Все это возможно лишь в непрерывном переходе от установки к установке; а то, что мы не остаемся просто в этом переходе, обусловлено нашим возращением к нему в роли Я и организацией выбираемых качеств в паттерны, которые дает нам в распоряжение эта социальная структура Я. Протяженность настоящего, в котором обнаруживает себя это самосознание, определяется конкретным социальным актом, в который мы вовлечены. Но обычно оно выходит за рамки непосредственного горизонта восприятия, и мы наполняем его воспоминаниями и воображением. В совокупном предприятии они служат заменой перцептуальных стимуляций в вызывании необходимых реакций. Если некто собирается встретиться с кем-то в условленном месте, он индицирует себе улицы, по которым должен пройти, пользуясь их памятными образами или звуковыми образами их названий. А это предполагает прошлое и будущее. Его настоящее вбирает в себя в каком-то смысле все предприятие, но может сделать это лишь с помощью символических образов, а поскольку предприятие есть целое, выходящее за пределы непосредственных мнимых настоящих, то они перетекают одно в другое без всяких разрывов. Громкий звук за спиной выхватывает такое мнимое настоящее. Его неважность для того, что происходит, оставляет его не более чем мгновением, когда этот звук дребезжал в наших ушах. Однако наши функциональные настоящие всегда шире, чем мнимое настоящее, и могут вбирать в себя длинные отрезки предприятия, которому уделяется непрерывное сосредоточенное внимание. У них есть отодвинутые на разную глубину идеационные границы, и в этих пределах мы непрерывно втянуты в проверяющий и организующий процесс мышления. Функциональные границы настоящего — это границы протекающего в нем дела, т. е. того, что мы делаем. Прошлые и будущие, индицируемые такой деятельностью, принадлежат настоящему. Они возникают из него и критикуются и проверяются им. Дела, однако, укладываются в более широкие деятельности с разной степенью плотности, и поэтому у нас редко возникает ощущение множества обособленных настоящих.
Я хотел бы максимально четко подчеркнуть соотнесенность прошлых и будущих с деятельностью, находящейся в центре настоящего. Идеация расширяет область, в которой происходит деятельность, в пространстве и во времени. Настоящие, в которых мы живем, снабжены границами, и вписывание их в более широкую независимую хронику есть опять же вопрос несколько более расширенного настоящего, которое требует более широкого горизонта. Но даже самый широкий горизонт относится к какому-то делу, и его прошлое и будущее соотносятся с ним. Так, нынешняя история Солнца релевантна делу разгадки атома, и при ином анализе атома у Солнца появится иная история, и мир будет запущен в новое будущее. Прошлые и будущие суть импликации того, что затевается и делается в наших лабораториях.
Любопытно отсутствие исторической значимости в описании мира у Аристотеля. Были, самое большее, ритмы воспроизводства или смены времен года. У прошлого не было иной функции, кроме повторения. Даже судный день Платона был повторяющимся делом. В высшей реальности — мысли, мыслящей саму себя, — прошлое и будущее совершенно испарялись, как в созерцании вневременной реальности на Платоновых небесах. Святой Павел и Августин объявили историю мира, давшую определенный космический горизонт делу каждой души в ее поиске спасения от гнева грядущего или искании виде́ния райского блаженства. Библия и памятники церкви стали хроникой христианского мира; в них люди находили средства спасения. Только когда научные исследования стали независимым предприятием, открылась возможность заменить эту хронику другой. Смысл библейской истории состоял, однако, не только в спасении людских душ. Церковь была структурой западного общества, и дело охраны ценностей этого общества имело свои существенные прошлое и будущее в плане спасения. Именно это более крупное дело, которому мы как социальные существа привержены, задает сегодня горизонты наших прошлых и нашего будущего. Но это дело включает в число своих ценностей научно-исследовательский труд и импликации того рационального процесса, который избавил нас от изолированности индивидуальных организмов и сделал не только членами Блаженного Сообщества, но и гражданами республики разумных существ. Даже в масштабе этих самых универсальных дел, однако, их прошлые и будущие все же соотносятся с интересами, заключенными в самих этих делах. Мы определяем чем мир до сих пор был, неустанным поиском средств его улучшения, и вместо града нерукотворного вечного на небесах мы ставим себе целью достижение общества, которое сознает свои ценности и разумно настроено на то, чтобы им следовать.
Этот взгляд, стало быть, избавляет нас от рабской зависимости и от прошлого, и от будущего. Мы не являемся ни порождениями необходимости неотменяемого прошлого, ни продуктами виде́ния, явившегося нам в Нагорной проповеди. Наша история и наши предвидения будут соответствовать по духу тем делам, в которых мы живем, движемся и имеем свое бытие. Наши ценности заключены в настоящем, а прошлое и будущее дают нам только опись средств и графики для их осуществления.
Мы всегда живем в настоящем; его прошлое и будущее суть расширение области, в которой могут совершаться его дела. Это настоящее есть сцена эмерджентности, дающей все время новое небо и новую землю, а его социальность — сама структура наших разумов. Поскольку общество оснастило нас самосознанием, мы можем персонально включаться в величайшие дела, развертываемые перед нами общением разумных Я. И коль скоро мы можем жить с собой так же, как и с другими, мы можем критиковать самих себя и делать ценности, в которые мы вовлекаемся через те дела, в которых участвует сообщество всех разумных существ, своими собственными ценностями.
Дополнительные очерки
I. Эмпирический реализм
Любому акту познания свойственны два момента: дедукция того, что должно произойти в опыте, если принятая нами идея окажется истинной, и реконструкция мира, которую подразумевает принятие этой идеи. Так, в теории относительности иллюстрацией первого является расчет видимых положений звезд вблизи Солнца при полном солнечном затмении и согласие расчетов этой теории с вращением перигелия орбиты Меркурия. Примерами второго служат теория искривленного пространства-времени Эйнштейна и доктрина пересекающихся временных систем Уайтхеда. Если не брать ошибки наблюдения, то так называемые экспериментальные подтверждения сохраняются как данные при любой альтернативной теории, в то время как реконструированный мир, возникающий из теории, никогда не бывает сам по себе окончательным. Новая теория будет реконструировать его так же, как его реконструировала ее предшественница.
Интересно заметить, что указанное различие в дефинитивной ценности данных и теорий, с помощью которых эти данные организуются и из которых они получают новое значение, не обусловлено высокой компетентностью в их добывании. Чем компетентнее данные обособляются и наблюдаются, тем вероятнее, что они останутся надежными элементами в формулировании и решении позднейших проблем; но логическое совершенство теории и ее широкая применимость никак не влияют на вероятность ее выживания перед лицом новых проблем. Об этом ясно свидетельствует установка сегодняшних физиков по отношению к Ньютоновой механике. На самом деле сами совершенство и полнота гипотезы ослабляют ее выживаемость перед лицом фундаментальных проблем. В распоряжении ученых оказывается постоянно растущий корпус надежных данных, а сам характер их исследовательских предприятий требует постоянной реинтерпретации мира, внутри которого продолжается исследование.
Как это сказывается на реализме ученого, на его уверенности в том, что вот здесь есть умопостигаемый мир, противостоящий его исследованию? Такой феноменалист, как Мах, находит свою реальность в данных, и готов — или должен быть готов — опознать в них новые единообразия, не чувствуя, что его поле реальности изменилось. Он может считать вещи и составленный из вещей мир просто удобными и субъективными упорядочениями данных, которые могут быть переупорядочены без воздействия на ту единственную реальность, которая интересует науку. Но наши конструктивные ученые не феноменалисты. Эйнштейн осуждает феноменализм[13], да и среди таких теоретиков, как Эддингтон, Вейль, Минковский или Уайтхед, мы не находим ни одного феноменалиста. Такие технические специалисты, как Резерфорд, Бор, Зоммерфельд, Планк или Шрёдер, могут устанавливать свои открытия только в терминах вещей и мира вещей, как бы далеко они ни отстояли от перцептуального опыта.
Данные — это выделенные элементы в мире вещей. Их обособленность преодолевается в новом мире гипотезы ученого, и именно в этом мире лежит реальность, которую он ищет. В своем познавательном поиске он не может остановиться на данных. Они относятся к стадии исследования, приходящей раньше достижения знания. Как бы ни был он неуверен в этом достижении, его импульс не удовлетворяется до тех пор, пока данные не примут форму вещей, включенных в некое упорядоченное целое. Эти вещи могут быть отдалены от нашего перцептуального опыта и располагаться в математической или логической интуиции, свойственной только эксперту; но именно миру, состоящему из объектов, а не из данных, его гипотеза дает по крайней мере предварительную реальность, не присоединяющуюся к ним как к простым данным.
Другая черта реальности ученого — ее независимость от наблюдателя. В доктрине относительности яркой иллюстрацией этого является геометрия пространства-времени. Абсолют, независимый от систем координат всех наблюдателей, был неизбежной целью наиболее фундаментальной критики обыденного пространственного и временного опыта. Как бы ни был ученый готов признать перспективность любого восприятия, он никогда не заражался теми скептицизмами, которые вырастали из такого признания в философской доктрине. Он сознавал гораздо лучше обывателя непреодолимые преграды, защищающие познаваемый мир от сколько-нибудь полного постижения его наукой; но он никогда не низводил объект своего познания до порождений собственного восприятия и мышления. Он всегда допускал существование чего-то независимого от его восприятия и мышления, коим было занято его исследование. Именно эту независимость подчеркивает его эксперимент. Но эта реальность, независимая от восприятия и мышления наблюдателя, не представлена в данных науки отдельно от мира, к которому такие данные относятся. Эти данные суть перцептуальные переживания, обособляемые той проблемой, в рамках которой они появляются, и проявляющиеся при столь требовательных условиях, что можно положиться на их повторение не только в собственном опыте ученого, но и при схожих условиях в опыте других. Ни в коем случае нельзя отождествлять эту независимую реальность с более точным измерением точек на фотографической пластине или c наблюдениями астронома, поскольку те находятся в противоречии с текущей доктриной. Именно последние и конституируют данные науки. Независимая реальность принадлежит либо миру, не подвергшемуся воздействию проблемы, либо миру реконструированному. Наблюдения — это индикации необходимости реконституции и свидетельства правомерности гипотезы, благодаря которой такая реконституция предпринимается; но в форме данных они не могут принадлежать реконституированному миру. Такой мир есть система умопостигаемых вещей, значения которых стерли обособленность данных и, возможно, устранили их влияние из перцептуального опыта, внутри котор