ландшафту, что “во всякой культуре язык форм совокупно с историей ее развития привязан к изначальному месту”, в то время как “всякая цивилизованная форма чувствует себя как дома везде, и потому как только появляется, так начинает безгранично распространяться вширь” [12, т. 2, с. 111]. Например, крестьянский дом — “вот предварительное условие всякой культуры, которая опять-таки сама, подобно растению, вырастает из своего материнского ландшафта, углубляя душевную привязанность человека к почве. Что для крестьянина его дом, то для культурного человека город” (там же, с. 92). Но сугубо растительный характер характерен лишь для ранней стадии культуры (или даже для “пракультуры”), которой отвечает такая форма совместного человеческого существования, которую Шпенглер именует “расой” (в современных терминах ее следовало бы назвать, скорее, “этносом”). Раса образуется, когда “к энергии крови, которая на протяжении столетий неизменно запечатлевает одни и те же телесные черты (“фамильные черты”), и к власти почвы (“человеческая порода”) добавляется еще загадочная космическая сила равного такта тесно связанных общин” (с. 129). Раса “имеет корни” и “не переселяется” (с. 121). Упоминавшийся уже “дом — наиболее чистое выражение расы из всех, какие только бывают… и выражение это внутри расы “человека” как такового, принадлежащего биологической картине мира, выделяет человеческие расы собственно всемирной истории, т.е. потоки существования (Dasein) намного более душевного значения” (с. 122). Собственно, это и есть момент образования городов и начала всемирной истории, которая суть “городская история” (с. 97).
При известном напряжении взгляда здесь можно увидеть как бы пунктирный контур иерархия монад Лейбница, именно “жизнь — душа — дух”. Действительно, вслед за расой, отдаленно напоминающей “жизнь”, или “энтелехию” Лейбница, Шпенглер так определяет народ: “Для меня народ — это единство души” (с. 169). Народы могут “менять язык, расу, имя и страну: пока живет их душа, они внутренне присоединяют к себе людей какого угодно происхождения и их переделывают” (там же). “Народ, по стилю принадлежащий одной культуре, — продолжает Шпенглер, — я называю нацией… Это наизначительнейшее из всех великих объединений внутренне сплачивается не только мощным чувством “мы” (как народ — В.Н.). В основе нации лежит идея. В этих потоках общего существования имеется глубинная связь с судьбой, со временем и историей, оказывающаяся иной во всяком отдельном случае, определяя также и отношение народа к расе, языку, стране, государству и религии” (с. 175). Нации — это и “градопостроящие народы в собственном смысле” (с. 176).
Занимающий ключевую позицию в культуре и истории город поначалу всего лишь “удостоверяет” тот ландшафт, ту землю, среди которой он царит, он “является возвышением ее образа” (с. 97), но поздний город, а тем более так называемая “мировая столица”, отрицает природу, отрицает и разрушает все, кроме себя. “Этот каменный колосс, “мировая столица”, высится в конце жизненного пути всякой великой культуры” (там же, с. 102), отмечая эпоху безусловного доминирования цивилизации. Более того, “этот город есть мир, мир в подлинном смысле слова: он имеет значение человеческого обиталища лишь как целое. Дома — это лишь атомы, его образующие” (с. 103). В мировых столицах нации угасают (с. 176), их населяет “цивилизованный человек”: “Цивилизованный человек, этот интеллектуальный кочевник, вновь всецело микрокосм, он совершенно безроден и свободен духовно, как были чувственно свободны охотники и пастухи” (с. 92).
Применительно к последней стадии, характерной, согласно Шпенглеру, и для современности, он заключает: “мы стоим перед фактом бесплодия цивилизованного человека”, причем не в обычном репродуктивном смысле (хотя и он имеет место) — “нет, здесь налицо всецело метафизический поворот к смерти. Последний человек города не хочет больше жить, не как отдельный человек, но как тип, как множество: в этом совокупном существе угасает страх смерти” (с. 107). Наконец, “никто более не сражается за идеи. Последняя идея, идея самой цивилизации, сформулирована в своих основных моментах, и также завершены — в проблемном смысле — техника и экономика” (с. 113). Мир, таким образом, умирает, оставляя свое бездушное тело в наследие молодым или зарождающимся культурам, если таковые найдутся.
Мир в Универсуме миров
Итак, что же такое мир? Мир — это социокультурное пространственно-временное целое.
Пространство мира имеет в своем “ядре” определенный вмещающий ландшафт, определенный регион земной поверхности со всем, что имеет значение для людей и включено ими в свою жизнь и практику. Этот ландшафт “пропущен” через сознание и деятельность, социализирован (см., например, [13]), нагружен и структурирован историческими и культурными значениями и значимостями. Именно в таком виде он входит в тело мира — “объективный” ландшафт существует только в науке. Кроме реально-телесного топоса мира в состав его пространства входит весь Универсум, “увиденный с точки зрения” данного мира; это видение может быть выражено в мифах, обыденном или научном знании о других странах, мирах, галактиках и т.п.
Время мира образуется из исходно дискретного множества индивидуальных телесно-реальных времен. Индивидуальное время здесь следует понимать в смысле жизненного времени тела, его имманентной, как бы внутренней, или “экзистенциальной” темпоральности (анализу которой Хайдеггер посвятил свое “Бытие и время”), из (на) которых “впоследствии”, посредством особых форм синхронизации, образуется единое, общественное или публичное время того или иного регулярного мира (см., например, [14, с. 411 и далее]). Общественное время лежит в основе всего общественного воспроизводства: как хозяйственно-экономического, так и чисто социального. И индивидуальные, и общественное времена переплетаются с природными циклами вмещающего ландшафта, образуя с ними культурно определенные и закрепленные в разного рода объективациях (например, в архитектуре и производственных технологиях) структуры отношений, а все вместе — жизнь мира.
Социокультурная целостность мира обеспечивается не только посредством очерченного выше пространственно-временного единства, но и за счет того, что на чисто человеческом уровне мир имеет в качестве своего субстрата социальные общности разного рода (вплоть до государства и союза государств), в отношении которых культура выступает нормативной структурой, обеспечивающей устойчивое, долговременное существование. Кроме того, культура содержит рамки, задающие смысловую связность и “плотность” мира. Именно потому, что культура (ее мировоззренческая компонента) поддерживает тотальную интерпретацию всего, о чем в данном сообществе существует “социальный опыт”, с соответствующими вариациями, интер- и экстраполяциями, в “нормальном” состоянии мира нет “дыр”, в которые было бы видно (откуда бы выступало) иное в его крайней форме чужого.
Заметим, что случай так называемого “природного мира” (например, в форме биоценоза) может быть получен из данного дискурса в качестве своего рода “вырожденного случая” — случая отсутствия человека и объективаций его культуры.
Основополагающим отличием социокультурных миров от природных служит то, что границы между социокультурными мирами (как сингулярными, так и регулярными) носят не физический, но смысловой характер. Социокультурные миры, как своего рода тела, непроницаемы друг для друга на уровне смысла: смысл одного мира не пересекается и не переводится в смысл другого. Объективно одна и та же вещь за счет разной культурной интерпретации как бы “раздваивается”. Джомолунгма так же далека от Эвереста, как Восток и Запад, которым, по Киплингу, “никогда не сойтись”. Таким образом, миры могут располагаться на одной и той же территории, в границах одного и того же вмещающего ландшафта, одних и тех же архитектурных и инженерных сооружений, оставаясь при этом безнадежно чужими друг для друга. Они могут при этом локально сотрудничать, конкурировать или сохранять индифферентность. Нетрудно понять, что возможность “мирного сосуществования” детерминируется тем, насколько эффективно удается примирить различные системы интерпретации и оценивания “точек пересечения” миров. Сегодня, когда географические и государственные границы уже не изолируют и не скрепляют разные миры столь надежно, как раньше (а и раньше это было не так уж надежно), вопрос о поликультурности стал одной из самых актуальных и острых проблем[114].
Вообще говоря, вышеизложенное отвечает тому состоянию Универсума, которое к концу ХХ века уже не существует. Происшедший исторический перелом связан, в первую очередь, с развитием инженерии, придавшей технике и технологии, в конце концов, всепроникающий и вездесущий характер. Это, во-первых, привело к тому, что биоценозы (в которые человек некогда входил как верхнее, завершающее трофическую цепь звено) перерождаются в техноценозы [15].
Во-вторых, сформировались и бурно развиваются разного рода — транспортные, финансовые, информационные и т.д. — всемирные инфраструктурные сети. Развитие инфраструктуры вообще сделало возможным феномен экстерриториальности. Уже в случае автотранспортной инфраструктуры мы видим по всему миру почти одинаковые дороги и правила движения, одни и те же марки машин, одинаковые бензозаправки и закусочные…
В случае же глобальных телекоммуникационных сетей, например Интернет, вся инфраструктура унифицирована настолько, что практически полностью исчезает из поля зрения обычного пользователя-потребителя. На базе Интернет сложился уже целый мир (или даже несколько), в котором можно учиться, работать, отдыхать, развлекаться, искать друзей и знакомиться, получать медицинские, юридические и иные консультации, вести научные и политические дискуссии, заниматься виртуальным сексом, ходить по “магазинам” и делать покупки (реальные), можно построить себе “дом” (homepage) и принимать в нем гостей. В полном соответствии с понятием монады Лейбница Интернет репрезентирует в себе структуры всех иных миров. К тому же в Интернет, при всей ее демократичности и свободе, существует вполне реальная власть, свои “силовые структуры” (Internet Engineering Task Force, Internet Research Task Force и др.), хулиганы и грабители (хакеры), случаются реальные компьютерные “эпидемии”… Технически упразднивший все государственные границы Интернет, тем не менее, сегодня подвергается все более жестким попыткам со стороны правительственных органов разных стран поставить ее под тот или иной государственный контроль. При всем том, Великая сеть сетей, Интернет, в известном смысле есть всего лишь высшая, на данный момент, точка “инфраструктурной революции”, освобождающей человека от привязанности к “вмещающему ландшафту” и дающая новому “интеллектуальному кочевнику” невиданные доселе просторы (киберпространство) и свободу.