Философия настоящего — страница 32 из 44

дим, слышим и иным образом ощущаем на расстоянии. Если эта перманентная реальность растворяется в излучении, и оно приходит к нам, скажем, в виде тепла и света или в форме космических лучей, то это уже не дистанционное переживание чего бы то ни было. То же касается и силовых полей. Можно сказать, что они события, но нет вещей, с которыми эти события происходят в том месте, где они находятся.

Я не призываю гоняться за удовольствиями того, что Уайтхед назвал материализмом ньютоновского периода. Это воззрение было заражено той бифуркацией, на которую сетовал Уайтхед, и скрывало в себе целое гнездо эпистемологических проблем, которое скрупулезно развернул перед нами Лавджой[18]. Я лишь настаиваю на том, что какой бы мы ни приняли взгляд на важные изменения, принесенные наукой с тех пор, как в ее исследованиях и доктрине восторжествовал электромагнетизм, мы не можем уйти от перцептуальных открытий, которые всякая наука принимает в качестве своего основополагающего критерия реальности. Обращение науки к своим перцептуальным открытиям как к своему критерию явно означает больше, чем просто подтверждение дистанционного опыта контактным опытом; тут обращение происходит скорее к перцептуальному проявлению событий, предсказанных на основе гипотезы, с целью подтверждения этой гипотезы. Важность перцептуально реальной вещи манипуляторной области проявляет себя тогда, когда объект этого рода может быть идентифицирован при наблюдении и эксперименте в исключительном случае; возьмем для примера излучение абсолютно черных тел, где реальность объекта как перцептуальной вещи должна быть принята до всякой его интерпретации, которую может дать позднейшая гипотеза. Здесь мы доходим до чего-то такого, что сохраняется в качестве объекта, который может быть осязательно воспринят таким же, каким видится. Кроме того, очевидно, что надежность измерений — показаний приборов — должна удостоверяться в том же самом перцептуальном поле. Даже если мы не можем ни расширить пространство и время этой области в Евклидово пространство Ньютоновой доктрины, ни подразделить ее перцептуальные вещи на Ньютоновы частицы массы, мы все же каким-то образом связываем полагаемую реальность мира, выходящего за границы нашего перцептуального опыта, с решающей реальностью открытий ученого.

Даже если мы сводим наши физические понятия к операциональным процессам, мы должны признать, что наши физические вещи принадлежат к области нашего контроля — к области измерения изменений в нашем опыте. Каузальные антецеденты этих изменений не могут быть больше установлены в терминах физических вещей, в том смысле, чтобы они были представимо постоянными контактными опытами, соотнесенными с дистанционными опытами; но наши релевантные измерения должны происходить все же при помощи физических вещей. Каузальный антецедент, например, может быть как физическим, так и ментальным. Это может быть событие, к которому прилагаются свойства, поставляемые вторжением из мира вечных объектов, или универсалий. Или его выражением может быть сложный математический аппарат для осуществления точных измерений в области эксперимента и наблюдения, как в «Логике физических наук» Бриджмена[19]. Или, опять же, это может быть логический паттерн, соответствующий некоторой структуре в метафизическом мире вне опыта — абсолютном мире пространства-времени, чьи совпадения событий и интервалы между ними не могут проявиться в наших относительных пространствах и временах. Но ни в одном из случаев природа этих элементов субатомного, электромагнитного мира не может занять место физических массовых частиц Ньютоновой доктрины, которые можно представить как подразделения массивных объектов, попадающих к нам в руки.

Упадок системы механики Ньютона наступил тогда, когда с развитием законов термодинамики и теории электромагнетизма тот смысл физических вещей, который согласуется с нашим перцептуальным опытом, нельзя было больше приложить к так называемому материальному универсуму. Теперь мы находим проявление точно определенных дистанционных опытов, и они соответствуют чему-то происходящему, но чему-то такому, что нельзя установить в терминах изменений среди манипуляторных вещей. По сути дела, в своих физических гипотезах мы постулируем теперь как внутреннюю природу вещей, к которым отсылают прежние дистанционные опыты, другие дистанционные опыты, такие, как энергии или излучения. В то же время, описывая давление газов, мы рисуем самим себе картину массовых частиц, бомбардирующих друг друга и стенки сосуда. Здесь конечные элементы — физические вещи, мыслимые в перцептуальных терминах. Но когда мы говорим о содержимом электронов и протонов как об энергии, которая может принимать форму излучения, мы описываем их через другой дистанционный опыт — к тому же такой, который может не отсылать ни к какому мыслимому контактному опыту. Однако мы не можем просто собрать под одну гребенку весь перцептуальный опыт, утверждая при этом, что имеем дело скорее с концептуальными объектами науки, коль скоро и наши проблемы, и наши наблюдения, и эксперименты формулируются в перцептуальном опыте.

У этого вопроса есть две стороны. Думаю, мы должны признать вот что: дистанционный опыт предполагает и должен предполагать, что то, что происходит там (there), было бы ответственно за контактные опыты, если бы организм мог быть в том месте, где происходит процесс, ответственный за дистанционный опыт, и был оснащен соответствующей восприимчивостью. Другая сторона вопроса: почему мы устанавливаем природу объекта не в этих терминах, а в терминах дистанционного опыта? Основанием для этого, как я полагаю, служит то, что ученый ищет постоянное, что он находит его в единообразиях процессов, что он определяет свои объекты в терминах этих единообразий и что, следовательно, именно это имеется в виду, когда он говорит о концептуальных объектах. Видимо, ученый вышел таким образом за пределы перцептуального поля. Видимо, он больше не имеет дело ни с дистанционным, ни с контактным опытом, а скорее занят организованной системой изменений, которая в перцептуальном опыте может отражаться в любой из этих категорий, но на самом деле совершенно независима от такого опыта. Тем самым открывается дверь для репрезентативной теории восприятия. Перцептуальное содержание объекта начинает определяться в терминах чувственных данных, которые соотносятся с научными объектами, но имеют свой истинный локус в сознании либо лежат где-то между разумом и природой.

Есть две причины для того, чтобы ученый не пользовался этой сферой сознания — ни со стороны сознания, ни со стороны чувственных данных. Первая состоит в том, что мир, находящийся вне присутствия (out there) в его наблюдениях и экспериментах, есть мир реальности. Нельзя провести никакую удовлетворительную границу, которая оставила бы то, что для него реально, по одну сторону, а чувственные данные — по другую. Этот факт становится особенно очевидным при рассмотрении того, что мы называем значениями вещей. Они неразрывно сплетены с тем, что должно быть названо сознанием; вместе с тем эти значения — самая суть научных объектов. Другая причина состоит в том, что так называемое сознание оказалось ныне втянуто в круг интересов биологической науки. Разум больше не может помещаться вне природы.

Пока атом не был разложен на электрические частицы и ученый мог чувствовать себя как дома в мире Ньютоновой механики, ученый мог смотреть телескопическим глазом Дюбуа-Реймона и прозревать массы вещей вплоть до конечных частиц, движения которых подчинялись относительно простым законам. Связка научных объектов с перцептуальными объектами была достаточно тесной, чтобы он полагал, что его наблюдения и опыты находятся в том же мире, что и объекты его науки. Правда, так называемые чувственные качества, будь то первичные или вторичные, не могли быть действительными характеристиками объекта; тем не менее согласованность между Евклидовым пространством науки и пространством восприятия была достаточной, а корреляция веса с массой — настолько полной, что разбиение материи чувственного восприятия в воображении оставалось параллелью физического анализа. Ученый, поскольку он рассматривал материю, конечно, был вынужден располагать все вторичные качества в сознании, так как механическое мироздание состояло просто из движущихся частиц массы и эфирных волн. Цвету, звуку, вкусу, запаху и температуре в физическом мире соответствовали типы движения. Будь ученый последователен, ему пришлось бы и сопротивления вещей тоже отнести к сознанию; но на самом деле ничто ему не мешало выстраивать механические модели массовых частиц в своем перцептуальном воображении того, что происходит в природе. Лорд Кельвин — прекрасный пример ученого этого периода, который пошел на уступки термодинамике и электромагнетизму, но еще стремился сохранить в вихрях и ударах эфира ту механическую картину анатомии мироздания, в которой могло чувствовать себя как дома перцептуальное воображение. Капли масла Милликена, фотографии бомбардировки атомов а-частицами Резерфорда и модели атома Бора, казалось, связали галактики субмикроскопического мира с галактиками звездного пространства. Пока давящие и сопротивляющиеся вещи с поддающимися вычислению скоростями можно было разместить в пространстве, научное воображение не покидало мир перцепции.

Все это изменила относительность. В геометрии пространства-времени Минковского перцептуальное движение пропадает. Эфир исчез, и на место физических вещей приходят события. Время вобралось в пространство, и разум с его пространственной рамкой соотнесения отправляется в это пространство-время, искривление которого соответствует гравитационной константе. В итоге, весь мир перцепции и перцептуального воображения переносится в перспективы, показывающие лишь логическое соотношение между паттернами, подверженными воздействию формул преобразования, и событиями в четырехмерном пространстве-времени и интервалами между ними. По определению и события, и интервалы здесь лежат вне всякого опыта. Мы приходим к ним путем референции в познавательном процессе к чему-то, находящемуся за его пределами, и с помощью теории вероятности. В наших математических формулировках научного опыта мы наткнулись на шифр, который, похоже, отсылает к недоступным опыту сущностям и их взаимным отношениям; и эта гипостазированная структура логических сущностей удовлетворяет наше желание абсолютной реальности, к которой наш признаваемо относительный опыт будет реферировать.