ии, что эти дистанционные символы могут символизировать лишь логику символизации. Дело обстоит так, как если бы использовалась возможность формулировки любого набора значений в терминах любого другого набора значений для сведения всех значений к механизму преобразования. Материя, переносимая в дистанционный опыт, становится всего лишь искривлением пространства-времени.
Я уже касался того свойства физической вещи, которое проявляется в ее воздействии на нас и на другие физические вещи изнутри нее самой, из ее нутра. Это свойство не фигурирует в описании физических вещей у ученого. Его формулировка инерции как тенденции тела оставаться в том состоянии покоя или движения, в котором оно находится, и силы как того, что служит причиной такого состояния, всегда дается в терминах скоростей, ускорений, замедлений и их соотношений друг с другом. Она никогда не имеет дела с внутренностью тела, а лишь с наружностью, которую анализ тела выявляет.
Само собой разумеется, что вещи, вовлеченные в наблюдение ученого, и аппарат его лаборатории и эксперимента не являются частью неявного поля его проблемы и имеют реальность, независимую от решения проблемы. Иначе проблема никогда не могла бы быть решена. Например, актуальные наблюдения положений звезд около Солнца на негативах во время полного солнечного затмения и аппарат, с помощью которого эти положения были с высокой степенью точности измерены, несомненно, обладали для ученого реальностью, на которую он опирался при оценке гипотезы Эйнштейна. Его конечная реальность обнаруживается в этих тщательно спланированных наблюдениях и экспериментах, и присутствующие в ней вещи не подлежат сомнению, по крайней мере до тех пор, пока не возникнет новая проблема, могущая затронуть эти самые вещи и переживание их ученым. Но тогда он подходит к новой проблеме с набором столь же тщательно продуманных наблюдений и экспериментов, и теми бесспорными вещами, которые ими подразумеваются.
Верно также и то, что с другой стороны его предприятия, когда он убедился в жизнеспособности своей гипотезы и, возможно, сформулировал ее с окончательностью геометрии пространства-времени Минковского, этой окончательности формы в его научной установке нет места. Он готов найти проблему в этой системе так же, как и везде в мироздании. Окончательность его формулировки логическая, т. е. это утверждение о том, что гипотеза была приведена в непротиворечивую связь со всеми другими относящимися к делу открытиями в мире, каким он для нас существует. На данный момент она отвечает требованиям того, что мы называем фактами, как, например, два столетия отвечала им Ньютонова механика. Как фактическая постановка его проблемы, так и успешное denouement его исследования обладают в мире ученого реальностью, принадлежащей настоящему, без каких бы то ни было предубеждений относительно их реальности в позднейшем настоящем. И только когда он предается философии, связь этих настоящих друг с другом становится проблемой. Она не является и не может быть научной проблемой, ибо ни поставить, ни решить ее экспериментальным методом невозможно.
Если вернуться к реальности данных в процедуре ученого, то, как я уже отмечал, мы понимаем, что данные имеют в каком-то смысле более долгую жизнь, чем объекты, в терминах которых они установлены. В случае фотографий положений звезд вблизи Солнца во время полного затмения эти положения устанавливаются в терминах изменений в химических структурах пластины. Природа этих химических структур и то, что в них происходит под воздействием света, вероятно, изменятся с развитием физической науки; но на относительных положениях этих пятен на пластине иная природа пластины как объекта никак не скажется. Таким же образом относительные положения звезд и планет могут быть прослежены в отчетах о наблюдениях месопотамских астрологов, в каталогах греческих астрономов, в описаниях наблюдений Тихо Браге и в отчетах коперниканских астрономов. Объекты, которые видели эти разные наблюдатели неба, сильно различались, однако во всех этих документах можно идентифицировать одни и те же относительные положения. Было бы вместе с тем ошибочно полагать, что ученый может наблюдать просто относительные положения или что в мире реальности, в соотнесении с которым он проверяет гипотезы, такие абстракции могут иметь независимое существование. Они являются абстракциями от вещей и имеют реальность только в связке этих вещей. Ученый может быть уверен или не уверен в природе звезд, но если его неуверенность рассеялась, то звезды должны быть объектами его перцептуального мира, положения которых он будет регистрировать, хотя для позднейших астрономов звезды будут иметь предположительно иную природу. Более того, даже в условиях неуверенности он должен наблюдать бесспорные перцептуальные объекты — далекие световые пятна и фотографические пластины. Мир не может быть выстроен из научных данных, абстрагированных от мира, в котором возникла проблема. Верно и то, что при проверке логической согласованности теории ученый, по крайней мере предположительно, возвращает свою проблему назад, в структуру тех перцептуальных объектов, на которые его проблема не влияет, но если такие объекты располагаются вне проблемы, то любая несогласованность бьет по теории, а не по реальности объектов.
Так вот, значение этой особенности метода ученого, на чем уже давно настаивает профессор Дьюи, заключается в том, что познавательный процесс протекает внутри опыта и что так называемые перцепты, не попавшие под сомнение, которое знание стремится разрешить, просто наличествуют и не подвержены воздействию никаких когнитивных свойств. Мы не осознаем окружающие нас объекты, если только не пытаемся заверить себя в их существовании, их качествах и их значениях; хотя любой объект может пасть под подозрение и стать тем самым удостоверенным объектом познания. Мы должны быть способны, в логических и методологических целях, установить вещи, просто наличествующие, в терминах того, что мы находим в своих познавательных приключениях.
Я не буду пространно обсуждать анализ познания у профессора Дьюи, поскольку вряд ли смогу улучшить описание этого процесса, которое он дал, так же как и сделать его более убедительным для тех, кого он не убедил. Я хотел бы, однако, выделить одну черту этого опыта, который именуется перцепцией, даже когда речь идет о том, что просто наличествует отдельно от всякой установки осознания со стороны так называемых перципиентов. Эта черта — дистанционный характер всех наших перцептуальных объектов. Как я уже отмечал, это опыт, в котором доминируют голова и ее нервное наследование. Физическая вещь возникла в опыте через прямой контроль нашего поведения по отношению к ней, поскольку ее связывают с нашими организмами дистанционные чувства, располагающиеся в голове; в этом случае связь через дистанционные чувства заранее вызывает и контролирует манипуляторные реакции в отношении отдаленного объекта, который мы ищем или избегаем. Перцептуальный объект соответствует свернутому акту, и если мы сомневаемся в реальности того, что видим или слышим, то мы должны довести акт до действительного контакта. Сомневающегося Фому может убедить только собственная рука. Даже тактильная иллюзия может быть развеяна только другими контактами. Мир, простирающийся вширь из нашей манипуляторной области, особенно в своих перспективных свойствах, легче всего забрасывается в когнитивное поле, хотя это никогда не касается больше чем некоторых черт мира. В наличии всегда есть мир перцептуальной реальности, служащий основой для нашего исследования. Следовательно, психологу и эпистемологу легко обобщить эту установку, приписав сознание всему перцептуальному опыту. А ответ им надо искать в местоположении их сомнений и в том, как они их рассеивают.
Мы не можем, конечно, отойти от непосредственного опыта обращения с объектом или видения его. Но мы можем установить условия, при которых объект нашего манипулирования и зрения наличествует (is there). Эти условия включают не только структуру физического мира, в котором мы находим объекты, но и организм, связанный с ним и с ними. В этом смысле мы можем проследить, как отраженный свет идет на сетчатку и как нервное возбуждение проходит по зрительному нерву к центральным нервным путям; и таким же образом можно проследить возбуждение нервов, идущее от кожи, мышц и суставов, когда наши руки манипулируют объектом.
Между тем, очевидно, что этот анализ происходит внутри мира вещей, таким образом не анализируемых; ибо объекты вокруг нас — единые объекты, а не просто суммы частей, на которые их разбивает анализ. И они являются тем, что они есть, в связи с организмами, среду которых они конституируют. Сводя вещь к частям, мы разрушаем вещь, которая была в наличии. Это уже не стол, не дерево, не животное. И даже если посредством какого-то процесса эти части срастутся и станут вещами, которыми они были, все же остается в силе то, что они не станут вещами, которыми они были в этой среде этого организма, коли уж они перестали быть частями этой среды. Мы говорим об этих различиях как о значениях, которыми обладают эти вещи в связи с организмами. При всем при том эти значения принадлежат вещам, и они так же объективны, как и свойства, принадлежащие этим вещам в средах других организмов. Для организмов, наделенных схожими аппаратами чувственного восприятия, чувственные качества по большей части одинаковы, хотя всегда есть различия в этих качествах, обусловленные различиями в этих аппаратах и в условиях, при которых вещи входят в связь с чувствами разных организмов. Другие свойства, как, например, питательность (для животного, которое может переварить и усвоить определенные вещи), опасность или защита, в равной степени возникают как объективные характеристики, когда объекты входят в связи с определенными организмами и принимают эти значения. Такие характеристики явно возникают вместе с развитием организмов и в их меняющемся опыте.
Наука пытается выделить условия, при которых эти новые вещи возникают или возникли. Она абстрагируется от особенностей частного опыта и ищет то, что является общим для как можно большего числа опытов. Таким путем она достигает вещей, которые, как предполагает анализ, имеют общую реальность отдельно от частного опыта, в котором существовали анализируемые объекты. Так мы достигаем вещей, принадлежащих любому возможному опыту, вплоть до пределов наших способностей к обобщению. Возникает вопрос: ускользает ли то, что соответствует этим самым широким обобщениям, от опыта и от принадлежащих опыту свойств и значений? Можем ли мы мысленно достичь того, что не зависит от ситуации, в которой имеет место мышление? Я задаю этот вопрос не с точки зрения метафизика и логика, которые исходят из аппарата мышления и познания, служащих предпосылками порождающего их опыта, а с точки зрения науки, которая пытается проследить развитие мысли из низших типов поведения. Если мы постулируем разум, которому от природы присуще вступать в когнитивную связь с объектами, просто наличными для осознания и мысли, то этот разум может быть способен идентифицировать вещи, независимые от переживаний организмов, оказавшихся каким-то образом оснащенными такими разумами. Либо мы