Обычно независимость данных истолковывается как метафизическое подтверждение реального мира, не зависящего от всякого наблюдения и размышления. Из методологии ученого это с необходимостью не вытекает. Ведь метафизически подтверждается конечная реальность, в то время как процедура и метод ученого не усматривают никакой такой окончательности. Напротив, они предусматривают непрерывную реконструкцию перед лицом событий, возникающих в непрекращающейся новизне. Метод и техника ученого — исследовательские. Пока его метафизическая склонность не заставляет его идентифицировать бесспорную наличность (thereness) данных с конечностью мира, метафизически независимого от всякого опыта, он не может открыть в данных эту окончательность; ведь сама их форма движется к доктрине, избавляющей их от характера данных и сливающей их в вещах. Только в тождестве связи в протекании он может найти характер, могущий принадлежать такому конечному миру. Но, как отмечал Мейерсон[15], такое отражение реальности в тождествах, которые ищет научный метод, ведет только к Парменидову твердому телу.
Конечно, можно подойти к проблеме с точки зрения этой реляционной структуры. Современная математика и реляционная логика — яркие примеры этого подхода. Первый шаг был сделан в эпоху Возрождения, и это было освобождение числовых соотношений геометрических элементов от форм перцептуальной интуиции. Аналитическая геометрия Декарта не только открыла ворота могущественному инструменту анализа, но и освободила качественное содержание объекта наблюдения от обыденной структуры вещей.
Научный анализ был теперь свободен подойти к проблемам физики и химии с инструментами молекул и атомов, которые могли быть определены через механические уравнения. Обоснование гипотетических конструкций, ставших возможными благодаря этому, можно было отыскать в логических выводах из теории, когда они подвергались экспериментальной проверке. Именно математический анализ освободил современный ум от метафизики Аристотеля, дав людям новые объекты, которые были точно определимы в терминах реляционных структур, а затем подвергая эти структуры проверке в наблюдении через дедукцию их последствий. Глубокое различие между атомами древних и атомами современной мысли состоит в том точном определении современной наукой своих конечных элементов через математическое описание соотношений, которым они должны соответствовать, и изменений, которые они должны претерпевать. Аристотелева наука могла не давать никакого определения вещей, разве что природы вещей, как они явлены в опыте. В распоряжении мыслителя не было никакого метода, кроме метода метафизики возможности и осуществления. Элементы могли мыслиться только в терминах того, чем они должны были стать. В атоме Демокрита вес был конечным качеством, которое мыслилось как причина движения и изменений в движении; но причина не имела ничего общего со следствием. Невозможно было использовать разложение движения на скорости, ускорения и замедления, а затем определить вес — главное свойство атома — в терминах этих определимых элементов движения. Вес был одним свойством, а изменения, им вызываемые, — другими свойствами. Одно нельзя было определить через другое.
Но когда массу смогли определить через инерцию, а инерцию — через тенденцию тела оставаться в состоянии покоя или движения или через характер движения, в котором оно находится, стало возможным использовать математическое описание движения для определения как тела, так и любой его части, которую этот анализ сделал доступной для мысли и эксперимента. Здесь не просто возник новый набор понятий для определения вещей, но сама ситуация, возникающая из математического анализа, заключала в себе реляционные формулировки объектов. Как неадекватность картезианской механической доктрины, так и удивительный успех ньютоновской механики подчеркивали важность новых физических объектов, которые возникли из математической динамики. Их безразличие к телеологическим природам вещей в человеческом опыте сделало их особенно пригодными для придания формы средствам достижения новых человеческих целей. Механика Ньютона дала человеку контроль над природой из источника, о котором Бэкон даже не мечтал.
Таким же, если не более важным, было экспериментальное доказательство, которое дала ученому точная дедукция следствий из математически сформулированной гипотезы. Здесь был mathesis, который вместо бегства в платоновский мир форм вернулся к перцептуальному миру, поддающемуся точному измерению, и нашел в нем окончательную опору. Развитие математической теории снова и снова давало структуру, в которой можно было определять новые объекты. Размышления Эйнштейна о связях движения с измерением и его единицами предвосхищают осознание им того, что открытия Майкельсона и Морли и преобразования Лоренца дали данные для доктрины относительности. Кванты, в свою очередь, представляют перцептуальные открытия, определенные в терминах текущей теории, но при этом входящие с ней в противоречие. Подойти к этой проблеме можно с обеих сторон: и со стороны особого опыта, оспаривающего теорию, и со стороны развитой реляционной теории, дающей новые объекты научному исследованию.
Итак, если спросить, какова логическая или познавательная ценность реализма ученого, то мы получим два разных ответа. Один исходит из его установки на поиск решения проблем, которыми занято его исследование. Другой предстает в его метафизической интерпретации этой установки. В первом случае оказывается, что допущение ученым независимости мира, в котором находятся научные данные и объекты, которые проверяемая теория обнаруживает в противовес наблюдению и размышлению ученого, всегда реферирует к миру постольку, поскольку этот мир не втянут в занимающую ученого проблему и поскольку он раскрывается в научно компетентных, неоспариваемых и проверяемых наблюдениях и гипотезах. Принятие ученым реального мира, не зависящего от его познавательных процессов, вовсе не базируется на окончательности открытий науки, будь то в ее данных или в ее логически согласованных и экспериментально проверенных теориях. Хотя данные науки, когда они строго удостоверены, живут в истории науки гораздо дольше, чем ее теории, они всегда могут быть пересмотрены. Это понятное отсутствие окончательности не влияет, однако, на независимость данных от наблюдения и мышления в поле исследования. Мир, которому принадлежат данные, не зависит от восприятия и мышления, не сумевших их опознать, и всякая мыслимая ревизия этих данных будет просто находить себя в другом мире научных открытий. У ученого нет способа представить непостоянство своих данных иначе, нежели в терминах улучшенной техники; и то же самое касается объектов, в которых данные исчезают, когда теория оказывается проверенной и принятой. Они независимы лишь от восприятия и мышления мира, глаза которого были до сих пор к ним слепы.
Сложные и хорошо проработанные релятивистские теории несут с собой логическую окончательность любой непротиворечивой дедукции; но их окончательность в истории науки зависит, во-первых, от компетентной формулировки ими независимой реальности и, во-вторых, от их успеха в предсказании дальнейших событий. И сам ученый ожидает, что эта доктрина будет реконструироваться так же, как реконструировались другие научные доктрины. Он уверен, что любая последующая теория будет вбирать в свою реляционную структуру данные современной науки, поскольку они проходят проверку повторением и улучшенной техникой, и логическую структуру современных теорий, поскольку относительность впитала в себя логическую структуру классической механики; вместе с тем ни его установка ученого-исследователя, ни его метод не предусматривают окончательности доктрины. Что требуется здесь подчеркнуть, так это то, что независимая реальность не несет с собой импликации окончательности.
Мы увидели, что независимая реальность, являющаяся существенной частью аппарата ученого, раскрывается в двух точках. Во-первых, в научных данных это удостоверенный опыт, идущий вразрез с интерпретациями и значениями, до сих пор занимавшими свое место в мире, в котором мы жили: примером служат отражения излучений абсолютно черных тел в квантовой проблеме. Или это новый реляционно определенный объект, так называемый «концептуальный» объект, поскольку можно привести экспериментальные свидетельства в пользу его существования: например, электрон, как о нем свидетельствует эксперимент Милликена с капельками масла, или а-частица в фотографиях Резерфорда. Здесь реальность актуально присутствует, твердо стоя на своих ногах вопреки принятым значениям и учениям, которые ей противоречат. Во-вторых, это реальность новой теории, обоснованная неоспоримыми логическими импликациями и подкрепленная наблюдениями и экспериментами, которые исполняют ее пророчества. Таким образом, своим острием обсуждаемая независимость всегда направлена на объекты или идеи, принадлежащие тому опыту, внутри которого появились научные данные или новая теория.
В перспективах повседневного перцептуального опыта мы прямо или с помощью умозаключения наделяем отдаленный объект — преимущественно визуальный — параметрами, которые он принимает или примет в поле общего дистанционного и контактного опыта. «Реальность» визуального объекта — это то, что можешь увидеть сам при обращении с ним. Визуальная структура главенствует, и даже контактные ценности упорядочиваются в визуальном пространстве; но визуальное пространство непосредственной близости к индивиду, в котором исчезли перцептуальные перспективы, располагается в единообразной пространственной структуре, совпадающей с более широкой структурой контактного опыта. Контактный опыт есть «материя» здравого смысла; такова задача, выполняемая этим опосредующим опытом, в котором находятся все физические объекты, предшествующие консуммациям внутри физиологического акта и служащие организмам, способным к манипуляции, средствами для финальных консуммаций. Пространственная структура при этом остается визуальной, ввиду превосходящей ясности и точности зрения. Весь дистанционный визуальный опыт символичен, в берклианском смысле, но символичен не в отношении чисто контактных параметров, а в отношении тех точных параметров, которые упорядочены в визуальном пространстве нашего радиуса манипуляции. Конечная перцептуальная реальность, между тем, всегда предполагает действительный или возможный манипуляторный контакт, т. е. предполагает материю.