Вообще контексты, свидетельствующие об идеях христианского миропонимания, существенных для развертывания концепции имени в этой книге, весьма многочисленны, начиная от случаев, где эти идеи выражены абсолютно эксплицитно (человек «тоже ведь существует по „образу“ и „подобно сущности“» – с. 157), и кончая контекстами, где они выражены более косвенно с помощью различных образов, традиционно используемых в христианской литературе (например, образов лестницы, света, вестника; см. об энергии как вестнике сущности на с. 123)[12].
Сейчас трудно сказать, получил ли А.Ф. Лосев непосредственный импульс для написания этой книги от философов и богословов, специально занимавшихся осмыслением религиозного опыта имяславцев и их спора с «имяборцами», отрицавшими «реальность Имени Божия», или же обратился к проблеме имени самостоятельно, испытывая при этом влияние тех старых систем, которые, как он писал, «давно всеми забыты и, можно сказать, совершенно не приходят никому на ум» (с. 18). Важно в данном случае лишь то, что глубинное содержание книги связано с идеями имяславия, с проистекающими из этого учения пониманием имени.
«Философия имени» вплоть до настоящего времени еще не была предметом систематического историко-философского исследования. По всей вероятности, первая попытка в ее изучении принадлежит западно-германскому исследователю М. Хагемейстеру, организовавшему в Марбургском университете семинар по изучению этой книги. Характерно, что среди многих ее смысловых линий он отмечает и линию имяславия:
«Мы проникали в мир мировой мудрости, где знакомая нам традиция, идущая от Платона через Плотина и Николая Кузанского, немецкую классическую философию, Гуссерля и Кассирера, сочеталась с новой для нас специфически русской частью мысли Лосева, сопоставимой с имяславием и представлениями о магии слова в русском символизме. Нам становилось ясно, что Лосев возвел то понимание языка, которое лежит в основе поэзии Белого, Мандельштама, Вяч. Иванова, на уровень философского понятия» [16, с. 159][13].
Замысел «Философии имени» не может быть выявлен адекватно и вне общих установок и ориентаций всего творческого и духовного пути А.Ф. Лосева, без понимания того, что было ценным для него в жизни, чем он жил, чему посвящал свои силы. Центральной жизненной установкой Лосева с юношеских лет было стремление к достижению единства мировоззрения и образа жизни, знания и веры, науки и жизненной практики. В 1911 г. восемнадцатилетний студент Московского университета Алексей Лосев в письме к гимназистке Вере Знаменской писал:
«Не появись этой страшной бездны между наукой и религией, я никогда бы не оставил астрономии и физики и не променял бы их на эти бесконечные философские изыскания» [10, с. 51].
«Начал одно большое сочинение „Высший синтез как счастье и видение“, где доказываю необходимость примирения в научном мировоззрении всех областей психической жизни человека: науки, религии, философии, искусства и нравственности» [10, с. 50].
В 1982 г., спустя более семидесяти лет, А.Ф. Лосев писал:
«Уходя в бездну истории и подводя итог, могу сказать, что самое интересное я видел в жизни… Самое ценное для меня – живой ум, живая мысль, такое мышление, от которого… ум ответно становится и мудрым и простым одновременно» [7, с. 28];
а в 1985 г.:
«Для меня было самым важным иметь одухотворенный ум, я этим жил» [4, с. 6].
Алексея Федоровича всегда интересовал вопрос о человеческом разуме, о его соотношении с верой и реальным жизненным опытом человека. Как совмещаются эти, казалось бы, несоединимые начала в сознании – разум и вера – и как они связаны с ориентацией на осмысление реального жизненного опыта человека? Решение этого вопроса Лосев находит на путях диалектики, которая, в его понимании, требует как раз и абсолютного рационализма, и абсолютного эмпиризма (а стало быть, подчеркивает Лосев, и откровения – с. 29). В своих крайних проявлениях эти моменты отождествляются: диалектика есть абсолютный эмпиризм, ставший абсолютной мыслью (с. 29). Вся жизнь А.Ф. Лосева была борьбой с интеллектуальным и жизненным хаосом за победу светлых начал разума. Как диалектик, он всегда умел находить те предельные, пограничные ситуации, где кончается область разума и начинается сфера вероучения, не обладающего уже никакой разумно-доказательной силой. Лосев тщательно оберегал внутренние границы области разума и стремился к их расширению в пределах возможного. Он писал:
«Как часто сентиментальность и умственная лень заставляют говорить о том, что „это для разума непонятно, здесь – царство веры“, и как для философа ясно, что все эти „противоречия“ суть необходимейшее требование именно мысли, а не чего-нибудь другого!» (с. 128).
«Философия имени» создавалась в сложное для русской культуры время. Стихии разрушения традиционных форм жизни и поиска новых направлений она противопоставила свой вневременной космос – диалектическую систему имени, выполненную в традициях мировой философской мысли. Но время оставило следы и на этой книге. В ее авторе узнаваем человек и мыслитель XX века, и в ней, если воспользоваться словами самого Лосева о трагедиях М. Цветаевой на античные темы, чувствуется «биение сердца XX века» [3, с. 225][14]. «Философия имени» – одна из самых «отрешенных» и вневременных лосевских книг. Общая напряженность эпохи, ее ураганность и разрушительность еще не ворвались на ее страницы, как это произошло в «Диалектике мифа», – кроме, может быть, «Предисловия», написанного, видимо, позже и по своей стилистике уже напоминающего «Диалектику мифа» с ее отвращением к «философскому одичанию», пошлости и скуке, с ее болью, отчаянием и апокалипсическими предчувствиями неминуемой духовной катастрофы.
В «Философии имени» реакция на эпоху запечатлевается между строк – в ритмике повествования, темпе, отдельных символах (кровь, чудовища – с. 196). Однако центральные образы книги – света, лестницы и некоторые другие, как уже упоминалось, взяты из традиционной философской и религиозной символики. Единственные моменты в книге, где голос эпохи звучит в полную мощь, – это риторические сражения автора со своими «врагами» (метафизиками и натуралистами, «убивающими и растлевающими живое восприятие жизни» – с. 30)[15].
В последующих работах А.Ф. Лосева такие «эпатажи» и даже прямые «инвективы» станут привычными «лирическими отступлениями». Как в «Философии имени», так и в других работах они выпадают по своей тональности из общего стиля и производят впечатление чужеродных вкраплений в логически безупречную ткань лосевских рассуждений. Эти резкие, обличительные инвективы были для Алексея Федоровича, видимо, единственно доступной тогда формой протеста против варварства и жестокости своего времени («Я жил в дикую эпоху», – говорил он позже).
О мотивах включения подобных вставок в свои работы писал и сам А.Ф. Лосев в одном из своих лагерных писем В.М. Лосевой:
«Будучи поставлен в жесточайшие цензурные условия, я и без того в течение многих лет не выражал на бумаге ничего не только интимного, но и просто жизненного… это было все более и более нестерпимо. Я задыхался от невозможности выразиться и высказаться. Этим и объясняются контрабандные вставки в мои сочинения после цензуры и в том числе (и в особенности) в „Диалектику мифа“. Я знал, что это опасно, но желание выразить себя, свою расцветающую индивидуальность для философа и писателя превозмогает всякие соображения об опасности. В те годы я стихийно рос как философ и трудно было (да и нужно ли?) держать себя в железных обручах советской цензуры. Этим объясняются и те многочисленные выпады против моих врагов из разных лагерей, которые я допускал в своих книгах. В условиях нормальной общественности, где деятель литературы имеет возможность выражать идеи, которые у него созрели, не могло бы быть этого, часто нервного и резкого полемического тона, который я допускал и в печати, и в устных выступлениях. Все это надо понять…» [9].
По-видимому, резкая тональность и обличительность не были изначально свойственны ни душевному складу Алексея Федоровича, ни стилю его первых работ. В самой ранней из его работ – «Эросе у Платона» [8], опубликованной еще в 1916 г., преобладает возвышенно-эмоциональная настроенность, а в словах Заратустры, предваряющих основной текст «Философии имени», звучит мотив победоносной силы смеха, призыв устремлять свои сердца «горé» (с. 30).
Как и всякий поистине большой, глубокий и оригинальный мыслитель, А.Ф. Лосев создал свой самобытный и неповторимый философский стиль. И можно с уверенностью сказать, что своего открытия ждет не только «концептуальный мир» Лосева («духовный космос» Лосева), но и его «эстетический мир» («художественная вселенная» Лосева). Мы не имеем сейчас возможности даже бегло охарактеризовать эти сложные по своей архитектонике и содержанию «миры». Скажем только, что эти «миры» у Алексея Федоровича никогда не выступали в отрыве друг от друга. Лосев всегда ощущал и осознавал глубинное единство мира и человеческого миропонимания, мироощущения и представления человеком мира в различных концептуальных и художественных формах. Такая идея развивалась им в учении о единстве личности и ее ликов (выражений) и зависимости ликов от личности. В «Диалектике мифа» он так описывает наблюдающуюся тут закономерность:
«…Личностная глубина, не будучи своим ликом, т.е. выражением, все-таки предопределяет само строение этого последнего» [6, с. 120].
Лосев считает естественным тот факт, что в древнерусской иконописи используется принцип эксцентрической ориентации в живописном пространстве, когда «пространство само развертывается извнутри вовне», поскольку