Г. И.: Нет, это — те, кто не проскочат, те умрут под наркозом массового страха, энтузиазма или злобы. Нам же придется переносить все каждый раз заново, и абсолютно сознательно.
Джоанна: А цена — жизнь?
Г. И.: Цены — нет. Там это не так устроено. Мы не пощажены за наше сознание. Мы пощажены и, независимо от этого, — осознаем.
Фредерик (Джоанне): Ты же не хочешь любить под наркозом?
Джоанна: Хочу. В одной стране — не этой — говорят: любовь знает сама.
Г. И.: А ты не думай, как в одной стране. Тогда каждая секунда эроса будет тобой осознана, как каждая секунда войны.
Джоанна: А это — не медленная ли пытка вместо мгновенной смерти?
Фредерик: Выбирать нам не приходится, раз все дело уже решено, и именно таким образом.
Джоанна: Любовь я так же хорошо знаю, как Георгий Иванович — войну.
Г. И.: Да, в эротике есть свое знание, неизбежное для знающего. Но и в любви, и в войне выбор всегда уже сделан, и тебе остается лишь знание выполнения, осуществления себя самого единственным твоим уникальным образом. Решение может быть банальным, но в его выполнении каждый — исключителен.
Джоанна: Тогда, может быть, лучше ничего не знать о любви вообще?
Г. И.: Напротив, только зная эрос, ты знаешь, что делаешь сам. Любовь относится к сексу, как осознание — к знанию.
Джоанна: Теперь я знаю: в этой компании некому пожаловаться и никто не дает себя жалеть, даже мой маленький красавец.
Г. И.: Твой учитель не знает усталости, но и он — уйдет. Тогда будет твоя очередь держать ответ перед неустанным тренером всех тренеров.[15]
Джоанна: Но если плохая лошадка не хочет учиться, то даже Вечный Тренер устанет и начинает с другой.
Г. И.: Ты всегда находишь нужную дверь, но не знаешь, как ее отворить. Великий Тренер выбирает себе тренеров лошадей, но не самих лошадей. Это — задача тренеров. Учитель обречен учить, даже если нет учеников. Тогда он будет учить стены. Если тренер устанет от своей бездарной лошадки — мир не исчезнет, но не будет больше… скачек. Вместо разных скаковых лошадей будет одно большое стадо безумных животных с оставленной им свободой — одной для всех. Тогда они будут знать всё сами, все, кроме НЕГО, ибо знания СЕБЯ ОН их лишит, покидая их. Но самое страшное в этом будет то, что сами они не узнают и того, что ОН их покинул. С Его уходом уйдут все Его «да» и «нет», «смотри» и «слушай».
Фредерик: Я бы предпочел не знать об этом.
Г. И.: «Не ведают, что творят» означает не ведают Его, ибо без знания о Нем их знание о себе будет продолжаться механически, как механически может длиться секс без любви или война без Судьбы. Только мгновенно вспыхивающее осознание себя, вспоминание себя выносит нас из механически продолжающегося прошлого нашего бытия. В этот момент наш Общий Отец нас ВИДИТ, а в другие… мы не можем знать.
Фредерик: Даже оставленным, я бы хотел остаться в хорошей компании.
Джоанна: О нет, нет! Это прошло и не возвращается. Этого нельзя рассчитать — как в эротике; ты знаешь как и думаешь, что также получится опять, но и это имеет свой закон.
Г. И.: Который действует в обе стороны, ибо любовь хочет не удовлетворения, а движения. Смотри, средний человек хочет всегда выразить себя, вынести что-то из себя и… удовлетвориться, расслабиться, так сказать. А когда не получается, то русский человек говорит «авось потом выйдет», француз — «c'est la vie», а англичанин — «take it easy». А ты не можешь «тейк ит изи», и не потому, что слишком уж тяжело, а просто потому, что там — ничего нет.
Ника: Простите, пожалуйста, но мне кажется, что я схожу с ума.
Фредерик: Здесь это — твое личное дело. Начинай приучаться.
Джоанна: Но много ли осознание любви может добавить к любви?
Г. И.: Сама любовь тоже — осознание. Но до этого надо еще добродить.
Ника: А почему я должен знать о сексе, как о чем-то отличном от любви?
Фредерик: Видите — он совсем еще не устал и не сошел с ума, да, Ника? Но дай подумать: должен ли ты, в самом деле, знать о сексе? Конечно, не должен, но боюсь, что придется. Я чувствую, что ты — хотя и в твоей особенной манере — думаешь о смерти. Но осознание смерти очень близко к осознанию секса. И то, и другое — на нормальном эмпирическом уровне — не может быть отрефлексировано в самом акте, будь то акт смерти или половой акт. Секс в этом смысле аналог смерти, и оттого его необходимо знать.
Г. И.: У англичан есть очень для них типичное выражение: невозможно есть пудинг и одновременно иметь его. Я же полагаю, что это не только возможно, но и — совершенно необходимо. Знающий может (если захочет) наслаждаться любовью и в то же время осознавать ее как определенное состояние сознания. Незнающий — не может. Он будет есть свой пудинг и плакать, что он его не имеет. Секс подготавливает знающего к смерти.
Глава девятая: 24-го апреля 1945 г. Последняя встреча
Если ничего не происходит, то встреча или разговор — не в счет. Это и имел в виду Геня, называя згу встречу с Робертом последней. Не может быть никакого сомнения в том, что она произошла на площади Дзержинского, справа, когда выходишь из метро, как раз у дверей той маленькой поликлиники, где много позднее человек из другого мира, Додик Ланге, лечил и выдирал зубы у полковника Петренко, у меня и, конечно, у самого Гени.
Роберт стоял очень высокий, в новой шинели, гвардейской фуражке и лейтенантских погонах.
Роберт: Война фактически закончилась. Проклятье, Генечка, стоило ли убивать три года на это проклятое училище повышенного типа, чтобы потом демобилизоваться, не считаясь даже фронтовиком! Или — еще хуже — остаться на годы в каком-нибудь гарнизоне. Сейчас все зависит от сегодняшнего вечера. Я приглашен пить с полковником Петренко в штабном вагоне (это устроил майор Кораблев — у него огромные связи в дивизии и выше). Я не могу остаться в резерве. Ты подумай, один день боя и — все сделано. Лучшие рекомендации, академия, потом — Академия Генштаба… Ну, а потом — посмотрим. Я уговорю Петренко! Кораблев вчера сказал: «Я бы вам рекомендовал оставаться в живых, молодой человек». А что бы отец сказал — ты лучше меня знаешь. Поэтому прошлую ночь я провел у Ардатовских.
Геня: Мое дело — пересказывать, а не возражать. Три часа назад я забежал к ним выпить чаю. Лидия Акимовна сказала: «Роберт сюда не вернется».
Роберт: Значит, я буду убит?
Геня:Этого она не говорила. Я думаю, что Ника (нынешний) прокомментировал бы ее высказывание так: «Сюда не вернется, значит — к себе не вернется».
Роберт: Но надо уходить, уходить! Я уже никогда не смогу жить в этой проклятой комнатенке с отцом, мамой и Эдиком. Когда я последний раз там был, я не мог — я спал на кухне.
Геня: Прости меня, но это не имеет никакого отношения к делу.
Роберт: К какому делу?
Геня: К тебе самому.
Роберт: Осталось не больше десяти минут. Знаешь ты, что (смотрит на часы) такое точка восприятия? Нам ведь только кажется, что мы живем всей жизнью, но я знаю, это — не так. Для каждого из нас существует несколько — не много, не больше трех-четырех точек, в которых мы действительно воспринимаем жизнь. Все остальное — фон, шум, атмосфера. В этих точках мы страдаем и наслаждаемся, в них мы — активны. В них нам предписывается действовать и выполнять.
Геня: Но ведь можно еще и наблюдать, что происходит в этих точках с тобой и другими. То есть — созерцать.
Роберт: Да, в принципе можно. Но сейчас другой сезон. Если я сейчас этого не сделаю, то не сделаю этого никогда.
Геня: То, что сейчас с тобой происходит, называется «регрессия». Негативно, регрессия — это отсутствие созерцания, а позитивно — это применение к жизни тех умственных способностей и состояний сознания, реальное назначение которых в применении к созерцанию, а не к жизни.
Роберт: Постой! Но я же все это давно знаю. Эти умственные способности должны оставаться потенциями созерцания. Приложение к жизни их уничтожает. Жить надо по другим законам, сохраняя эти потенции в себе и не превращая их в низкое творчество. Но я — не низок и не высок. Я хочу реализовать и то, и другое.
Геня: Это невозможно.
Роберт: Почему? Не понимаю.
Геня: Да ведь ты сам сказал — «другой сезон». Именно другой, не твой. А когда сезон — не твой, то следует не действовать, а «не-действовать». А если ты не можешь избежать дурного действия — а оно неизбежно будет дурным, ибо в не твой сезон и действие будет чужое, — то беги прочь со всех ног! Но как? Вот в чем штука! Ведь оттого и Ника «испарился». Наше Обыденское детство было не только местом, «полем», так сказать, но и особым временем. Жуткое почти для всех, для нас это время явилось нашим сезоном, благодаря исключительной конфигурации событий, личностей и домов. Но сезон кончился. Теперь — жди следующего.
Роберт: О, я знаю, знаю! Жди и бодрствуй, когда все спят. Спи, когда все бодрствует. Пребывай бездеятельным в действии и деятельным в созерцании. Но я — не в Мадриде, как Ника.
Геня: Не думаю, чтобы Ника сейчас был в Мадриде.
Десять минут кончились.
Глава десятая: У Гени
17-го января 1946 года я пришел в гости к Гене, который тогда временно проживал в каморке одной своей временно отсутствующей тетки. Каморка находилась под крышей приарбатского ампирного особняка одного из ранних славянофилов. Деревянные колонны вместе с дверью Гениной каморки пошли на топку в военные годы, и теперь дверью служил огромный лист фанеры.