держав, сосредоточив оборону в одном пункте, именно в турецких проливах. Различные стороны этого вопроса имеют различную ценность. Бесспорно, что свободный торговый выход из Чёрного моря в Средиземное жизненно необходим России как поставщице Западной Европе: подъём хлебных цен на Западе во второй половине позапрошлого века и привёл к русско-турецкой войне, окончившейся мирным договором в Кучук-Кайнарджи[324]. Но кучук-кайнарджийский мир уже дал нам свободный торговый выход из Чёрного моря в Средиземное. Таким образом, самая главная сторона вопроса о проливах была достигнута полтораста лет назад, а признание в течение XIX века свободы торгового мореплавания одной из основных норм международного права обеспечивало Россию с этой стороны. Конечно, Турция во всякий момент могла прервать торговое судоходство. Но наше обладание проливами нисколько не улучшает положения, ибо достаточно какой-либо могущественной эскадре одной из средиземноморских держав стать у входа в Дарданеллы, как то же судоходство будет прекращено, несмотря на наше господство в Константинополе. Остаётся военная сторона наступления. Спрашивается, какие выгоды может получить Россия от права прохода черноморского флота в Эгейское, – права, которым она некогда обладала при императоре Павле? Ведь черноморский флот – флот оборонительный и строившийся и строящийся для борьбы с той же Турцией, в Средиземном же море он не может вступить в соревнование ни с одним из флотов великих держав. И если его присутствие там может иметь известное военное значение при наличии сотрудничества с каким-либо иным флотом, то эта выгода не столь уж велика, тем более что пропуск русского флота Турцией означал бы доступ в Чёрное море иных эскадр, что бесспорно было бы невыгодно нам. Остаётся оборонительная сторона обладания проливами, и прав Куропаткин[325], писавший, что «оборонительное значение босфорской позиции для России так важно, и в то же время возможность двигать наши военные суда из Чёрного моря в Средиземное так относительно для России неважна, что Россия с целью отнять от босфорской позиции наступательный в морском отношении характер не должна была бы, получив босфорскую позицию, препятствовать установлению в Дарданеллах коллективной охраны других наций, непропуска каких бы то ни было судов как в Мраморное море, так из Мраморного, за исключением турецких… Может случится, что этот шаг (занятие Россией Босфора) будет ею сделан с согласия Турции. России требуется твёрдо блюсти лишь одно положение: Босфор должен быть или русским, или турецким. Можно не торопиться с решением этого вопроса силою оружия: Россия так много работала на других, то должен же хотя бы в двести лет один раз наступить её черёд, без непосредственного её участия в войне Турции с другими державами или даже без войны, по мирному соглашению с Турцией».
Таким образом, в общем постановка вопроса о проливах проста, и ещё в 1829 году Д.В. Дашков[326] советовал Николаю I заполучить у Турции «два каменные уголка на обоих берегах Босфора, у северного его устья, для построения крепостей, способных защищать сей проход в случае неприятельского нападения». Но та аполитичность, о которой мы говорили, и осложнение вопросов посторонними, не политическими соображениями, которое столь естественно для политических невежд, запутали Восточный вопрос до крайности, сделав из него тот гордиев узел, которого, кажется, нельзя ни распутать, ни разрубить. Главным придатком вопроса о проливах, вместе с ним постоянно трактовавшимся, является вопрос о славянской политике на Балканах, о покровительстве России балканским славянам. Многие говорили не только в России, но и в Англии и во Франции, тогда враждебных России, что Россия бескорыстно покровительствует славянам.
Но каковы бы ни были намерения тогдашнего русского правительства, всё же наша балканская политика была прежде всего созданием буферов, защищавших и предохранявших Константинополь и проливы от наступления центрально-европейских держав: не имея возможности самим разрешить вопрос о проливах и опасаясь, чтобы нас не опередила Австрия, мы взялись за покровительство балканским славянам. Но благодаря названной аполитичности, это покровительство превратилось в основную задачу России на Востоке, средство стало целью, а когда ко всему прибавились славянофильские мечты о древней Византии, о Святой Софии, о восстановлении Византийской империи, то создалось построение, сделавшее надолго невозможным какое-нибудь решение вопроса о проливах.
«Русская народная душа будет всегда рваться к Царьграду, будет всегда искать его, пока, наконец, наш двуглавый орёл, наследие и символ Византии, не вернётся с победным криком в своё старое историческое гнездо, в свою прекрасную и славную столицу – гордость России и славянства», – так писал недавно Артур, эпигон славянофилов прошлого века. А сорок лет назад и ранее, перед войной восточной и войной [18]78 г., то же убеждение выражалось во множестве статей, книг и стихов, наводнявших Россию: обладание Константинополем и превращение Софийской мечети в собор было сделано вопросом национального достоинства. Кто не помнит стихов Ф. Тютчева: «Пади пред ним, о, царь России, – И встань – как всеславянский царь!», кто не читал Н. Данилевского, книга которого в России и Европе цитировалась Достоевским и произвела большое впечатление на умы современников, и который писал, что «славяне, [как бы] предчувствуя его (Константинополя) и своё величие, пророчески назвали его Цареградом. Это имя и по своему смыслу, и потому, что оно славянское, есть будущее название этого города»[327]. А сам Ф. Достоевский писал в «Дневнике писателя»: «Золотой Рог и Константинополь – всё это будет наше, но не для захвата и насилия, отвечу я. И, во-первых, это случится само собой, именно потому, что время пришло… Константинополь должен быть наш, завоёван нами, русскими, у турок и остаться нашим навеки. Одним нам он должен принадлежать, а мы, конечно, владея им, можем допустить в него и всех славян…»[328] К. Леонтьев же, известный славянофил, заявлял в [18]85 г.: «Поворотным пунктом для нас, русских, должно быть взятие Царьграда и заложение там основ новому культурно-государственному зданию»[329]. Так твердили все, и даже Жигарев, умный и спокойный автор «Русской политики в Восточном вопросе», находил, что Константинополю быть «либо вольным городом, либо столицей Болгарского царства, либо, наконец, центром балканской федерации»[330]. Когда же год назад началась первая русско-турецкая война – все вспомнили эти призывы и опять стали писать о том же, а та же странная постановка вопроса вновь принесла России вред, отразившись хотя бы на поведении Румынии.
Таково поведение русского общественного мнения в вопросе о проливах. Оно приводило к столкновениям с Западом, оно делало русские и турецкие интересы непримиримыми, хотя будь отброшено славянофильство, плодом которого мы пока имеем только выступление Болгарии, и религиозная политика, плодом которой мы пока имеем только отчуждение мусульман, – тогда решение вопроса могло быть найдено, не отнимая стольких сил и такого внимания. К тому же ведь Средиземное море – озеро, ведь мировые торговые пути в этом море стережёт Англия, и даже если Германия, распоряжающаяся Балтикой и Немецким морем[331], находит, что эти моря не свободны и пытается добиться выхода в Кале и Орлеан, то как же может идти речь о том, что Мраморное и Эгейское моря – свободные моря.
Войны с Турцией исторически законны, но многих из них могло не быть, и многое могло быть решено мирным путём, если бы Восточный вопрос был поставлен на действительно национальную и политическую почву. В будущем России неизбежно предстоит пересмотр Восточного вопроса и построение его на новых началах, после чего вопрос может быть решён без обострения отношений с исламом, чем он отличается в настоящее время, и вместе с тем, найдётся путь для решения вопросов средне- и западноазиатских, не менее важных и неотложных.
[3]
В одном из тифлисских кафе, по-немецки украшенном, я встретил старого знакомого, русского, недавно приехавшего из Москвы. Наша беседа вскоре перешла на политические темы.
«Знаете, – говорил мой собеседник, – из всех событий меня занимает отнюдь не немецкое наступление на восток или столкновения в Польше: события в Персии – вот что наиболее меня трогает и волнует и к чему постоянно возвращается моя мысль. Положение дел на Западе определённо, там ничего неясного, мы обороняемся, наша задача – уберечь русскую культуру от немцев, и я не сомневаюсь, что наша культура устоит. Но на Юге всё загадочно, так как дело идёт о завтрашнем дне, о нашем политическом будущем, о нашей миссии на Востоке. Разговоры о русско-польском соглашении я нахожу мифичными, дружбы не достичь. Польша объединится не благодаря нам и не благодаря кому бы то ни было, а просто в силу общих событий. Тяжело признать, что в польском вопросе мы так и не нашли должного поведения, но нельзя не радоваться, что обстоятельства решают польский вопрос в пользу поляков, хотя бы и против нас, так как мы теряем то, на обладание чем не имели никаких культурных прав. Поведение же в Персии – вопрос более сложный и печальный. Бесцельно отрицать, что персидская дружба нам нужна, необходимость сотрудничества ясна всякому […][332]».
Мой собеседник закурил папиросу и продолжал: «Посмотрите, например, в какие условия ставится русское общество, когда начинается персидское брожение. Газета “Русское слово” посылает в Персию корреспондентом Петра Ашевского[333], который до своей поездки, вероятно, никогда не слыхивал, что есть такая Персия. Его фельетоны, отталкивающие невежеством и легкомысленным обращением с вопросами, требующими осторожности, читала вся Россия. Или “Биржевые ведомости” посылают Гана[334], такого же востоковеда, как и Ашевский. С Ганом я говорил по его возвращении. Он уверял, что меры, принимаемые в Персии, недостаточно круты, обещал проповедовать на страницах “Биржевых ведомостей” политику ярого джинго, ибо персы не заслуживают иного отношения, находил, что власти много возятся с этими азиатами, которых следует или истребить, или обрусить.
Инакомыслящих – раз, два, да и обчёлся. На днях в “Зак[авказской] речи” появились статьи, подписанные неким Мживанэ и посвящённые вопросу отношения с исламом. В скучной форме и академическим тоном Мживанэ, в сущности, касается тяжёлого вопроса. Но я не решаюсь согласиться с ним. Трудно говорить о мирных соглашениях с Турцией, о ненужности прошлых русско-турецких войн, когда боролись за культурную миссию, когда на Балканах и в Малой Азии мы спасали христиан от турецкого режима. Но, с другой стороны, все, о ком мы так заботились, отвернулись от нас и прокляли нашу помощь. Мы содействовали освобождению Македонии в 1912 году, […][335] Болгария – та открыто перешла на сторону Германии, заявив, что русская политика неприемлема, и лучше быть с турками, чем с русскими. Наши исторические традиции, наш политический символ веры, исповедовавшийся многими поколениями, сгнили – вот что, очевидно, думал Мживанэ. Но почему же он не поставил вопроса прямо, а предпочёл обиняками нападать на славянофилов и пространно рассуждать об исторических врагах России? Я не берусь решать вопросов, им поставленных, и мне намёки автора кажутся рискованными. Я не могу отказаться от нашего прошлого, впрочем, отлично понимаю, что прошлое создало то настоящее, которое меня так беспокоит»…
Трудно определить, отвечал я замолчавшему собеседнику, почему Мживанэ избрал такую форму. Но согласен с вами, что нынешние события на Юге – не простые политические трения, бесспорно – это проблема русской культуры. Если 15 лет назад Владимир Соловьёв[336] мог привести презрительный отзыв отца о силе ислама, то сейчас повторить этого нельзя: ислам вновь вовлечён в мировой круговорот и скоро скажет своё слово. Но об одном событии я вам расскажу для иллюстрации ваших взглядов.
Из Персии [сообщают?][337] об отряде, действующем против России и руководимом принцем Меджиде Салтанэ[338]. Этот принц недавно жил в Тифлисе, где у него имелось прекрасное собрание персидских миниатюристов, славное в художественных кругах России. Я хорошо знал его семью. Секретарём у Меджиде Салтанэ состоял человек, носивший итальянское имя Мориса Фаббри[339], сын персидской армянки, воспитанный в доме принца и считавший Персию родиной. Ныне Фаббри в отряде своего покровителя. Мне приходилось постоянно встречаться с Морисом в последние годы в Москве и Петрограде. Художник, выросший на французских живописцах и преклонявшийся перед ними, Фаббри всё внимание уделял тем веяниям, которые доходили до нас из Франции и так пышно расцвели на нашей почве. Эта культурная связь делала всех нас друзьями французов. Парижская жизнь постоянно занимала нас. Париж был нашим заветным желанием. И, как и все мы, Морис презирал Германию, страну низкой художественной культуры, страну «сецессиона», бездарного размена французских достижений, страну многотомных сочинений об импрессионистах и кубистах, никогда не понимавшихся немцами. Его презрение к Берлину всегда в нём обличало хорошего выученика Франции. Но вот надвинулась война. Летом прошлого года Морис жил вместе с Меджиде Салтанэ в Боржоме, где я коротал лето. Германофильство семьи принца ещё нисколько не задевало его. Но уже осенью, при новой нашей встрече, художник говорил: «Персии плохо не то, что туда проникнут немцы, плохо, что вместе с немцами […][340] турки». Когда же я выразил сомнение по поводу культуры, которую принесут немцы, Морис отвечал: «Я понимаю, что немцы – это штампы, скверные плакаты, лавка дешёвых, но малопрочных товаров, противная грубость души. Но что делать, обстоятельства заставляют нас перейти на немецкую сторону: выбирая между насущным хлебом и культурой, я предпочитаю насущный хлеб». Прошлой зимой или несколько позже Фаббри уехал с Меджиде Салтанэ в Персию, и вот теперь он в одном из отрядов, действующих против России.
Понимаете, какая незаметная и одновременно большая драма произошла. Человек переходит на сторону культуры, которую ненавидел и ненавидит, человек большого вкуса, и только потому, что культура, которой он жил, заключила союз с силами, отнимавшими насущный хлеб у его страны. Положение сложнее, много сложнее, чем кажется. Я с вами согласен – в Польше вопрос настоящего, вопрос обороны и, конечно, мы сумеем обороняться. Но на Юге разворачивается исполинская трагедия. […][341]
Мживанэ, видимо, собирается, отрешившись от политического романтизма, найти трезвые пути для решения вопроса. Но обратите внимание, его псевдоним – лазское слово: в Хопе так называют птичку-гадальщицу, таскающую билетики с предсказаниями из ящика. Мживанэ понимает, что он птичка-гадальщица, ибо он один, ибо согласных с ним, как вы выразились, раз-два да и обчёлся, и его слова – не простая политическ[ая] журналистика, а провозглашение борьбы с силами, заведшими русскую культуру в тупик. И вы, и я – свидетели, захваченные происходящим, заколдованные Югом, где разворачиваются великие события […][342].
[4]
Между аулами Абуковым и Мара у границы Кабарды и Карачая, как нам, путешественникам, не чаявшим найти приюта, было неожиданно встретить среди альпийских пастбищ сыроварню московской фирмы «братьев Бландовы», белое здание с пристройками, в полуверсте от дороги, жилище нескольких европейцев. Управляющий, немец из Цюриха Адольф Гасман, отвёл нам свою комнату, украшенную картинами военных действий, а вскоре его жена Гульда принесла великолепный сыр, масло и чай. После чая я, покинув спутников, расположившихся на отдых, отправился знакомиться со зданием и остальными его обитателями. В мастерской, где работало 8 русских, ко мне подошёл помощник управляющего по имени Пётр Петрович, мужчина среднего роста с проницательными глазами, видимо, настойчивый и дельный человек. Наш разговор завязался сразу; наскучавшийся, давно не видевший людей, с весны не покидавший сыроварни – а теперь уже стоял август – Пётр Петрович решил наговориться с неожиданным посетителем и принялся подробно рассказывать о постановке сыроварения, карачаевцах – поставщиках молока и проч.: видимо, он был доволен местом и делом. Лишь заброшенность тяготила его. Но одновременно он прекрасно сознавал недостатки окружающей обстановки и вскоре под моими вопросами перешёл к критике, указывая на препятствия, убивающие в горах предприимчивость и мешающие широкой работе. Так, мой собеседник находил, что до подъёма сыроварения и процветания скотоводства, которые могут отлично развиться здесь на превосходных пастбищах, необходимо первое время устранить бездорожье. Но рядом Пётр Петрович упоминал об иных помехах.
«Горцы – славный материал для дела, которое я имею в виду, – говорил сыровар. – Кроме того, они необходимы нам, так как у нас больно мало сил, чтобы самим со всем справиться. Карачаевцы и кабардинцы как будто ленивы, но полагаю, что эта лень, это безразличие – скорее, результаты истории, а не наших поступков. Посмотрите на кабардинца: ему нельзя не завидовать. Прекрасный наездник, стройный, со вкусом одетый, законодатель хорошего тона здесь, на Северном Кавказе… Я уверен, что в надлежащих условиях горцы окажутся дельным народом; видимо, племена, которые, казалось, исчезали, возрождаются и двигаются вперёд.
На днях вы попадёте в Карачай и увидите, что делают карачаевцы для подъёма родины. Их меры недостаточны, их попытки устройства курортов и проведения дорог первобытны, они ленивы, повторяю я, но они всё же делают дело, а вот вы пришли из Ессентуков, надеюсь, вы сами видели, какая тут грязь и грубость за оградами парков и гостиниц… Зная, что горские земли тянулись далеко на север, я оставляю в стороне условия нашей борьбы с горцами, думаю, что запустение, внесённое в горы – вы сами встретите леса одичавших яблонь и полуодичавшей пшеницы, – прежде всего наносит удар нам, русским, и мы, явившись сюда, должны не только выполнять свою работу, но бороться с прошлым, уничтожить наследие наших предков, а это больно усложняет дело».
Мы вышли на двор. Впереди тянулись луга, покрытые стадами и расставленными то здесь, то там карачаевскими кошами[343]. Собирался дождь.
«Обходя эти места, – продолжал Пётр Петрович, – невольно вспоминаешь грустную историю горских войн, особенно начало 20-х годов прошлого века, когда мы стали действовать против левого берега Кубани, по бухарестскому миру 1812 года оставшегося за Турцией и заселённого черкесами. Нашими войсками руководил генерал Власов. 2 февраля 1826 г. он напал на черкесов и сжёг 17 аулов и 119 хуторов. “Набег черноморцев на Кубань произвёл на черкесов потрясающее впечатление”, – пишет военный историк. За это Власова вызвали в Петроград и предали суду[344]. Но этим всё же была начата система, прозванная системой Ермолова[345], система выселения горцев на плоскость или, чаще, в Турцию и колонизации склонов хребта казаками… Однако этим умиротворение не было достигнуто, и в последние годы правления Ермолова мулла Магомет[346] провозгласил в Дагестане газават, положив начало мюридизму[347]. Ожесточение затянуло на тридцать лет борьбу, похитившую у нас множество людей и сил. И здесь, недалеко от места, где мы с вами говорим, разыгрались последние акты драмы. В 1864 г. ещё не покорившиеся племена убыхов и хакучей были загнаны в горы и блокированы; наставший голод заставил их сдаться и уйти в Турцию… Вот прошлое, нередко мешающее нам. Вам неожиданно было встретить наш оазис среди карачаевцев: редко русские приходят сюда для работы. Но и мы, одни из немногих, несмотря на нашу настойчивость, встречаемся с помехами, отнимающими у нас более сил, чем само дело. Потому тут нас тоже мало, так часто приходится бросать начатое и возвращаться в Россию».
Ливень заставил Петра Петровича войти в дом. Я же отправился вниз к кошам. Поздно вечером я приехал в сыроварню с горцами, доставившими молоко. Пётр Петрович спал. Утром, с зарёю, мы покинули сыроварню, направляясь к югу. Вскоре мы увидели громаду Минги-тау с её ледяными грудами и я вспомнил Артюра Рембо:
…Et ce fut adorable,
Quand la fille aux tétons énormes…[348]
Эрзерум[349]
I
14 февраля, на пятый день пути из Тифлиса, показался Хасан-Кала[350]: в снежный, брошенный на Пасынскую равнину[351] саван вбился тёмный клин, увенчанный тройным рядом воздвигнутых генуэзцами крепостных стен. Промёрзший путь, ослепительный от солнца, в ухабах и комках глины, запружен обозами и таратайками, попутными и встречными. Несколько всадников, опустив повода, обгоняют галопом фуры – и сбруи разгорячённых лошадей унизаны мёрзлыми кружевами. Предместье оживлено. На площади караваны верблюдов, солдаты толпятся, ожидая очереди у серных бань, славных пятидесятиградусными источниками; сидя на корточках, стирают бельё в кое-где скинувшей лёд реке. Стая бездомных собак бродит вокруг складов, поминутно пугаемая выстрелами. В ответ вороны, каркая, покидают жидкие деревца, приютившиеся на берегу Кала-Су. Под крепостью кладбище.
Улицы города узкие, грязные, запружены телегами. Глинобитные дома разорены, без крыш, без дверей. Полсотни уцелевших строений (из трёх тысяч) тщательно занумерованы. Местами пооткрывались лавочки, где застенчивые персы продают солдатам хлеб и папиросы, отказываясь принимать бумажки. Дом каймакама[352] выгорел. Рядом, в переулке, соединённая с домом особым ходом сырая тюрьма, крытая пирамидальной крышей. В стенах железные стержни; к стержням прикреплялись надетые на узников ошейники. Есть кандалы, орудия для завинчивания ногтей. Но теперь стены тюрьмы украшены сосновыми ветками, привезёнными с хребта Соган-Лу, и флагами: тут помещается чайная Союза городов. Столы заняты. Заведующая чайной сестра М., показывая памятники турецких тюремных порядков, говорит: «не правда ли “Le jardin des supplices” Октава Мирбо?»[353]
Дом, где отвели комнату корреспонденту, – обычный турецкий дом, двухэтажный, с узенькой, непрочной, крашеной суриком лестницей, с амбаром и женской половиной внизу. Женскую половину можно узнать по окнам, помещённым под самым потолком. В стенном шкафу пачки турецких патронов.
Северная часть города стиснута двумя возвышенностями. Унавоженные переулки ведут к крепости наверх скалы. Из домов выглядывают лишь пушистые кошки местной породы да лают овчарки. За полуразвалившимися воротами нижняя дверь зáмка. В конце двора обрыв. Внизу хмурый Хасан-Кала, неоживляемый гамен[354] предместья, поднял к небу минареты. Как на ладони Пасын, военная арена, расстилался в направлении от хребта Дэве-Боюна до щели Хоросана, заваленное снегом дно высохшего озера. Один из пролётов моста, соединявшего Запад с Востоком, чудесно-плодородный Пасын, видел вереницы народов, здесь же частью оседавших. До войны в нижней и верхней казах[355] насчитывалось свыше семидесяти тысяч душ курдов, турок, армян, черкесов, туркменов, лазов, греков, персов, осетин, татар. Но нынче пусты щедро разбросанные сёла. М.Ф. Прайс, корреспондент “Manchester Guardian”[356], стоя над кручей, вслух вспоминает, чтó застал он тут четыре года назад по пути в Тавриз. Кончалось лето, на эрзерумском шоссе гарцевала курдская кавалерия, в полях старались сельчане, кофейни были набиты, и кафеджи, заломив фески, потчевали швырявших лиры купцов, а в сумерки каймакам ездил верхом кататься за город.
Дважды каменные гряды, высотою от 500 до 1 000 метров над дном, перегораживают Пасын, затрудняя движение войск. Хасан-Кала заканчивает кряж, выдвинутый к югу от водораздела Чахыр-Баба-Даги. До предгорья Палан-Токена остаётся около десяти километров. Восточнее простираются два отрога, граница верхне- и нижнепасынской каз, разорванная кёпри-кёйским проходом. Северный, падая от Кузуджана за вершиной Чили-Кель-Даги, переходит в «Белые Пятна» – цепь плоскогорий по южному, поднятому над левым берегом Аракса, через перевал в 2 254 метра идёт дорога на Меджитли-Хыныс.
Первые дни войны отряд генерала Б., захватив налётом Кёпри-Кёй, докатился до Хасан-Калы, но вынужден быть отойти. Прошлогодние установившиеся позиции турок шли по хребту Чахыр-Баба-Даги до Кузуджана, по кёпри-кёйскому гребню до Чили-Гель-Даги, сворачивали на село Азаб-Кей и мимо Хоросана на реку Тархотжу. К началу боёв на левом турецком фланге стояла 18-я дивизия. В Азаб-Кее – 33-я дивизия, на правом берегу Аракса 28[-я] и 29[-я] дивизии, части же 17[-я] и 34[-я] – в тылу в сёлах Чамурли и Кёпри-Кёе. Задачей генерала Юденича[357] было, стремительно прорвав турецкий фронт у Чили-Гель-Даги, укреплявшийся в течение полугода, и, одолев кёпри-кёйский гребень, выйти в тыл Кёпри-Кёю и отбросить турок из тщательно подготовленной и богато снабжённой местности.
Наступление началось с рассветом 30 декабря. Наш правый фланг – отряд генерала В.-П. двинулся из села Хошаба к вершине Коджут, отряд генерала В. из села Сопамера в коридор между склонами Коджута и Чили-Гель-Даги по ала-килисинскому ущелью, отряд генерала Л., занимая фронт от села Ала-Килиси до левого берега Аракса, атаковал Чили-Гель-Даги и Азаб-Кей. Утром В. захватил турецкий кольцевой окоп у горы Кузутжана, Л. – деревушки Сытоут, Мула-Манлык и край азаб-кейской позиции, но после полудня турки сосредоточили на Сытоуте огонь тяжёлой артиллерии из села Каляндара, и правому флангу отряда Л. пришлось отойти к Ала-Килис. Только Полк А. удержался над Азаб-Кеем… В ночь на 31-е наступление возобновилось. Полк А. захватил азаб-кейскую позицию целиком, левый фланг отряда Л. – сёла Сытоут, Мула-Манлык, Каляндр и гору Чили-Гель. Теперь на месте железных усилий, в стороне от дороги, перед спуском к Азаб-Кею, стоит сосновый крест с надписью карандашом: «Здесь покоится прах героев… павших в сражении с Турцией с 25 дек. 1915 г. по 2 янв. 1916 г.». Ходы полны полушубков и буйволовых рогов: турки оборудовали телефонную связь в окопах на обрезанных ветвях с помощью буйволовых рогов-изоляторов. В Каляндаре неприятель поджёг обширные склады, но тяжёлую артиллерию вывез.
В день нового года отряд Л. устремился к югу на Хейран и Хопик, отряд В. в тот же день занял сёла Кизляр-Кая и Маслагат, 2-го захватил село Кара-Дыг, 3-го двинулся по «Белым Пятнам» в тыл Кёпри-Кёю, 4-го, в три часа дня, загудели первые выстрелы по отступавшим туркам, очищавшим без боя Кёпри-Кёй. Вечером Кёпри-Кёя достигли и войска Л.
Пока на левом берегу Аракса развивалось наше наступление, турки на правом берегу, на фронте Тарходжи, до 2 января тщетно пытались сбить наш левый фланг, ведя повторные атаки против колонны полковника Н. Отступая, 29-я дивизия, штаб которой был пленён в одной из деревушек, отошла на сёла Сюдли и Альвар, 93-я, 84-я и 18-я – на Кёпри-Кёй, части 28-й – на юг, через сёла Пайверан и Чюлли, на верховья Аракса в провинцию Текман, чтобы защитить подступы к хребту Палан-Токен-Сыртлари, укрывающему Эрзерум с юга. Из Хасан-Кала хребет виден весь. На юго-западе высится конус Палан-Токен-Даги (3 168 м), к востоку водораздел несколько понижается, но у вершины Саккал-Тотена достигает той же высоты. За Саккал-Тотеном щель Аракса, за щелью новые хребты, протянутые к востоку. Хребет Палан-Токен, высокий и пересечённый, – тяжёлое препятствие, особенно зимой, для связи частей армии, действующей против Эрзерума в Пасыне и в Текмане. Однако отряд полковника Д. связь установил и поддерживал.
К северу от Палан-Токен-Даги, запирая Пасын, тянется высотой в 2 000 до 2 400 метров пресловутый Дэве-Боюн – «Верблюжья Шея», обсаженный фортами, опутанный проволокой, – оплот Анатолии, сторож Эрзерума, защитник восточной столицы от набега северного врага. На юге виден пологий форт Тополах (2 405 м), в середине – столовый[358], Узун-Ахмед (2 050 м), слева вырос Чобан-Дэдэ – «Батька-Пастух» (2 449 м), господствуя над Дэве-Боюном. За Чобан-Дэдэ кряж падает на 100 метр[ов] – высоты Гюней-Тепеси и, подымаясь, переходит в отныне славное нагорье Карга-Базар («Вороний базар»), высотой от 2 600 до 3 100 метр[ов], стремящееся к северу до Кагдиль-Даги (3 174 м). С крепости виден южный край Карга-Базара, остальное скрывают выступы Хасан-Даги. К тому же сумерки надвигаются. Гул предместья глохнет. Только клубы пара серных бань густеют и виснут над строениями.
На следующий день над эрзерумским шоссе временами висла мгла. 5 января, покинув Кёпри-Кёй, бригада генерала Р. к вечеру в тумане достигла Хасан-Кала, очищенного турками, оставившими заставу. Сбив турецкий арьергард, казаки ворвались в город и погнали аскеров к Эрзеруму: повторилась история 1877 года. Поныне по сторонам лежат, уткнувшись в снег, аскеры с разрубленными черепами и отсечёнными пальцами правой руки. Но солдат немного. Придорожные канавы набиты мёртвым скотом, буйволами, быками, овцами, верблюдами. Отходя, турки подкалывали скот, чтобы не достался нам. Жуткое кладбище сотен животных тянется от Хасан-Кала до ворот эрзерумских. Изредка на пути сидят верблюды, широко раскрыв слезящиеся глаза. Верблюд идёт, пока не выбьется из сил. Тогда он садится. Погонщики снимают с уставшего вьюки, грузят другого, караван шествует далее, а брошенный сидит, пока не издохнет от мороза, жажды и голода.
Отступив от Кёпри-Кёя, турки укрылись за Дэве-Боюном, 25[-й] полк сувари[359] стал на правом фланге у Чанарли, 84[-й] полк расположился на фортах Тополахе, Орта-Юках и Кобург, 101[-й] полк – в Узун-Ахметах, в Долан-Гязе – 86[-й] полк, на Чобан-Дэдэ и Кюней-Тэпеси – 85[-й] и 87[-й] полки. Остальные части стали резервом в Эрзеруме. Вслед неприятелю, для выигрыша пространства, генерал Юденич выдвинул к самой крепости отряды генерала Б. и Р. До 29 января на фронте Дэве-Боюна борьба сводится к захвату деревушек, разведкам и вылазкам. Так, в ночь на 12 января полк Ч. атаковал находившихся перед ним турок и занял сёла Чифтлик и Пертик, пленив командира сводного Багдадского полка Бим-баши-бея. «Я доносил, – признавался командир, – что урус чох джялды вар (много русских – велели оставаться умирать). Умереть не умер, но оказался в плену». В ближайшие дни захвачены деревушки верхний и нижний Туй и Кара-Полад. 24 января воздушная разведка выясняет, что турки поливают водой склоны Чобан-Дэдэ и Долна-Гяза; 26-го, пользуясь туманом, неприятель выдвинул южнее Чифтлика цепь, которая постояла, отошла… 28-го батальон полка Н. занял селение Пуси-Дере в двух километрах от фортов. Неприятель обстрелял Пуси-Дере с Кобурки и Чобан-Дэдэ, но наши остались.
Пока отряды генералов Б. и Р. действовали под Дэве-Боюном, отряд В., стоявший от села Суса до Сарче-Богаза, готовил удар. 12 января из Суса на высоты Карга-Базара в обхват левого фланга турок уходит полк М. Утром 13-го стрелки заняли плоскогорье. Крутизна подступов к Карга-Базару около 45 гр[адусов], и турками плато, как неприступное, не укреплялось. Наверху двадцатипятиградусный мороз, по утрам обычно пурга, туманы, а когда безоблачно – кожа лопается от солнца и снег ослепляет. Под лучами всё оттаивает, ночью же замерзает, и одежда покрывается ледяной корой. Жгучий ветер, подхватывая комья сухого снега, швыряет их в лицо, забивает под полу. Грелки не помогают: держишь – ладони тепло, а сверху обмерзает. На пятом выстреле пальцы деревенеют. Дорог нет, иди целиной. Оползни и обвалы. Волнистая площадь плато утыкана крупными камнями, ломающими лопаты.
Лишь только полк М. утвердился, турки стали всходить на Карга-Базар, южнее Кандиля в обход нашего правого фланга. С 15-го полк М. обстреливался с юго-запада и с севера, но оставался наверху. Чтобы уничтожить обход, полку Г. было поручено обойти турок, двигаясь из сёл Кара-Кала и Хан-Ахмеда. Тут подступы круче, чем от Суса. Солдаты волочились гуськом, по колено в снегу. 19-го закружилась пурга. Вернули лошадей, пулемёты, носилки, шли одни стрелки. Ни зги не видно, появились отмороженные. Во мгле сбившись с дороги, миновали турок. Но всё же удалось полк М. сменить полком Г., занимавшим Карга-Базар до 29 января. Стрелкам возили наверх мёрзлую кашу порциями и кизяк. Караваны верблюдов всползали на Карга-Базар на коленях, ревели, но шли. Пока полк Г. был наверху, другой возводил осадные батареи, уходя на работу до рассвета и возвращаясь ночью, третий укреплял тыловую позицию. 25-го были подняты юрты и открыта чайная Союза городов. В тот же день приступили к ввозу артиллерии. Горная взошла на вьюках, полевая на людях. Орудие разбирали на тело, лафет и колёса и по частям втаскивали наверх. В день поднимали по три орудия. Стрелки, волоча на лямках, пособляли работе, выкрикивая хором: «Дружней, скорей, в Эрзерум, раз, два, три»; усилие – и орудие двигалось на шаг вперёд. К 29 января отряд В. был сосредоточен на Карга-Базаре. Тогда в проходе Гюрджи-Богазе к северу от Эрзерума под Кара-Гюбеком уже стоял генерал Пржевальский[360], на верховьях Кызыл-Чая под Палан-Токеном к югу отряд генерала Ч. Крепость взята в тиски и уже сочтены дни Эрзерума…
Шоссе минует пустой Куруджик. Мгла рассеивается, впереди встают усечённые пирамиды фортов Кобурги и Узун-Ахмеда, сырые пасхи на белой скатерти: такими славными, игрушечными выглядят грозные твердыни под полуденным солнцем. Дорога огибает Кобургу, подымаясь, проходит постоялый двор. Десятки рабочих чинят путь. Два перевала. Форт Сивишли. Уже верховья Кара-Су.
II
Погода переменчива. Тучи ползут по маковкам гор, и в поле трубит в белые рога метелица. Выбравшись из оврага и миновав родник Паша-Пунар, лошади бегут по равнине. Уже видна нейтральная ограда Эрзерума. У дороги сельджукский мавзолей-кумбет, барабанное здание с конической крышей, каких немало оставили по Армении славные воители. Верблюжий караван пристроился у могилы, и угрюмые погонщики сидят на ступенях. Карсские ворота – два тоннеля в валу. Над воротами третий раз в истории трепещет бело-сине-красный флаг. За валом площадь, окружённая выгоревшими постройками: это арсенал и казармы, единственное, что, отступая, подожгли турки. Влево ряды орудий всевозможных калибров – наши трофеи. Некоторые приспособлены к стрельбе по аэропланам. Проехали площадь, оставили позади кладбище, как всегда, со стоячими памятниками из красной лавы, и попали в запруженные узкие улицы. Постройки едва ли лучше построек Хасан-Калы. Разве иногда встретятся каменный дом с широким подъездом да мечети выше и торжественнее. Над деревянными дверьми домов белые тряпки, то просто прибитые к стене, то прикреплённые к палке, – это белые флаги. На створках, всегда снабжённых молотками, белые билетики с надписью, грамотной, но неряшливой: «мирный житель». Иногда приписана фамилия, если фамилия армянская, или подпись властей: «дом обыскан». Изредка у входа крест, смастерённый из клочков бумаги и материи или просто нарисованный – здесь живут христиане. Часты персидские гербы и вывески: «персидский дом».
У многочисленных приютившихся у стен и под заборами родников собрания турок. С врождённой любезностью они охотно отвечают расспросы без тени беспокойства или испуга. Только старики слишком хмуры и молчаливы. Толпы детей роются в мусоре, тащат всякую всячину, грузят ею санки и везут по домам. Тут же шестеро мальчуганов играют в бабки и в «орла и решку», и турецкие пара[361] с звоном стукаются о плиты домов. Фотографический аппарат нисколько не портит настроения игроков: мальчуганы вытягиваются и отдают честь. Иногда старухи, закутавшись и в высоких деревянных башмаках, пересекают улицу, лавируя между экипажами. Молодых женщин не видно. Все, и мужчины, и женщины, одеты со вкусом и ярко. Вот юноша в необычайно цветном и узорчатом наряде, прислонившись и отставив ногу, беседует через плечо с усевшимся позади на земле стариком. Толпы рабочих из горожан, предводительствуемые солдатами, галдя, разгребают деревянными лопатами снег и грязь. У фургонов оживлённая торговля: турки продают с руки папиросную бумагу, папиросы и табак, требуя взамен сахар, такой дорогой и редкий в Эрзеруме. В январе наш фунт расценивался в 22 пиастра, то есть около 2-х рублей. Теперь цена ещё выше. Коробку душистых папирос «Режи» охотно уступают за два-три куска, хотя на коробке значится – цена 2 пиастра. Турки не знают ни слова по-русски, но солдаты уже усвоили числительные, необходимые для обмена, и громко торгуются с большей частью малолетними торговцами. К одному из таких внезапных рынков присоединилось несколько персиан в чёрных каракулевых шапочках и просторных плащах, спрашивающих вас: не хотите ли вы приобрести отличные ковры? Отчего же, покажите. Но ковры оказываются или австрийского производства, или выпущены немецкой ковровой фабрикой в Тавризе и крашены анилиновыми красками. Кроме ковров, любезный персиянин предлагает ещё настоящие персидские шали, каких сколько угодно и в Тифлисе, но запрашивает втрое больше, и узорчатые платки с клеймом Прохоровской мануфактуры. Покинув персианина, недовольного тем, что у него ничего не купили, натыкаешься на лавочку, где неунывающий грек торгует лавашами землистого цвета и малосъедобными. Бумажных денег не берут и тут, но охотно примут сахар. Кроме хлеба, «персидской» мануфактуры и папирос, в городе ничего не достать: все лавки разорены, и уныло выглядят пустые витрины. Около витрин кучи мусора, поверх одной из куч валяется разорванный номер “Berliner Tageblatt”. Большинство лавок застраховано в “Société Generale d’Assurance Ottomane” и в “L’Union – Paris”. Вывесок мало. Одна – фирмы «Тевфик и Ко», близко от Оттоманского банка, на четырёх языках – турецком, армянском, французском и русском. Вероятно, прежде это была единственная русская вывеска в Эрзеруме.
Если не считать магазинов, разорённых зданий в городе мало. Выгорели дом вали[362], германское консульство и ряд домов против армянского собора. Мечеть Чифтэ-Минаре («Двойной Минарет») прежде медресе, а потом военный арсенал, который турки собирались взорвать, уходя, превосходная постройка из серого камня с кирпичными, изукрашенными голубой эмалью башнями, уцелела. У входа навалены груды утвари и ружей, извлечённых из мечети. Со стен глядят два двуглавых орла – эмблема строителей-сельджуков. За Чифтэ-Минаре мавзолеи-кумбеты, такие как у Карсских ворот. В нескольких шагах мечеть Улу-Джами, также обращённая в арсенал. За ней цитадель угрюмо высится над городом, закутавшись в клочья мглы. На базаре часто встречаются бани, то невзрачные, плохо оборудованные помещения, то основательные здания, с куполом и арками, как бани депутата Басгермаджана. Улица, ведущая к армянскому собору, – в развалинах. Колокольня собора разрушена. Говорят, что турки на месте колокольни собирались воздвигнуть минарет. В соборе – склад товаров на тысячи рублей: всевозможных мануфактур, кож и галантереи. Кому принадлежат эти товары, не выяснено. Католический костёл в целости. На приклеенной к воротам бумажке написано по-русски: «Богослужение ежедневно, от 9 до 11 и от 4 до 6 часов». Выше по улице протестантский храм с занятной раскрашенной колокольней. Рядом с храмом дом с флагом Соединённых Штатов, жилище американского миссионера мистера Степльтона[363], издавна живущего в Эрзеруме, ценного свидетеля, покровителя местных армян, укрывшего у себя нескольких, главы американской миссионерской школы. За миссией нужно свернуть в переулок и, миновав ряд пустых домов и грязных улочек, дойдёшь до бывшего русского консульства. Небольшое строение, с балконом и каменной лестницей, занятое ныне С. дружиной, участниками похода на Палан-Токен. Комнаты маленькие. В одной из них на стене портрет консула Самсонова и несколько фотографий кубанского Кавказа. В консульском архиве устроена конюшня: книги разбросаны на полу, изорванные и измятые. Английское консульство невдалеке от нашего, тут библиотеку постигла та же судьба: книги валяются по углам, и на деревянном, покривившемся – столь разорванный, переплетённый в парчу старопечатный «Декамерон».
После продолжительных поисков, наконец, набрели мы на штаб К., к которому были у нас бумаги и куда следовало явиться. День кончался. Красный диск солнца, налитый кровью, падал за плоские крыши домов. С ближнего минарета доносилось задушевное пение муэдзина и долго висло над грязными улицами.
IV[364]
Будущий историк падения Эрзерума едва ли добудет правду: его источники – ненадёжный материал; пышный слог, неточности в месте и во времени, географическая путаница делают их сборниками безыдейных отрывков; уже теперь, две недели спустя, корреспондент, лишь сличая документы на месте, лишь опрашивая участников, находит под маской небылиц прекрасный замысел генерала Толилова, смелый и строгий, как «Бессмертная партия»[365], неумолимо выполненный солдатами; – думалось ночью в тесном каземате форта Чобан-Дэдэ после вечернего чтения памятных книжек и донесений. Земляной пол без подстилки мало располагал ко сну, а турецкий кот, мурлыкая, бродивший по спящим офицерам, поминутно спугивал дремоту.
Поздно в окно вполз рассвет. На дворе белёсый снег, мгла словно под Петроградом. Ветер, кутаясь в бумазею, выдувает серые бусы, и пляшут над сумасшедшим откосом ноги-невидимки. За ночь замёл следы егоза, запорошил стволы осиротелых орудий. С вала, как сквозь мутное стекло, видны окрестности: к югу хребет Палан-Токена, разрубленный проходами в Текман, и купол Гюлли-Тэпеси, ближе «Верблюжья Шея» и сёла Пуси-Дэре, Чифтлик и Пертик, на востоке весь Пасын и Хасан-Кала, внизу у входа в Туйское ущелье форт Долан-Гяз, селения Беюк и Кучук-Туй. Выше деревушки Мамуд-Эффенди-Коми ущелье раздваивается на восточное Ай-Дэреси и северное Чингенэрлер-Дэреси. За Кучук-Туем чернобокая высота Кузукей-Тэпеси, над Ай-Дэреси кряжи Мах-Оглу, предгорья Карга-Базара. К северу от Чобан-Дэдэ до форта Тафта восемь километров пересечённой, но мало укреплённой местности – гор Кюней-Тэпеси, узкого водораздела Аракса и Евфрата: всего три километра пути от Чингенэрлер-Дэреси до Кешкского ущелья, огибающего «Гробовую» гору и у форта Тафта выходящего в теснину Гюрджи-Богаза – «Грузинского прохода», к воротам в эрзерумскую равнину – Ову.
План операции заключался в прорыве мало укреплённых гор Кюней-Тэпеси, пока остальные части демонстрировали штурм фортов. С 28 января наша тяжёлая артиллерия из деревушек Пертика и Чобан-Дэдэ начала обстрел Дэве-Боюна. Лётчики корректировали стрельбу и бросали бомбы. Две фотографии отважного М., чей аппарат не раз вредили турки, свидетельствуют о работе снарядов. На первой форт Чобан-Дэдэ до обстрела – белый, оснеженный, на второй после – чёрный от попаданий, разворотивших землю. Неприятель отвечал слабо, усиливая огонь на закате, когда солнце нам жгло глаза. К вечеру 29-го форт Долан-Гяз прекратил огонь. В одиннадцатом часу полк А., прежде дравшийся под Азаб-Ксеб, двинулся к укреплению от запада из Беюк-Туя. На рассвете форт был окружён и взят штурмом; в плен попало 90 аскеров при трёх офицерах. С утра турки сосредоточили огонь на Долан-Гяз, но слабость их батарей и положение форта в мёртвом для Чобан-Дэдэ пространстве позволили двум ротам полка А. высидеть до конца и отбить контратаки.
Пока полк А. брал Долан-Гяз, полк Ф., наступая на север из Кучук-Туя и Пертика, занял высоту Кузу-Кей-Тэпеси. В ночь на 31-е обоим полкам приказали атаковать форт Чобан-Дэдэ. Ночь выдалась туманная. В четвёртом часу полковник А., действовавший на левом фланге, доносит: «Полк подымается по восточным склонам Чобан-Дэдэ, в настоящее время находится у подножья форта», добавляя о крупных потерях, а полковник Ф.: «Роты находятся в полутора верстах от форта. Глубокий снег затрудняет движение, турки встречают нас сильным ружейным огнём и занимают северные склоны Чобан-Дэдэ. Около Узун-Ахмеда неприятель поставил прожектор и освещает наступающих…» О потерях Ф. пока молчит. К 6 часам полк Ф., сбивая турок, достиг кольцевого окопа, подойдя к форту Чобан-Дэдэ на несколько сот шагов. Потянул утренний ветер и тумана не стало: перед турками как на ладони камни, куда доползли по тяжёлой круче наши цепи. Металлический ливень застаёт штурмующих. Дальше наступать нельзя. Улучшая пристрелку, неприятель громит полк с фронта и во фланг. За три часа боя потери оказываются слишком велики, чтобы оставаться. «Держаться нет никакой возможности, – доносит Ф., – я приказал полку отойти к Туйскому ущелью». Отходил к Беюк-Тую и полк А., […][366] Генерал Р. отвечает приказом на имя А. и Ф.: «Не могу не выразить чувства восхищения и удивления мужеству, проявленному войсками вашей колонны во время штурма в ночь с 30 на 31 января форта Чобан-Дэдэ. Молодецкие войска, несмотря на сильный перекрёстный огонь турецкой артиллерии и пулемётов с неприступных высот, неся большие потери, достигли по отвесным и обрывистым склонам вершины Чобан-дага и держались у стен форта в такой тяжёлой обстановке в продолжение трёх часов. Выражаю вам, господам офицерам и молодцам нижним чинам, свою горячую благодарность за доблестные и молодецкие действия частей. Уверен, что такие богатырские войска могут делать чудеса. Поручаю вам немедленно передать это всем чинам вашей молодецкой колонны. Генерал Р., 12 часов дня».
По той же схеме развернулись бои на левом фланге пысанской армии, на фронте генерала Б. После демонстративной переброски частей и передвижения фальшивых орудий и ураганного обстрела Узун-Ахмеда и Кобурги, полк Ч. штурмовал Узун-Ахмед и, понеся потери, отступил. Турецкую контратаку отбили выходом во фланг из Пуси-Дере части полка Н., прежде оборонявшего р. Тарходжу. В 5½ часов дня 31-му полку Н. приказали выступить и овладеть некоторыми высотами гор Кюней-Тэпеси («Севри-Кая» или «Олухлы» донесений, на деле высоты над Чингенэрлер-Дэреси трёхсотсаженной карты). В 8-м часу два батальона Н., подымаясь по Туйскому ущелью, миновали Кузу-Кей-Тэпеси после отхода от кольцевого окопа, занятую полком Ф. Из-за глубокого снега только в пятом часу дня 1 февраля батальоны, пройдя Мамуд-Эффенди-Коми и вступив в связь с действовавшими к северу частями генерала Воробьёва, захватили «Севри-Кая», найдя там склады оружия и до 200 трупов. Артиллерийская подготовка атаки батареями Л., занимавшими склоны Мах-Оглу, куда снаряды доставлялись на вьюках, была такой, что большинство ранений турок – артиллерийские. По занятии «Севри-Кая» открылся Туй-Гиннский проход, и по нему в эрзерумскую равнину прошла казачья бригада генерала Р.
Но характер боёв первого февраля не тот, что накануне. Складывается впечатление, будто турки ведут уже арьергардные бои. Действительно, в 6-м часу войскам Р. и Б. сообщают, что неприятель бросил форт Тафта и отступает к западу. Воздушная разведка обнаруживает на Дэве-Боюне сильное передвижение частей и скопление обозов у Кавах-Тэпе: турки очищают крепость. Ночь проходит в ожидании. Утром полкам Н. и Ф. поручают произвести усиленную разведку северных и восточных склонов Чобан-Дэдэ, а в 11 час[ов] приказывают атаковать форт Чобан-Дэдэ. Но Н. отвечает, что с 9 часов утра он уже ведёт наступление. […][367] Полки идут наперегонки. В 5 часов разведчики Н. с унтер-офицером А. впереди добрались первыми до форта. […][368] Генерал А., стоявший под Кара-Гюбеком, в ночь на 30-е занял высоты напротив форта на следующий день после обстрела, вызвавшего взрыв порохового погреба, занял форт штурмом и продвинулся к форту Тафта. Турки настойчиво повели оборону последней заставы. Но пока длилась оборона Тафта и Дэве-Боюна, генерал Воробьёв, сойдя с Карга-Базара, выполнял задачу прорыва крепостного фронта. Наступление началось после полудня 29 января, сперва на скалистый гребень в 2 588 м высоты Мах-Оглу. Карга-Базарская артиллерия, заняв позиции в сфере ружейного огня, громила гребень до вечера. Наутро турки очистили окопы. Там оказалось до 300 трупов, пулемётные стволы и проволочные рогатки. Со скалистого гребня стрелков двинули для атаки гор Кюней-Тэпеси. Спуск на верховье Туя круче подъёма. Приходилось и тут идти гуськом по снежной целине, роя грудью коридоры в снегу. За солдатами везли пулемёты. Случались завалы, разрывавшие наступавшие части на долгие часы. Верблюды, лошади гибли десятками. 31-го из-за тумана не было действий. Однако стрелкам, пробиравшимся ощупью, удалось установить связь с войсками генерала А., стоявшими под Тафта. К вечеру карга-базарские батареи переменили позицию, продвинувшись к краю плато. 1-го числа день выдался безоблачный и наступление возобновилось. С верховьев Туя атака пошла на меридиональные гребни высот Кюней-Тэпеси, разорванные отрогами Кешкского ущелья. Наступали эксцентрически: полк З., «козырный», как его зовут в дивизии, шёл на запад через гребень Чобан-Чаир к наиболее укреплённому узлу, полк М. и два батальона полка П. под общим началом генерала П. шли на юго-запад к высотам Чингенэрлер-Дэреси («Севри-Кая» или «Олухлы»), а на правом фланге подполковник Г., содействуя частям генерала А., атаковал «Гробовую» гору между монастырём Кызыл-Ванком и селом Кешком. В этот день карга-базарская артиллерия сыграла решающую роль.
Уже к 11 часам утра полк З. захватил центральные гребни Кюней-Тэпеси к югу от «Гробовой горы» и над нею господствующие. Тут разыгрался эпизод, решивший исход операции. Средний безыменный кряж к западу от Чобан-Чаира был укреплён кольцевым окопом с несколькоярусной обороной и занят тремя турецкими батальонами. Наступая, головная 8[-я] рота полка З. под командой прапорщика А. оторвалась от полка и пошла одна. Местность волнистая, наступающим не видно – одни они или нет. С Карга-Базара наблюдают, тревожась за участь горсточки солдат. Их участь, быть может, участь всего полка, который нетрудно сбить после разгрома 8[-й] роты, а тогда нетруден прорыв нашего расположения. Видно, как турецкие офицеры гонят шашками аскеров в контратаку. Вот А. у самого окопа. Турки выбираются, бросаясь в штыки. Удачный разрыв шрапнели плюёт врагу в лицо. Деморализованный неприятель, вероятно, не зная численности атакующих, отходит к окопам – куда врываются стрелки – и, не останавливаясь, отступает на запад. Так был занят ключ гор Кюней-Тэпеси в тылу Тафта: крепостной форт прорван, дело Эрзерума кончено.
В 3[-ем] часу из форта Тафта выходит на эрзерумскую дорогу сначала несколько, потом всё больше бегущих аскеров: занятие Кюней-Тэпеси вынудило турок бросить форт и отступить, чтобы не быть отрезанными. Через час была взята и «Гробовая» гора. Оттуда турки отступили к монастырю Кызыл-Ванку, где под сводами из красной лавы некогда жил Григорий Нарекский[369], и ночью попали в плен. В пятом часу отряд генерала П., содействуя полку Н., занял северные отроги «Севри-кая». Утром, 2 февраля, когда войска, отошедшие под Дэве-Боюном, ещё производили усиленные разведки, выясняя, покинул или нет неприятель форты, стрелки были уже в эрзерумской Ове, заняв в восьмом часу с. Гинс, в десятом – Сытавук, а к вечеру – Динар-Коми и Арзыту. Тут дивизию догнала казачья бригада генерала Р., на следующий день достигшая Геза, где была захвачена целиком арьергардная 34[-я] дивизия. Из Арзыты генерала Воробьёва направили в Эрзерум. Днём третьего, не встретив по пути ни души, стрелки достигли Кавахских ворот. Город был уже занят вошедшими утром войсками генералов Б. и Р.
Заняв Корубгу и Узун-Ахмед, генерал Б. приказал произвести глубокую разведку второй линии дэве-боюнских фортов. Ночью отряд разведчиков под начальством капитана М. покинул село Куруджик, двигаясь по Эрзерумскому шоссе, миновал занятые форты, проехал форт Сивишли и, не встретив турок, достиг Эрзерума. С городского вала в седьмом часу капитан М. послал с ординарцем в тыл донесение о занятии форта. Карсская площадь была пуста. Казармы горели, и трещали взрывавшиеся патроны. В одном из строений сидела, угощаясь чаем, оставленная турками застава. Завидев наших, аскеры покидают дома и идут рядом изнурённые, печальные. На требование отдать ружья турки мотают головой, бурча: «Нет, самим нужно». На одной из улиц М. встречает депутация мирных жителей, подносят лаваши и несколько коробок папирос. С балкона американского миссионера Степльтона машут платками сидевшие десять месяцев в бесте[370] армяне. Через полтора часа в город прибыл генерал Б. Ему представились американский миссионер Степльтон, чины персидского консульства и гражданские власти. […][371]
Трапезонд
Так же[373] как и Эрзерум: ещё утром сообщали, что операция может затянуться. Но к трём часам изнемогшие от солнца улицы Тифлиса, оживляемые порхающими репницами (в этом году особенно много), только что зацветшими миндалями и сиренами автомобилей, запестрели флагами: Трапезонд взят. А через два дня, в сумерках Страстной Пятницы мы уже покинули Батум[374], правя на юго-запад, бороздя мёртвую зыбь[375]. Собравшиеся на палубе спутники-корреспонденты, уполномоченные, моряки, армейцы делились подробностями наступления приморского отряда, выясняли канву, по которой солдаты вышили узор царицы Понта Эвксинского. Тут были повести о сказочных подвигах лейтенанта Д.[376], рассказы об обстреле с «Бреслау»[377] наших позиций под Камур-Кеном, воспоминания о гибели «Португаля»[378]. За бортом в ночи проплывала арена недавних боёв, под небом, засорённым крохами звёзд, – чёрные горы Лазистана. Временами на берегу вспыхивали искры деревень и местечек – Хопы, Архаве, Вице, Атины – и прятались в складках неведомой страны.
Ко второй половине прошлого года приморский отряд занимал позиции по правому берегу реки Архаве-Дэреси, упираясь в трущобы Понтийского хребта. Но когда в январе генерал Ю.[379], выбив турок из Кёпри-Кёя, стал под Дэве-Боюном, генералу Л.[380] пришлось перейти в наступление, чтобы подтянуть правый фланг. Артиллерийская подготовка началась утром 23 января. В половине девятого принялись стрелять батареи, а в девять открыл огонь флот. Турецкая приморская артиллерия стала отвечать[381], остальная молчала. В полдень наш правый участок повёл атаку в обход левого фланга турок, под сильным ружейным и пулемётным огнём переправился через Архаве-Дэреси, выбил турок из четырёхярусных окопов и занял ближний к морю хребет. Для поддержки левого фланга неприятель стянул силы к морю, но на следующий день наступление нашего правого участка продолжалось, и к 8 часам передовые части заняли село Мацхору в семи километрах к юго-западу от Архаве. Центр наступал в направлении села Лумы и вершины Таш-Дыби-Тэпеси, а на левом фланге колонна подполковника Щ., обходя Магара-Даг продвигалась на юго-восток с целью войти в тыл туркам, занимавшим хребет у Детруви-Баши.
25 января турки отходили уже без боя, наш правый участок занял высоты к юго-западу от с. Сомли, средний – вершины гор Таш-Дыби-Тэпеси и Мито-Тэпеси, несмотря на сильный туман и дождь. На правом берегу реки Вице-Дэреси остался незначительный арьергард противника. 26-го к 3[-м] часам дня были захвачены с. Дербент и Сомла (в донесениях Абу-Судолиа, но это, очевидно, ошибка), а 27-го завязался бой с турецкими частями, засевшими на правом берегу Вице-Дэреси и пытавшимися короткими контратаками сбить наши авангарды до подхода главных сил. Турецкая артиллерия с хребта левого берега пыталась обстрелять наших, но огонь[382] заставил её замолчать и переменить позицию. К 6 часам вечера турки прекратили атаки на фронте реки и отступили на высоты левого берега.
28-го шло выравнивание частей. […][383] дали знать правому флангу, что «между Вице и Атиной, по прибрежной дороге заметно большое движение воинских частей», – по-видимому, подкреплений. Разведка выясняет, что турки занимают на левом берегу хребет на протяжении двенадцати вёрст, окопавшись у подножья хребта, на склонах и вершинах. Турецкая артиллерия фланговым огнём обстреливает долину. На левом фланге отряд противника открыл бешеную ружейную стрельбу и бросал гранаты, пытаясь перейти в контратаку, но потерпел неудачу. Здесь впервые были замечены среди обычных оборванцев и сброда аскеры, хорошо одетые и снаряжённые. 29-го турецкая артиллерия обстреливала позиции редким огнём. Наша 1-я рота полка Л. заняла остров на реке. Турки открыли огонь и забросали часть гранатами, но отбить остров неприятелю не удалось. 30-го у спешно укреплявшегося противника появились блиндированные окопы. В ночь на 31-е пластуны на левом фланге отряда, пройдя свыше десяти километров по тяжёлым северным склонам высоты 1 655 м[384], заняли с боем к восьми час[ам] утра высоту и укрепились. Тут турки в составе не менее двух рот с двумя пулемётами оказали упорное сопротивление, но сильным ударом пластунов были сбиты и, потеряв до ста человек убитыми и ранеными, стали разбегаться. Выиграв фланг, отряд в десятом часу перешёл в общее наступление.
К вечеру турки получили подкрепления, распространившиеся по всей линии по хребту и в окопах над рекой и обнаружили вялые попытки перейти в контратаку. Первого февраля заход левым плечом продолжался по хребтам к западу от высоты «1 655». Там захватили аскера Первого трапезондского жандармского полка. Наутро началась общая артиллерийская подготовка с суши и с моря, левый фланг продолжал обход, а третьего наш правый участок, перейдя на левый берег Вице-Дэреси, занял оставленный турками кряж и лазский городок Вице, резиденцию мудира[385] казы того же имени. Найденные винтовки оказались в большинстве системы Пибоди. 4-го к трём часам преследовавшие отходившего неприятеля передовые части заняли вершину Афгюн-Дэдэ-Тэпеси, в 10 кил[ометрах] от Вице, а пластуны к вечеру достигли линии Песихла – Улиа – Песихла – Суфлия. С Афгюн-Дэдэ заметили отступление турок в составе одиннадцати рот от с. Мутафи к западу к морю. За период боёв с 26 января по 4 февраля мы захватили в плен 34 аскера 8-го полка, Ташкелатского полка и полка трапезондских жандармов и 166 винтовок разных систем, преимущественно Пибоди. Силы турок составляли 1[-й] и 2[-й] батальоны 8 полка, 1[-й] и 2[-й] батальоны жандармов и Ташкелатский полк.
5 февраля, продолжая наступление, правый и средний участки заняли фронт от с. Бам-Гера до вершины над с. Мустафи, а 6-го к вечеру – от хемшинского (хемшины – армяне-мусульмане, живущие на склонах Понтийского хребта) села Арташена до Сыфата, став на правом берегу реки Беюк-Дэре. Левый берег Беюк-Дэре, от моря версты на две совершенно отвесный, высотой до 20 метров, как со стороны реки, так и с моря, занимали турки, особенно густо от моря до с. Микрубис. 8-го и 9-го на фронте правого и среднего участков идут мелкие столкновения и перестрелка, левый же фланг продолжает двигаться вперёд. В четвёртом часу наши[386] обстреляли с. Эски-Трапезонд и эски-трапезондское плато и разрушили несколько домов. 10-го на правом фланге перестрелка, на левом пластуны продвигались к западу от вершин 533 и 950, спускаясь к Кара-Дэрепо, местности, густо заселённой лазами. Жители частью остаются на местах, выбрасывая белые флаги, частью уходят на юг. Одиннадцатого дождь и туман. 12-го войсковой старшина Ф. с левого фланга доносит, что не может в течение двух дней от снега и тумана ориентироваться, но продолжает движение с большим трудом. По бездорожью подвоз продовольствия к нему невозможен. Предпринятая в ущелье реки Хала-Дэре разведка обнаруживает турок в ряде сёл, причём в с. Холча до 1 батальона. 13-го на правом фланге перестрелка. Войсковой старшина Ф. доносит, что когда прояснилось, он убедился, что находится ещё у вершины 533. Следующие дни, до 19 февраля проходят в перестрелке и мелких столкновениях на фронте Беюк-Дэре.
19-го, в 9 час[ов] 45 мин[ут] утра флот начал артиллерийскую подготовку. В десятом же часу передовые части среднего участка перешли реку Беюк-Дэре, атаковали турок, заняли передовые окопы и блиндажи, а вслед за тем остальные части полка Л. перешли реку и заняли горы Аблас-Даги. Огонь судов флота продолжался до заката солнца и значительно облегчил наступление частям. В 9 час[ов] утра двадцатого наши войска заняли новый лазский городок Атину в 10 кил[ометрах] к западу от Беюк-Дэре. Об этом деле генерал Л.[387] доносил командующему армией: «В ночь на 20-е определилось, что хотя центр турецкого расположения у горы Абга-Даги был прорван, но турки упорно держались на крайнем правом фланге у с. Виджа-Улиа и на левом фланге в нижнем течении Беюк-Дэре. Ущелье реки Хала-Дэре (правого притока Беюк-Дэре) было занято силами до 1-го батальона. Не видя другой возможности сбить противника… и видя безуспешность ночных атак, отражаемых ручными гранатами и пулемётами, я велел произвести десант… по обе стороны Атины под начальством подполковника К. Быстрое распространение десанта по хребту заставило противника отступить на левом фланге, а потом и в центре, а к 3-м часам противник начал отступать и у с. Виджи-Улиа»…
21-го, в 5 час[ов] 30 мин[ут] утра, был сделан новый десант в с. Мепари в 20 километрах к ю[го]-з[ападу] от Атины. Высаживавшиеся прикрывались артиллерийским огнём миноносцев и траллеров. К 8 часам десант занял высоты, и турки отошли. Остальные части продолжали наступать по всему фронту от Беюк-Дэре к Атике. На левом фланге на каждом шагу стычки. В одной из таких стычек был убит командир батальона четников Зиа-бей, отказавшийся сдаться и сопротивлявшийся до конца. 22-го десантный отряд занял позиции у Ташли-Дэре в 14 кил[ометрах] к ю[го]-з[ападу] от Мепари. 23-го, через месяц после начала операции, в 6 ч[асов] 30 мин[ут], передовые части заняли высоты к югу от г. Ризе и самый Ризе, резиденцию каймакама, главный город Лазистанского санджака[388]. Турки отступили на 12 кил[ометров] к реке Камопотамос, где укрепились на заранее подготовленных позициях. На следующий день, в 2 час[а] дня, части приморского отряда были введены в город, и на набережной в присутствии флотской команды был отслужен благодарственный молебен по случаю одержанной победы и занятия столицы Лазистана (хотя Ризе – Лазистан лишь политически; последнее село, где живут лазы, Кемер, километрах в двадцати к с[еверо]-в[остоку] от Ризе). Генералу […][389] представители города поднесли хлеб-соль. Штаб отряда перешёл в Ризе.
Наш транспорт достиг Ризе к утру. Расположившись вокруг отличной бухты, тонущие в зелени и солнце дома восходят амфитеатром к вершине горы, занятой липами. […][390] катер свозит пассажиров на берег. У пристани базар. Улички, все мощёные, часто крытые, разбегаются в беспорядке. Лавки открыты. Повсюду турки и греки в фесках. На площадях фонтаны, некоторые с кустами роз. У фонтана Шамеван «офицерская» столовая, увешанная авсортскими коврами и зеркалами в золотых рамах. Кафеджи Махмуд достанет гостям и коньяк, и папиросы, и цитроны. Из цитронов сварят отличное варенье. Рядом торгуют деревянными башмаками, бусами, цветными одеялами. Здесь гладят фесы, тут чинят обувь, там у ювелира-турка в очках русские медали в память 300-летия дома Романовых. Хотите отличного табаку? В кондитерской предлагают замысловатое пирожное, в мелочной лавке – итальянские фосфорные спички по 16 копеек коробка. Первое время спички продавали по 3 копейки, но ныне торговцы раскусили курс, и цены на всё в Ризе возросли вчетверо, впятеро. Бутылку греческого коньяка, стоившую 2 р[убля], дают за 8 р[ублей], курицу, стоившую 3 руб[ля], навязывают за двенадцать. В одной из галантерей турок, узнав, что говорит с корреспондентами, жалуется на дороговизну и войну. Перед занятием в Ризе доставили хлеб из Самсуна, запас вышел, хлеба почти не достать. Раньше были дороги лишь сахар, керосин да шёлк, теперь всё. Лишь бы окончилась война, безразлично, вернутся ли в Ризе турки или нет.
На стенах дощечки с русскими названиями улиц. Вот – Романовская, Артиллерийская, Крестовая, Константиновский переулок. Главная улица, по которой ведёт дорога в Мепари и в Оф, названа улицей Л. Через овраг Чаринг-Дэреси, прорезающий город, ведут одноарочные мосты. Чистильщики сапог с ящиками за плечами выкрикивают: «чисти, чисти»… Толпа мальчишек клянчит: «Адин капейк, адин капейк»… Увидев в руке серебро, оборванцы бросаются разом, с остервенением хватаясь цепкими пальцами и вырывая монету. В овраге матросы умываются, стирают. Дома обнесены каменными оградами. Вишнёвый цвет, мешаясь с вековыми кипарисами многих кладбищ, сыплет на землю белые конфетти. Навстречу солдаты с охапками лилового Rhododendron ponticum. В садах женщины копают лопатами гряды для картофеля, дети в цветных шароварах набирают воду. Развалины на вершине. Оттуда вид на весь Ризе, на греческий квартал за горой и белый венец вечно белого Кэчкар (3 937 м), высочайшей вершины Понтийского хребта[391].
В городе осталось до четырёх тысяч турок и греков. Лазов нет. Брошенных домов около сотни. Отсутствие разоренья (если не считать нескольких повреждённых флотом зданий, как-то: казарм, военного училища), слишком заметно после эрзерумского направления.
Спускаясь к берегу, мы обогнали группу сельчан, мужчин и женщин, в фесах и чадрах, тащивших на спинах вещи. Мальчик сбегал вприпрыжку, держась за руку отца. До слуха долетели обрывки грузинской речи. То были мухаджиры (беженцы) из Аджары. Они бежали в начале войны. Ныне на Кавказе в аджарском вопросе, кажется, настали новые дни, и мухаджиры возвращаются к родным пепелищам. Сегодня наши собеседники едут на баркасе в Батум…
Транспорт стоит на рейде до вечера. Утром жёлто-белые дома кутаются в синий дым. Гидропланы громко стрекочут в воздухе. Гудок. Ночью, по пути в Трапезонд, мы в открытом море вступим в Пасху.
Письмо в редакцию газ[еты] «Закавказская речь»[392]
Ваша газета сообщила, что правление грузинского благотворительного общества получило из Сухума уведомление об ужасном положении лазов Сухумского округа. Речь, видимо, идёт о лазах, бежавших в Сухумский округ из Лазистана в начале войны. Надо думать, что им помогут. Но раз вспомнили (лучше поздно, чем никогда) о сухумских лазах, следует вспомнить и о лазах занятого нами Лазистанского санджака. Во время недавней поездки на приморский театр войны я, совместно с М.Ф. Прайсом, корреспондентом “Manchester Guardian”, убедился, что положение населения Атинской и Хопской каз также поистине ужасно. Турецкая армия, отступая, реквизировала весь скот, всю муку, всё зерно, что не удавалось вывезти, сжигалось. Ясно, что ждало на местах мирных жителей, скрывавшихся в горах, и ныне, когда волна войны прокатилась далее, возвращающихся. Необходима немедленная помощь. Необходимо спасти превосходный народ моряков и рыбарей, каменщиков и плантаторов, народ поэтов-импровизаторов, рабочую силу черноморского побережья.