екта Ньютоновой доктрины, легко сливавшейся с перцептуальным опытом. И мы потеряли концепцию среды, вроде Ньютонова пространства и Ньютоновых массовых частиц, в которой могут развертываться события физического мира. Ведь пространственно-временной континуум не дает такой среды. Это метафизический мир вещей-в-себе; к нему можно отослать в математическом аппарате, которым мы обязаны пользоваться, но среды он нам не дает. Ему недостает свойств, сообщаемых среде организмом через его связь с ней; он имеет природу, из которой возникают и среда, и организм, и, следовательно, его можно считать независимым от них. Мир физических и химических наук дает условия для жизни и окружения, в которых можно жить. Естественно, мир, лежащий за пределами возможного опыта, не может быть средой опыта.
Не можем мы считать и два согласованных множества, движущихся относительно друг друга, находящимися в отношениях формы и среды, хотя движение одного множества сообщает другому некоторую структуру в силу самого этого движения. Тот факт, что находящимся в движении может быть сочтено любое из множеств, по крайней мере поскольку речь идет об этом изменении в структуре, делает концепцию формы и среды неприемлемой. Чего мы ищем в среде, так это установления мира, из которого возникло эмерджентное, и, следовательно, условий, при которых это эмерджентное должно существовать, даже если эта эмерджентность своим появлением создала другой мир. Ньютонова материя в Ньютоновом пространстве дала исходную среду, внутри которой происходят все изменения, а Александер представил пространство и время как такую среду, из которой возникли материя, качества, жизнь, разум и божество. Его философия была, в представлении биолога Моргана, философией эмерджентной эволюции[9]. В ней был исторический смысл, относящийся к эпохе эволюционизма. Теория относительности не принадлежит этой эпохе. Ее более глубокие редукции точных условий существования не открывают дверей прошлому. Ранние попытки дать относительности метафизическую формулировку исключают изменение. Они сводят время к параметру, равноправному пространству, и заменяют историю геометрией. Уайтхед, правда, попытался сохранить в релятивистском универсуме движение и изменение. Он удерживал в природе разные временные системы как перспективы, но я не вижу, чтобы он избежал ригидности геометрии пространственно-временного континуума; также мне непонятно, как вторжение вечных объектов в детерминированные таким образом события может открыть двери контингентному.
Но меня интересуют не эти ранние метафизические продукты. На фоне релятивистской физической теории становится видно, что редукция условий изменения — или, в этом случае, движения — была доведена до той точки, где само изменение или движение исчезает. И мы не получаем ситуацию, из которой возникает изменение, пока не постулируем метафизическое царство; но оно не может быть средой, в которой изменение происходит. Напротив, пространство-время становится реальностью, а изменение — ее субъективным отражением. То же и в случае, когда мы пытаемся свести теорию энергии как «что это» физического объекта к ситуациям, внутри которых возникают объекты, конституирующие как таковые системы, в которых энергию можно измерить. Подобную доктрину предложил Оствальд: он задает энергию как метафизическую сущность, саму по себе не входящую в область физической материи, и эта сущность может конституировать объект заранее, до систем, в которые он может войти. Масса как количество материи давала подобную концепцию; хотя она не поддавалась точному определению, ее все же можно было считать занимаемым объемом, проявляющим себя в инерционном сопротивлении, и, следовательно, мысленно принять как предпосылку системы вещей. Энергия же, могущая принимать разные формы и оставаться при этом той же самой, теряет эту эмпирическую ценность. Ее можно представить в объекте лишь постольку, поскольку система этого типа уже есть в наличии. Чтобы представить электрон, надо иметь в распоряжении электромагнитную систему. Представить тело, содержание которого образует энергия, раньше системы — значит постулировать метафизическое царство, не попадающее в тот круг, внутри которого действенны гипотезы ученого. Это не составляет проблемы до тех пор, пока гипотезы ограничиваются ситуациями, в которых системы уже есть в наличии. «Что это» объекта может быть определено в рамках системы. Но концепция энергии как природы физической вещи не дает нам среду, в которой можно выстроить систему. И концепция относительности, и концепция энергии как природы физической вещи указывают, что мы вывели нашу технику точного измерения и наш анализ за пределы историчности, т. е. либо не можем вернуться к такому логическому началу, какое представил Александер в своей масштабной философии эмерджентности или эволюции, либо, если делаем это, то должны прийти к нему в некоем метафизическом царстве, выходящем за рамки научного мышления.
Поразителен тот факт, что эти две фазы того, что я назвал редукцией обусловливания протекания, — условия измерения того, что движется с точки зрения того, что находится в покое, и импликации принятия энергии как «что это» физического объекта (я говорю о преобразованиях Лармора и Лоренца как об условиях инвариантности уравнений Максвелла) — должны были почти одновременно прийти к одному и тому же выводу. Следствием этого было устранение из оснований научного мышления независимых пространства и времени, в которых мог быть выстроен физический мир, и материи, которая могла бы мыслиться в логической независимости от систем вещей, выстраиваемых из нее. Эта основа историчности исчезла с приходом теории относительности и электромагнитной теории материи. У Ньютона пространство было одеянием Божьим, а твердые атомы — существовавшими заранее строительными камнями, из которых строился мир. Влияние таких концепций, как абсолютное пространство и массовые частицы, вело к поиску реальности в каузальных рядах, восходящих к конечным сущностям, которые были точно измеряемыми условиями наличной реальности. В том, чтобы такое подразумеваемое абсолютное начало предполагалось в окончательной мысли, не было вовсе никакой необходимости, но эти понятия несли с собой настрой ума, находивший реальность в условиях, которые, простираясь во времени, конституируют абсолютное прошлое. Исчезновение абсолютного пространства и сведение массы к более общей концепции энергии выводят на передний план настоящие (present) научные открытия как критерий и место реальности. Встраивается ли гипотеза предшествующих каузальных условий в данные наблюдений и лабораторные данные? Пока она выполняет эту функцию, ее созвучие с упорядоченной картиной механического процесса не имеет значения. Приветствуется любая гипотеза — скажем, волновая теория материи. Ее проверка заключена в ее функционировании. Настрой научного разума на свою реальность уводит от прошлого к настоящему, и это несет с собой проверку в соотнесении с актуальными открытиями.
Вместе с тем мы не можем воздержаться от выстраивания историй; и они становятся поистине более чарующими. Сравним, например, волнующие истории небесных тел Эддингтона и Джинса с монотонностью Ньютоновой механической структуры или гипотез Канта и Лапласа. Но они не несут в себе никакой окончательности. Мы ожидаем того, что они будут меняться с новыми проблемами и новыми открытиями, и будем очень разочарованы, если они меняться не будут. Не ждем мы и того, что они будут становиться внутренне более согласованными, как в случае расшифровки непонятного манускрипта. В научной процедуре нет более ничего, что конфликтовало бы с новыми прошлыми, возникающими вместе с эмерджентными событиями.
III. Социальная природа настоящего
Социальная природа настоящего возникает из его эмерджентности. Я имею в виду заключенный в эмерджентности процесс переприспособления. Так, природа с появлением жизни приобретает новые качества; или система звезды приобретает новые качества при потере массы, когда протекающие в звезде процессы приводят к коллапсу атомов. Имеет место приспособление к этой новой ситуации. Новые объекты входят в связь со старыми. Определяющие условия перехода задают условия, при которых новые объекты выживают, а старые входят в новые отношения с тем, что возникло. Термин «социальный» я отношу здесь не к новой системе, а к процессу переприспособления. Великолепный пример мы находим в экологии. В сообществе луга или леса происходит ответ на вхождение любой новой формы, если эта форма может выжить. Когда новая форма утверждается в своем гражданстве, ботаник может показать, какие взаимные приспособления произошли. Мир в силу этого пришествия становится другим миром, но отождествлять социальность с этим результатом — значит, отождествлять ее просто с системой. Я, скорее, имею в виду стадию между старой системой и новой. Если эмерджентность есть элемент реальности, то и эта фаза приспособления, вклиненная между упорядоченным миром, который предшествовал возникновению эмерджентного, и миром, уже поладившим с вторгшимся новым, тоже должна быть элементом реальности. Можно показать это на примере появления планеты при гипотетическом приближении звездного гостя, которое привело к рождению нашей Солнечной системы. Был период, когда вещество Земли было частью вращающейся внешней оболочки Солнца. Теперь это отдельное от звездной массы тело, продолжающее вращаться, но уже по своей орбите. Тот факт, что на дальней орбите планета проявляет ту же инерцию, что и та, которая носила ее вокруг звезды до появления ее как планеты, не отменяет ни того, что теперь есть планетная система там, где прежде было одно звездное тело, ни той стадии, на которой вещество будущей планеты пребывало в обеих системах. То, что мы привычно называем социальным, есть лишь так называемое осознание такого процесса, но этот процесс не тождествен его осознанию, ибо оно есть осознание ситуации. Чтобы было осознание социальной ситуации, должна быть в наличии она сама.