Морган Филипс Прайс. Моя поездка в Эрзерум после захвата города русскими
[…] 12 февраля [1916 года] стало известно о падении крепости Карагюбек, расположенной к северо-востоку от Эрзерума. Это событие должно было коренным образом изменить ситуацию на всех позициях вдоль хребта Девебойну. Я тотчас же покинул жилище гостеприимного хозяина и сел на поезд, каждый день проходивший через Карс в направлении Сарыкамыша. Состав пробороздил белое море снега, пересёк лесистую долину небольшой речки и прибыл в Сарыкамыш. Я пошёл прямиком к коменданту гарнизона, предъявил ему документы и спросил, можно ли мне выехать в Эрзерум. Он ответил, что ему приказано не пропускать корреспондентов и гражданских до тех пор, пока не проедет великий князь Николай[393]: тот, мол, следует из Тифлиса на фронт и, вероятно, будет здесь уже ночью. Поэтому я отправился на поиски ночлега, а пока искал, встретил трёх моих коллег из русской прессы: Илью Михайловича Зданевича из «Речи», Лебедева из «Русского слова»[394] и Суховича из «Киевской мысли»[395]. Ночь мы провели все вместе на полу в пустой комнате. Утром мы попытались найти какое-нибудь транспортное средство, чтобы подоспеть на фронт следом за великим князем. Мы поговорили с начальником перевозок, и тот сказал нам, что на следующий день как раз отходит обоз, который продолжит путь до Эрзерума, если город будет взят, в противном же случае транспорт проследует до ближайшего фронтового пункта и доставит снабжение туда. Мы прождали целый день, и, к нашему облегчению, великий князь всё-таки проехал под вечер. Так что ранним утром 14 февраля мы выступили с обозом. Дорога петляла вслед за мелкими, извилистыми ручьями, в ту пору заледеневшими и покрытыми снегом. По обе стороны поднимались лесистые гребни Сурп-Хача и Бардуса. Именно здесь, как известно, Энвер-паша попытался окружить русскую армию, и здесь же, чуть севернее, на одном из склонов взяли в плен Исхан-пашу. Раскатистый грохот телег лишь изредка перекрывали завывания вьюги, когда какой-нибудь особенно свирепый порыв ветра налетал на нас, забрасывая наши онемевшие лица комьями снега.
К вечеру мы добрались до пограничного пункта Караурган, но таможенного поста там больше не было. Русская граница переместилась далеко на юг, и теперь обозы и колонны шли на фронт нескончаемым потоком, без остановки. На ночлег мы устроились в небольшом здании «Всероссийского союза городов» – замечательного учреждения, которое на пару с родственным ему «Земским союзом» проделало огромную работу по устройству тыла русской армии. Наутро мы вновь пустились в путь вместе с обозом, проехали заброшенное турецкое село Зивин и начали подъём на холмы, отделяющие Карсское плоскогорье от Пасинской равнины. Дорога здесь практически обрывалась и вместо неё тянулись тёмные борозды и колеи, уходящие вдаль по пересечённой местности, прямо через каменные глыбы и замёрзший ручей. Колёса скрипели, некоторые телеги переворачивались, и наша скорость снизилась вдвое. Впрочем, русские уже начали принимать меры: бригады шумных, галдящих персов и татар бойко работали под надзором русских солдат, пытаясь привести эти, с позволения сказать, дороги хоть в какой-то порядок. Мы спустились по длинному склону с вершины гребня и к полудню вышли на обширную Пасинскую равнину, через которую змеился скованный льдом Аракс. На юге весь горизонт от края до края заслоняла сплошная стена гор. С восточной стороны высилась гора Кизлар-даг, отделяющая Аракс от Восточного Евфрата, южнее линия хребта чуть понижалась, обнажая перевал, который вёл из Хасан-Калы через хребет Сахкал-тутан в Хныс, Муш и Мосул. Здесь этот важный путь, связывавший Армянское нагорье и Месопотамию, пересекался с кавказскими дорогами, и потому Пасинская равнина и Эрзерум имели огромное стратегическое значение. На северо-западе темнели размытые очертания гор Джиллигель и Коджут с перевалами, открывавшими доступ к Ольтинской котловине. И горы, и плато были застелены необъятным белым покрывалом, которое рдело в лучах послеполуденного солнца точно россыпь раскалённых углей. Между Занзаком и Азапкёем земля была изрыта окопами и опутана колючей проволокой. Здесь в первую неделю января проходили ожесточённые бои. По дороге мы обнаруживали всё новые и новые следы турецкого отступления. На обочинах из-под снега выступали разные фигуры: верблюжьи горбы, лошадиные ноги, бычьи рога и человеческие головы в фесках и с чёрными бородками – они смотрели нас с улыбкой смерти на лицах, таких же обледенелых, как и снег вокруг. Вот и всё, что осталось от “Drang nach Osten”[396] в этой части света. Спустилась ночь, но мы продолжили путь по Пасинской равнине. К десяти часам вечера на горизонте замаячили арки старинного Кёприкёйского моста. За много столетий этот знаменитый мост повидал и монгольские войска, и Тамерлана, и арабов, и османов. Теперь же вторжение в Малую Азию пришло не с востока, а с севера, и снова по этой великой тропе народов затопали тяжёлые армейские сапоги, эхом пронеслись рыдания беженцев и предсмертные крики.
Незадолго до полуночи мы подъехали к небольшому дому коменданта Кёпри-Кёя, где нас встретили чаем с хлебом и устроили на ночлег. Судя по канонаде, раздававшейся в ночной дали к западу от Девебойну, судьба Армении ещё не была решена. Однако ранним утром 16-го пришли известия, что турков вытеснили из крепостей Чобан-Дэдэ и Тафта и что, скорее всего, Эрзерум захватят уже на следующий день. Спали мы мало и заторопили обоз, едва дав лошадям поесть ячменя и сена. На западе массивный скалистый выступ вклинивался в Пасинскую равнину, а наверху виднелась крепость Хасан-Кала. Чуть позже горизонт растворился в густой мгле, окутавшей холмы: небо застилал дым от бомбардировок. Но гробовая тишина дала нам понять, что всё уже завершилось и Эрзерум взяли. Около полудня мы подошли к турецкому городку Хасан-Кале, раскинувшемуся у подножья крепости, под скалой, которая и дала ему имя. Турецких мирных жителей здесь не осталось – видимо, они покинули город вместе с армией, – но улицы кишели русскими военными. Здесь располагался штаб Юденича[397], сам же он, как выяснилось, был в Эрзеруме, куда в тот же день, ещё в семь часов утра вошли передовые казачьи отряды. Ехать дальше можно было только после аудиенции у генерала, поэтому остаток дня мы провели в Хасан-Кале. Мы с моим другом Зданевичем забрались на вершину скалы, откуда открывался вид на заснеженные просторы Пасинской равнины и на зубцы гор, обрамлявшие равнину с юга. Солнце садилось, и глаз издалека, за много миль выхватывал любое живое существо, способное подняться выше уровня снега и чётко выделявшееся на белом фоне. Длинные верблюжьи караваны шли с северо-востока под протяжный звон колокольчиков. Круглые азиатские палатки пестрели на берегу замёрзшего ручья, сбившись в маленькие лагеря под голыми ивами. Струйки дыма вились от костров, вокруг которых толпились, пытаясь согреться, солдаты. Тёмные контуры каких-то предметов, кучками рассыпанных по равнине, выдавали присутствие деревень, наполовину занесённых снегом. По окраинам вяло кружили отдельные чёрные точки – оказалось, что это бродячие собаки, единственные оставшиеся обитатели этих краёв. Они выглядели жирными и откормленными. И немудрено, ведь пищи у них в последнее время было предостаточно. Ещё раньше, глядя на все эти сцены – на все эти полуобглоданные скелеты верблюдов и растерзанные тела людей, – мы поняли, что азиатским бродячим собакам война сулила богатую добычу. В Карсской провинции, среди людской суеты, бродячие собаки были облезлыми и голодными. Здесь же, в царстве смерти и разрухи, они наедались досыта. И тут я вспомнил, как три года назад уже проезжал эти места по пути от Чёрного моря в Персию. Однако тогда положение дел было совершенно иным. Стояла осень, и на Пасинской равнине кипела жизнь: армянские и турецкие крестьяне пожинали золотые плоды, которые принёс им трудовой год. Те самые затерянные чёрные пятна были жилыми домами, а закрома в них ломились от зерна. Вокруг хлопотали женщины, резвились дети. Ивы – сейчас такие голые, без единого листочка – тогда укрывали пышной зеленью прохладный ручей. Вместо рядов серых пехотных шинелей тянулись длинные вереницы повозок, на которых крестьяне возвращались с урожайных полей. Как в природе спелую осень сменило зимнее уныние, так и в человеческом сознании созидательные силы отступили, поддавшись разрушительным страстям. Но ведь зимой снег насыщает землю, даруя ей тепло и животворящее обновление весны – что ж, может, эта пора ненависти и безумия тоже очистит разум человека и приведёт за собой лето – эпоху здравого смысла и чистых помыслов. Однако в таком случае почему для достижения этой цели человеку непременно нужно выбирать столь жестокие и мучительные средства? Конечно, так он поступал всегда, с начала времён, и свидетельством тому служила древняя крепость за моей спиной – памятник многим империям: арабской, персидской, татарской и греческой, каждая из которых мечом насаждала свою культуру. Но тут ко мне подошёл мой друг и напомнил, что пора возвращаться: генерал уже должен был приехать из Эрзерума.
Юденич принял нас в большом доме, где прежде располагалась резиденция турецкого мудира. Генерал оказался человеком невысокого роста, с круглой головой и длинными усами. По обе стороны от него неподвижно, точно истуканы, стояли два штабных офицера. Говорил он отрывисто и резко, в его манерах чувствовалась привычка командовать. Порядки здесь были самые что ни на есть военные. Всё как бы намекало на то, что человеческий разум подчинён регламенту и сформирован по установленному образцу. Генерал поведал нам много интересного о своей блистательной военной операции, показав на крупномасштабных картах наиболее важные позиции и схемы передвижения войск. Затем он любезно выдал нам разрешение на поездку к эрзерумским укреплениям. Мы поздравили его с получением новой императорской награды, о которой он только что был извещён телеграммой, и, поблагодарив его, откланялись.
На следующий день, 17 февраля, мы выдвинулись с другим обозом в сторону Эрзерума. Всё утро, пока наши телеги катились на запад, нагорье утопало в тумане. По пути на окраине какой-то деревни мы увидели целую батарею тяжёлых пушек и грозных гаубиц, которые, рассевшись, точно гигантские лягушки, глядели в небо. Их деловито осматривали инженеры, проводя проверку после бомбардировок. Затем в ледяной мгле показался хребет Девебойну – легендарная цепь пологих гор, отделяющих воды Аракса от Евфрата. За этим хребтом нас ждал город Эрзерум. Погода начала проясняться. Первый форт, Кабурга, появился на небольшой пирамидальной скале, по склонам которой тонкими зигзагами вились траншеи и заграждения из колючей проволоки, южнее вырисовывались очертания форта Ортаюк – здесь по подъёмам и выступам на вершине можно было определить положение пушек, брошенных турками. Следом на трапециевидном уступе возник Узун-Ахмед, затем Далангез, а вдали на своеобразном заснеженном Олимпе возвышалась крепость Чобан-Дэдэ. Теперь уже перед нами развернулась вся внешняя гряда Девебойну. Пока наши повозки медленно ползли по узким, петляющим сквозь горы дорогам, стало понятно, что мы оказались в хвосте наступающей армии. Впереди шли нескончаемые обозы со снаряжением и боеприпасами, а также колонны резервной пехоты, и нам приходилось подстраиваться под их скорость движения. Пересекая последний гребень перед спуском в долину Евфрата, мы услышали грохот артиллерии, а вдалеке в бинокль можно было разглядеть арьергардные манёвры отходящих турецких отрядов. На них тёмными рядами, взрыхляя, как черви, снежную целину, наступали колонны казаков. Вскоре в поле зрения появились знаменитые Карсские ворота Эрзерума с конической башней сельджукской гробницы. Мы проехали через туннели и крепостные насыпи, мимо обветшалых турецких караульных будок с нарисованными на них звездой и полумесяцем: только теперь вместо черноглазых, большеносых аскеров в них стояли круглолицые стражники с соломенными волосами и серыми глазами. Миновав ворота, слева мы увидели разрушенные снарядами турецкие казармы и тут же – целую фалангу трофейной артиллерии. Впереди поднимался город, который накануне взяли русские. По улицам ходили мужчины в широких штанах и фесках. С присущим им фатализмом турки, как ни в чём не бывало, занимались своими делами. «Аллах отдал Эрзерум урусам. Аллах даёт и забирает, Аллах велик». Эти спокойные, полные достоинства лица были таким ярким воплощением восточной философии, какого не увидишь больше нигде. На двери одного из домов я заметил надпись на русском: «Здесь принимаются пленники». Несколько турецких солдат, наглядно демонстрируя свойственный этим людям незамысловатый нрав, стояли перед входом и выясняли у русских офицеров, куда можно сдать ружья. Уйти вместе с армией Абдул-Керим-паши они не смогли и укрылись в домах, когда русские заняли город. Но поняв, что вреда им никто не причинит, они вышли и сдались в плен. “Tufenk vererim. Nerde alajak?” («Мы принесли ружья. Где их у нас заберут?») Оттуда мы прямиком направились в штаб 1-го армейского корпуса, размещённый в бывшем здании британского консульства, где нас очень радушно принял генерал Калитин[398]. Здесь я уже однажды останавливался – правда, в другие времена, ещё три года назад, когда был проездом в Эрзеруме.
На следующий день генерал выделил нам в сопровождение казаков и отправил вместе с нами к Девебойнским укреплениям штабного капитана. Через пологие горы центральной гряды вела узкая тропа. Нам приходилось осторожно прощупывать путь, чтобы вместе с лошадьми не свалиться в шестифутовые сугробы. Бушевал ветер – русские это называют метелью. Не спасали даже башлыки, и вскоре носы и уши у нас окончательно онемели. Какие же страшные муки нам пришлось пережить, когда мы наконец попали в тепло и окоченевшие части тела стали оттаивать. Первой остановкой нашего маршрута был форт Сивишли, расположенный на округлом гребне в центре Девебойнского хребта. Эта крепость служила туркам центром снабжения, отсюда снаряжались колонны для подвоза вооружения и резервов в дальние укрепления. Внутри сохранился безупречный порядок. Следов от взрывов снарядов нигде – ни внутри, ни на подступах – заметно не было: очевидно, крепость была сдана без боя. Сам форт принадлежал к числу старых укреплений. Такие редуты строились ещё в дни Крымской и Русско-турецкой войн. Массивные каменные стены и брустверы стояли прямо на скале, а внутренний двор был вымощен известняковыми плитами. Если бы сюда попал современный снаряд, то осколки кладки и летящие во все стороны камни нанесли бы больше ущерба, чем сам удар. Это объясняло, почему при взятии Эрзерума сражения в основном велись на открытых пространствах, на заснеженных равнинах вокруг крепости. С точки зрения безопасности, там было лучше, чем в крепостях. Но и оставленное турками вооружение выглядело сильно устаревшим. Некоторые ружья оказались английскими моделями образца 1873 года. По всей вероятности, правительство Великобритании продало, выдало во временное пользование или же вовсе безвозмездно передало это оружие туркам в ту пору, когда целостность и независимость Османской империи считались основным принципом британской внешней политики и когда во имя этого принципа можно было с честью проливать реки крови. Теперь же послушное английское население проливает ещё больше крови во имя уничтожения той же самой империи.
Мы продолжили путь, взбираясь всё выше по пустынным снежным склонам, выходящим к хребту Карга-Базар. Мороз крепчал и с каждым шагом идти становилось труднее. Я то и дело с опаской ощупывал себя, проверяя, не отморозил ли я себе нос и уши. Мы пересекли узкую тропу, проложенную поперёк склона, который почти вертикально обрывался вниз, в долину. Дальше перед нами раскинулась огромная снежная равнина, а по ней тянулись зигзаги – оставшиеся после турок снежные траншеи. Снег был насыпан валами высотой в человеческий рост так, чтобы спереди противник никого не видел. Конечно, от пуль такое сооружение уберечь не могло, но оно отлично скрывало защитников крепости от неприятельских глаз. Правда, русские тут их перещеголяли: у тех некоторые батальоны были одеты в белые овечьи шкуры, что позволяло им незаметно передвигаться в ночное время. За полем вырастала гигантская стена отвесных скал и зазубренных вершин. По ним-то мы и пробирались наверх, отыскивая тесные, извилистые тропки. В снег здесь были врыты брошенные турками батареи полевых пушек: одну или две из них искорёжило взрывами. Судя по всему, эти полевые пушки, установленные между фортами, служили основным средством обороны на Девебойнском хребте, и концентрическое наступление русских они сдерживали куда эффективнее, чем батареи допотопных осадных орудий в старых крепостях, которые в основном использовались как склады боеприпасов.
На скалистой возвышенности, с которой обозревался весь грандиозный ландшафт плоскогорья, турки устроили артиллерийский наблюдательный пункт. Здесь лежало несколько молодых людей, погибших в самом расцвете сил: араб, кызылбаш[399] и двое или трое анатолийских турок. Тела их были изуродованы гранатным огнём, но мороз сохранил их в тех самых позах, в каких их застала смерть. Немного поодаль мы заметили тело юного русского солдата – по всей видимости, выйдя на разведку, он забрался на скалу и нашёл здесь свою погибель точно так же, как и остальные. Дóма, на Кавказе и в Анатолии, эти деревенские парни жили себе мирной, трудолюбивой жизнью, не испытывая друг к другу ни малейшей неприязни. Затем началась война, их призвали на службу, и они пошли, как покорные овцы, один за другим. Теперь их мёртвые тела лежали рядом, а снег заметал следы битвы, которая никому из них не была нужна.
Попав на вершину скалы, мы увидели большое плато, опоясанное насыпями и снежными окопами. Здесь был расположен знаменитый форт Чобан-Дэдэ, который – вместе с крепостью Тафта – стоял на страже всего Девебойнского хребта. Вечерело. Ветер стих и пурга улеглась. Небо сияло прозрачной ледяной синевой, а за тёмными холмами, обступавшими исток Евфрата, догорало солнце. Косые лучи освещали землю под нашими ногами, превращая камни в золотые слитки, а снежные равнины в ослепительную серебряную гладь. Юг перекрывала необъятная стена Палантекена. На востоке простиралась долина Аракса, а на западе – заледеневшие болота в верховьях Евфрата. Меж двух долин вздымались, точно серебристые морские волны, округлые кряжи Девебойну, плотно укутанные снегом. Каждую волну венчала чёрная точка: насыпь или кольцевое сооружение. Так выглядели крепости – как будто чёрные бусины, соединяющие гребни в одну цепь. Теперь было понятно, почему взятие этих вершин решило судьбу Эрзерума. Позади, на северо-востоке нависали плотными ярусами, один над другим, заснеженные пики гор. Добраться до этой точки в самом центре Девебойнского хребта так, чтобы не угодить под беспощадный обстрел со стороны крепостей и промежуточных артиллерийских позиций, можно было только через эту горную гряду. Казалось бы, ни одной человеческой армии пересечь такую местность не под силу. Однако, как мы выяснили на следующий день, именно это здесь и произошло.
На ночлег мы с сопровождающими нас казаками и русским офицером устроились в небольшой каменной хижине на территории форта Чобан-Дэдэ. Турецкие аскеры были здесь от силы три дня назад, и повсюду мы обнаруживали следы их спешного отступления. Недоеденный ужин, груда одеял, кое-какие запасы сахара и кофе – нам всё сгодилось. И вот уже мы пили кофе на высоте 10 000 футов, в самой высокогорной крепости на свете. Дальше на север верхом было ехать нельзя, и поэтому на следующий день, 19 февраля, нам пришлось пробираться пешком. Нашим провожатым стал грузинский офицер, который первым вошёл в крепость Чобан-Дэдэ во главе разведывательного отряда. Продвигались мы медленно и мучительно. Наконец мы подошли к верховью Туйского ущелья – оттуда как на ладони открывалась местность, по которой в ночь на 14 февраля совершили бросок правофланговые части 4-й дивизии и Дербентский полк. Их следы ещё просматривались на снегу. Было видно, где разбирали орудия и по частям на плечах втаскивали их наверх, где пехотинцы увязали в глубоких сугробах. Следы вели прямо к заснеженному плато на вершине Олухлы, а оттуда выходили на открытую горную цепь в направлении высот Севри-кая. На севере вдали мы увидели снежные равнины вокруг форта Тафта, где произошло потрясающее, эпохальное воссоединение 2-го Туркестанского армейского корпуса с 4-й дивизией. Вокруг, куда хватало глаз, лишь дикие скалы утопали в снегу на высоте 10 000 футов. Колючая мгла застилала горизонт и ветер с воем носился по безжизненной земле. Мы достигли цели нашего путешествия. На этом пустынном плато, где Туйское ущелье рассекает Карга-Базар, была решена судьба самой мощной крепости во всей Малой Азии.
Мы возвратились в форт Чобан-Дэдэ и провели вечер, слушая байки о войне, которыми нас развлекали казаки и наш друг офицер. Наутро, 20 февраля, мы поехали той же дорогой обратно и под вечер прибыли в Эрзерум. Я решил навестить американского миссионера мистера Стэплтона[400] и застал его с женой и детьми за ужином. Они никак не ожидали встретить в здешних краях англичанина и устремились ко мне с распростёртыми объятиями. Уже много месяцев подряд они не виделись ни с кем из внешнего мира и жили здесь, в Эрзерумской крепости, почти как узники в заточении. Мистер Стэплтон подробно и проникновенно рассказал мне о том, как усердно они с женой трудились на благо человечества в эти страшные времена: как сражались они с лихорадкой и болезнью, уносившей жизни турецких солдат, и как устроили у себя дома временный госпиталь; как он всеми силами пытался облегчить участь армян, которых ещё прошлым летом выслали восвояси, а по дороге вероломно перебили; как ходил он с прошением к турецкому вали-паше и использовал ради подзащитных всё своё влияние.
22 февраля мы с моим другом Зданевичем выехали в сопровождении двух казаков к Палантекенскому перевалу, чтобы осмотреть тамошний форт. Мы пересекли долину Евфрата и приблизились к проходу в ущелье, куда вела, поднимаясь наверх, тесная тропа. Довольно скоро на одном из участков пути вокруг нас стала сгущаться снежная мгла. Двигаться нужно было крайне осторожно, чтобы не сорваться в пропасть и не увязнуть в сугробах. Два часа спустя мы добрались до верховья Палантекенского перевала – открытой возвышенности, которую с разных сторон прорезали скалистые пики. Вдали вырастал гигантский горный массив, образовывавший южно-армянское вулканическое нагорье. Чёрные силуэты гор на мгновение показывались на юго-востоке и почти сразу исчезали из поля зрения, растворяясь в пелене. Размытые очертания вершины Бингель-Даг, чарующей, легендарной «горы тысячи озёр» высвечивались и тотчас же угасали. Казалось, будто смотришь на великолепный пейзаж сквозь занавес, который то поднимается, то опускается. Причудливые фигуры выплывали из тумана, а воображение дорисовывало появляющиеся и пропадающие контуры гор, создавая бесконечную череду сказочных картин. Мы с моим другом ненадолго остановились, любуясь этим зрелищем, а затем продолжили путь до Палантекенского форта, который, как и Чобан-Дэдэ, принадлежит к числу самых высокогорных крепостей в мире (10 000 футов). Цитадель стояла на округлой возвышенности, а стены и брустверы были сложены из камней, добытых там же, в соседних скалах. Кругом всё словно вымерло, и лишь завывания ветра разрывали тишину. Мы въехали на территорию гигантского внутреннего двора, в центре которого располагался подземный арсенал. Из входного люка на нас смотрело несколько пар глаз – русские часовые, охранявшие перевал, трезво рассудили, что в такую погоду ни им, ни врагам под открытым небом делать нечего. Они пригласили нас внутрь и, поставив чайник на огонь, начали рассказывать нам о том, как небольшой русский отряд, в котором они числились, переходил через Палантекенский перевал. Турки отступили без боя, как только стало известно, что Девебойнские крепости эвакуированы. Палантекенский форт строился, чтобы сдерживать наступление со стороны массива Бингель-Даг и Мушской долины. А приветившие нас солдаты шли от Хныса и почти неделю скитались по бесприютным горам и равнинам. Из еды у них было лишь то, что поместилось в карманах. Когда они достигли Палантекенского перевала, турки уже ретировались и, к счастью, оставили кое-какие съестные припасы. Пока заваривался чай, один из солдат обратился ко мне: «Когда же эта война закончится?» Я ответил, что не знаю, и спросил, не устал ли он воевать. «О нет, – сказал он. – Я уже дважды был ранен. Я сражался за родину и охотно снова пойду в бой». На несколько минут все притихли. Молчали и мы с моим другом. Тогда я спросил у остальных солдат, что они думают о войне. Немного помявшись, один из них произнёс: «Война есть война. Когда-нибудь ведь она должна закончиться. А до тех пор надо воевать». И снова повисло молчание. Будь я корреспондентом какого-нибудь английского бульварного издания или представителем могущественного газетного синдиката, который кормит английскую общественность публицистикой, мне бы полагалось тотчас же сесть и настрочить статью о необычайной твёрдости духа и решимости, царящих в рядах русской армии, о людях, готовых биться не на жизнь, а на смерть до последней капли крови. Но я выдержал паузу, и когда мне подали чашку крепкого, дымящегося чая, сказал: «А вам не кажется, что война – это чудовищная глупость и зло? Люди убивают друг друга, сами не понимая, зачем. Это братоубийство, и ничего хорошего оно не принесёт. Уж точно ни вам, ни мне». И сразу же напряжение между нами как рукой сняло, установилась какая-то иная атмосфера. «Да уж, – согласился один, – вернее и не скажешь. Турецкий мужик нам не враг». Другой подхватил: «Если Николай с султаном чего не поделили, так пусть сами и дерутся». Даже тот солдат, который ещё несколько минут назад говорил, что дважды получал ранения и готов снова пойти в бой, не удержался: «Только этого нашим господам да барам и надо, чтобы мы дома от рук не отбивались». И он пустился в длинный рассказ о родной деревне на Волге, о том, что его собратьям досталось лишь несколько жалких десятин земли, а вокруг – сплошь хозяйские владения, о том, что крестьяне работают за пару копеек в день, отдавая весь урожай барину, о том, что всем заправляет земский начальник – барский прихвостень. «Им-то наверняка хорошо, что мы воюем, – прибавил он. – Дома мы слишком часто обо всём этом задумываемся». Тут я перевёл разговор на другую тему, ведь если бы стало известно, что я распространял революционные идеи среди военных, у меня могли бы возникнуть неприятности. Услышанного мне было достаточно: теперь я понимал, чтó на самом деле думали солдаты. Но я не сел писать статью для моей газеты, ведь я знал, что цензор – сей мудрый блюститель новостей и мнений – расценит любой пересказ этого разговора как «причинение ущерба государственным интересам».
Часа в три мы простились с нашими друзьями из Палантекенской крепости и начали спускаться по крутым склонам. До Эрзерумской равнины мы дошли к закату. На следующий день, 23 февраля, мы поблагодарили генерала Калитина за любезный приём и, присоединившись к автомобильной колонне, выехали в Сарыкамыш. Весь день мы тряслись по колее, проложенной в северо-восточном направлении, затем миновали Хасан-Калу и уже в темноте продолжили путь через центральную часть Пасинской равнины. Утро 24 февраля застало нас на кряжах в районе бывшей русско-турецкой границы. Подкрепившись в Караургане, мы двинулись дальше через лесистые долины и к вечеру были в Сарыкамыше. Днём 25 февраля мы сели на поезд до Тифлиса и вернулись – почти после месячного отсутствия – в кавказскую столицу.